Робеспьер напоминает об опустошении Пфальца в 1687–1688 гг. по приказу Людовика XIV — Т. Ч.) и о последних войнах, чем породить конституционные идеи, так как в тех краях народным массам эти события известны лучше, чем наша конституция. Рассказы просвещенных людей, осведомленных о них, опровергают все то, что нам толкуют о страстном стремлении этих стран к установлению нашей конституции и появлению наших армий. Прежде чем влияние нашей Революции даст себя почувствовать среди других наций, надо чтобы она сама упрочилась. Желать дать им свободу раньше, чем мы сами ее завоевали, — значит утвердить одновременно и наше порабощение, и порабощение всего мира; думать, что, как только один народ установит у себя конституцию, все другие народы мгновенно откликнутся на этот сигнал, — значит составить себе преувеличенное и абсурдное представление о вещах.
Разве примера Америки, который вы привели, было бы достаточно, чтобы разбить наши оковы, если бы время и стечение самых счастливых обстоятельств не привели мало-помалу к этой Революции? Декларация прав не свет солнца, в одно и то же мгновение озаряющий всех людей; это и не молния, одновременно поражающая все троны. Написать ее на бумаге или выгравировать на бронзе легче, чем восстановить в сердцах людей священные письмена, стертые невежеством, страстями и деспотизмом. Да что я? Разве от нее ежедневно не отрекаются, не попирают ее ногами, не игнорируют даже среди вас, ее обнародовавших? Разве равноправие где-нибудь существует, кроме как в принципах нашей конституционной хартии?» [23, p. 81–82; 5, c. 168]
Заметим, что Робеспьер говорит здесь не только о том отпоре, который неизбежно встретят непрошеные миссионеры, сколь бы благими ни были их намерения, но и, что не менее важно, о том, что революции не свершаются по чьей-то доброй или недоброй воле, необходимо, чтобы в стране созрели соответствующие условия.
Три недели спустя, 25 января, он вновь возвращается к этой теме: «Допустим, что […] король, ввиду повторных требований Национального собрания, объявит войну; кто вам тогда может поручиться, что ваше нападение, без уважительного основания, не вызовет раздражение у народов, к которым вы придете с войною, как бы философичны ни были мотивы вашего поведения? Кто вам поручится, что иностранные правительства и ваши внутренние враги не ждут этого предлога, как единственно могущего оправдать задуманное ими нападение на вашу свободу в форме внешней войны, в сочетании с гражданской смутой?
Арест Робеспьера, 27 июня 1794 г.
Художник Андре Эмиль Ларше.
А если народы, если солдаты европейских государств окажутся не такими философскими, не такими зрелыми для революции, подобной той, которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие к ним генералы и солдаты? Если богатые и влиятельные люди, которые в некоторых странах могли бы поднять знамя восстания против правительства по причинам, восходящим ко времени до нашей революции, если б эти люди приостановили борьбу со своим правительством, чтобы защищать свою собственность и свою страну, и отложили бы, на время после войны, заботу о совершении революции, и не на французский лад, а такой, которая сообразна их замыслам и интересам?» [12, c. 188–189]
Сторонникам Бриссо, планировавшим провести в прирейнской Германии, «муниципализацию», которая должна при помощи французской армии освободить немцев от «гнета курфюрстов» [1, с. 130], Робеспьер не без иронии отвечает: «Нужды нет, сначала вы сами беретесь завоевать Германию; вы ведете нашу победоносную армию ко всем соседним народам; вы повсюду учреждаете муниципалитеты, директории, национальные собрания, и вы сами восклицаете, что эта мысль возвышенна, словно судьба государств определяется риторическими построениями. Наши генералы, руководимые вами, — только миссионеры Конституции; наш лагерь — только школа публичного права; союзники иностранных монархов, нисколько не препятствуя выполнению этого плана, мчатся к нам навстречу, но для того, чтобы слушаться нас. Досадно, что истина и здравый смысл опровергают эти великолепные пророчества» [23, p. 81; 5, c. 167–168]. — Нечто подобное тому, что предлагали бриссотинцы, будет реализовано позднее, главным образом уже тогда, когда республиканская армия к началу июля 1794 (середине мессидора II года) очистит от врагов территорию Франции, уже после Термидорианского переворота — тогда по всему периметру восточной границы Франции будет создана полоса т. н. «дочерних» республик. Но их век оказался недолог, после превращения Франции в Империю республиканские институты и здесь утратили свои функции, а при Реставрации и вовсе были упразднены. Кроме того, войны Революции повсюду вызвали воинственный и ожесточенный национализм, способствуя формированию на будущие времена враждебного Франции окружения.
Симптоматично, что полного русского перевода двух самых замечательных речей Робеспьера о войне, произнесённых 2 и 11 января 1792 г., в которых наиболее подробно и аргументировано объясняется невозможность того, что мы именуем экспортом революции, до сих пор нет: Я. М. Захер, включивший в 1926 г. в составленный им сборник «Французская революция в документах» весьма пространную выборку из речи 2 января [13, с. 100–109], именно рассуждения о «вооружённых миссионерах» опустил, а в первый том «Избранных произведений» Робеспьера (1965) [12] эти две речи вообще не попали. Более того, мимо этих речей проходит А. З. Манфред, называющий в 1977 г. речь 25 января 1792 третьей его речью о войне — после речей 12 и 18 декабря 1791 [8, с. 316], хотя ещё в 1959 г. А. П. Левандовский в биографии Робеспьера процитировал его речь 11 января [7, с. 156–158], а в 1970 г. А. Т. Гладилин в книге «Евангелие от Робеспьера» [2, с. 99–100] — речь 2 января, причём именно о «вооружённых миссионерах»! — Не оттого ли, что отказываясь на словах от идеи экспорта революции, наша страна на деле его активно практиковала…
Не менее симптоматичным представляется и другое — когда на рубеже 50-х — 60-х гг. Джейкоб Талмон обосновывал свою концепцию тоталитарной демократии, ее принципиальное отличие от демократии либеральной, он отмечал, что: «Принципиальное различие между двумя школами демократической мысли […] лежит в их различном подходе к политике. „Либеральный подход“ исходит из того, что политика является средоточием проб и ошибок, а политические системы есть прагматический продукт человеческой изобретательности и спонтанности. „Тоталитарный подход“, напротив, исходит из примата и эксклюзивности истины в политике. Этот подход можно назвать политическим мессианством в том смысле, что он постулирует предопределенный, гармоничный и совершенный порядок вещей, к которому неизменно влечет человека и к которому он неизбежно прибудет. […] Обе школы демократии — либеральная и тоталитарная — утверждают высшую ценность свободы. Но если одна из них видит сущность свободы в спонтанности и отсутствии принуждения, то другая полагает, что свобода может быть реализована лишь в процессе стремления к абсолютной коллективной цели и в ее достижении. Как бы то ни было, ясно одно, что конечные цели либеральной демократии не носят, в отличие от тоталитарной, конкретного характера. Эти цели задуманы скорее с позиций негативизма, причем применение силы для их реализации считается злом. Либеральные демократы полагают, что в отсутствие принуждения люди и общество могут в один прекрасный день прийти, через пробы и ошибки, к состоянию идеальной гармонии. Для тоталитарных демократов такое состояние является целью, достигаемой прямыми действиями, и, в конечном счете, неизбежно» [9, с. 191–192].
И хотя «истоки тоталитарной демократии» Талмон усматривал прежде всего в политической доктрине Руссо, прямыми наследниками которой считал якобинцев и бабувистов, метил он, разумеется, в «Советы», противопоставляя нашей стране Западные Демократии. Однако сам способ этого противопоставления сыграл с ним и его последователями злую шутку: мы видим в настоящее время, как государство, где современная либерально-демократическая политическая система сформировалась в ходе спонтанного исторического развития, как результат собственных проб и ошибок, использует теперь силу и принуждение, навязывая эту систему другим странам в качестве универсальной модели.
А двумя столетиями ранее лидер «тоталитарной демократии» — обосновывал пагубность подобного навязывания.
Васильева, И. И. Внешнеполитическая программа жирондистов в конце 1791 — начале 1792 г. / И. И. Васильева // Общественные идеи и социально-политическая борьба в новое и новейшее время / Под ред. И. В. Григорьевой. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. — С. 117–133.
Гладилин А. Т. Евангелие от Робеспьера / А. Т. Гладилн. — М.: Политиздат, 1970. — 319 с.
Гордон, А. В. Иллюзии — реалии якобинизма / А. В. Гордон // Сен-Жюст, Л. А. Речи. Трактаты / Изд. подгот. А. В. Гордон (отв. ред.), О. С. Заботкина, Т. А. Черноверская. — СПб.: Наука, 1995. С. 364–391.
Гусейнов, Э. Е. Жиронда в период Законодательного собрания / Э. Е. Гусейнов // Буржуазия и Великая французская революция / Ред. колл.: д.и.н., проф. А. В. Адо (председатель) и др. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989. — С. 53–96.
Жорес, Ж. Социалистическая история Французской революции. Т. II / Пер. с фр. под ред. д.и.н. А. В. Адо. — М.: Прогресс, 1978. — 647 с.
Ключников, Ю. В. Международная политика новейшего времени в договорах, нотах и декларациях. Ч. 1. От Французской революции до империалистической войны / Ю. В. Ключников и Андрей Сабанин. — М.: Литиздат НКИД, 1925. — 447 с.
Левандовский, А. П. Максимилиан Робеспьер / А. П. Левандовский. — М.: Молодая гвардия, 1959. — 496 с.
Манфред, А. З. Максимилиан Робеспьер // Манфред А. З. Три портрета эпохи Великой французской рев