Однако судьба будущего облика площади Маяковского окончательно была определена в последний предвоенный год. В апреле 1940 года в Советском Союзе проходили массовые «торжественно-траурные» мероприятия, приуроченные к 10-летию смерти Маяковского (в те годы, подобные памятные мероприятия отмечались с несравненно большим размахом, чем, например, годовщины со дня рождения). Днем ранее своим Указом Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил «просьбу колхозников Багдадского района Грузинской ССР»[272]о переименовании населенных пунктов, связанных с рождением будущего классика советской литературы: села Багдади – в Маяковски, а Багдадского района – в Маяковский район соответственно. Главные торжества прошли, естественно, в Москве. Здесь, при огромном стечении делегаций трудящихся, представителей общественных организаций города состоялась торжественная закладка будущего памятника Маяковскому.
Советское правительство на церемонии представлял заместитель председателя Совета народных комиссаров СССР и недавний Прокурор СССР А. Я. Вышинский. Советскую литературу – А. А. Фадеев. Всесоюзный комитет по увековечению памяти Маяковского – многолетний соратник поэта Н. Н. Асеев. Открывал и вел митинг – легендарный председатель исполкома Моссовета В. П. Пронин (Это именно ему в самую суровую зиму 1941 года труженики прифронтовой столицы будут благодарны за двойную норму зарплаты и знаменитую «пронинскую муку», выдававшуюся по паре пудов на человека, как спасительную надбавку к продуктовым карточкам. И именно Пронин, в качестве председателя Мосгорисполкома будет вести историческое заседание депутатов трудящихся Москвы 6 ноября 1941 года на станции метро «Маяковская»).
По окончании митинга, спустившись с трибуны, Пронин и Вышинский разрезали красную ленту и сняли чехол с прямоугольного гранитного камня – временного памятного знака на месте будущего памятника. Правда простоять этому знаку в центре площади предстояло без малого восемнадцать лет – именно столько длилась работа по созданию и конкурсному отбору наиболее подходящего для площади Маяковского скульптурного изображения поэта.
Между тем, первый Всесоюзный конкурс, объявленный в 1940 году Комитетом по делам искусств при Совнаркоме СССР и отчасти прерванный событиями Великой Отечественной войны, длился до начала 1950-х гг. и закончился фактически безрезультатно. Ни один из представленных на конкурсе проектов так и не был утвержден окончательным. И это при том, что обилие проектов, равно как и разнообразие авторов, их на конкурс представивших (в их числе оказалась даже Лили Брик!) поистине впечатляло.
Но едва ли кто-то обратил внимание на важную деталь: еще 20 июля 1948 года (т. е. на следующий день после 55-летия Маяковского) на страницах «Вечерней Москвы», регулярно информировавшей общественность о деятельности конкурсной комиссии, появилась заметка, где вполне утвердительно сообщалось: «Пройдет немного времени и москвичи увидят… памятник поэту. Он будет возвышаться посредине сквера, который разобьют на площади. Высота памятника с пьедесталом равна 12 метрам… Автор памятника – скульптор И. М. Чайков. Его проект был признан лучшим и положен в основу для будущего памятника». Автор заметки В. Осокин особо отмечал, что скульптор работает над образом Маяковского уже более десяти лет, в то время как «Маяковский – его любимейший поэт»[273](Чайков действительно работал над проектом скульптурной группы во главе с Маяковским задолго до официального конкурса на памятник поэту – образ Маяковского он создавал для башни театра Мейерхольда).
Таким образом, имя фаворита конкурса было зафиксировано не где-нибудь, а на страницах официального печатного органа Московского городского комитета ВКП(б) и Моссовета! На даже несмотря на это, дело снова так и не сдвинулось с мертвой точки…
Резолюция И. В. Сталина на письме Л. Ю. Брик: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличное отношение к его памяти и произведениям – преступление». Ноябрь 1935 г. Фотокопия
История с конкурсом оказывалась на редкость странной и отчасти даже скандальной. Происходящее было тем более удивительным, что после известной резолюции Сталина, обнародованной и массово растиражированной прессой тотчас после ее появления ноябре 1935 года, задача воссоздания образа Маяковского оказывалась для советской монументалистики в числе первоочередных. Особенно, если учитывать, что с момента появления «Декрета о памятниках Республики»[274], который, собственно, и положил начало масштабному ленинскому плану «монументальной пропаганды», особое внимание уделялось именно уличной скульптуре, как наиболее доступному и наглядному средству массовой агитации и пропаганды.
Дело дошло до того, что проблема отсутствия памятника поэту на одноименной площади советской столицы вызвала неподдельное удивление и у самого автора указанной выше резолюции о Маяковском. Так, согласно свидетельству многолетних сотрудников правительственной охраны А. Т. Рыбина и В. М. Тукова (переданных Рыбиным, скорее всего, со слов последнего), проезжая мимо площади Маяковского где-то в конце 1940-х – начале 1950-х гг., Сталин обратил внимание сопровождавших «на отсутствие памятника». «Почему до настоящего времени не поставлен? – Передает Рыбин слова вождя. – Маяковский всю жизнь воспевал Ленина и революцию. Вот здесь надо поставить ему памятник». Как свидетельствует Рыбин, «в тот же день Туков передал распоряжение в Моссовет. И сегодня уже просто трудно представить площадь без памятника поэту-трибуну»[275].
Конечно, в поздних воспоминаниях Рыбина речь вряд ли могла идти именно о «распоряжении» Сталина. Слова вождя носили, скорее, характер устного напоминания руководству высшего властного органа Москвы о необходимости исправления такой досадной ошибки в его деятельности как все еще не исполненное Постановление союзного правительства об установке памятника поэту революции на одной из центральных городских площадей. Трудно сказать и то, какие последствия имело данное сталинское напоминание, однако выглядит скорее как совпадение, что в 1950 году (т. е. к 20-летию гибели Маяковского) правительством был объявлен новый всесоюзный конкурс о проекте памятника, а уже в 1953 году (т. е. в год смерти Сталина) в стенах Исторического музея состоялась выставка конкурсных работ. Среди конкурсантов значились такие признанные мэтры советского монументального искусства, как С. Т. Коненков, М. Г. Манизер, Е. В. Вучетич, Н. В. Томский, М. К. Аникушин, Л. Е. Кербель, А. П. Кибальников, и многие другие. Не было в их числе только скульптора Чайкова – он, как указывалось в одном из отчетов, «также был приглашен для участия в конкурсе», однако участия в нем (или в одном из его заключительных туров) не принял…
Так чем же объясняется непростительная задержка с установкой памятника «лучшему, талантливейшему поэту нашей советской эпохи», возмутившая на закате жизни даже самого Сталина?
Ответить на этот вопрос нам поможет важное свидетельство эпохи – записка «О недостатках в сооружении памятников и монументов общественным и политическим деятелям», подготовленная в мае 1953 года профильным отделом ЦК КПСС, на имя секретаря ЦК Н. С. Хрущева[276].
Из записки следует, что обстановка, сложившаяся в области советской монументальной пропаганды, далека от идеальной. Отмечается, в частности что «значительная часть сооруженных по решению местных Советов памятников и монументов… не являются оригинальными творческими произведениями, а представляют собой лишь авторское повторение». Так, в качестве негативного примера отмечается практика скульптора Томского – автора сразу нескольких «канонических» монументов Сталина, авторские реплики которых он не единожды впоследствии воспроизводил не только для крупнейших административно-политических центров СССР (например, Сталинграда, Краснодара, Таллина, Ташкента и др.), но и по заказу правительств братских государств социалистического блока (Албании, Монголии, ГДР). Таким образом, происходило как бы повторное открытие ранее уже воздвигнутых памятников, и эта «укоренившаяся порочная практика сооружения… дублированных монументальных памятников из долговременных и дорогостоящих материалов», по мнению авторов указанной записки, «наносит вред самой идее монументальной пропаганды».
В качестве главной панацеи от подобных огрехов, прочно вошедших в практику советских монументалистов в первое послевоенное десятилетие, авторы записки абсолютно в духе времени предлагают «запретить местным партийным и советским органам самовольно осуществлять установку памятников из долговременных материалов (бронзы, гранита)», а «сооружение памятников производить только с разрешения ЦК КПСС и Совета Министров СССР по проектам, утвержденным Министерством культуры СССР».
Между тем, проблема, связанная с массовым «тиражированием», выходила далеко за рамки бесконечного воспроизведения авторами копий (реплик) своих собственных работ. Более того, из рекомендательной части записки так и оставалось неясным: сооружение всех памятников «производить только с разрешения ЦК КПСС и Совета Министров СССР» или только тех, которые предполагалось изготавливать из долговременных материалов? По сути, вопрос этот так и оставался открытым, т. к. представлял куда более масштабную проблему, неизбежно встававшую перед членами послесталинского «коллективного руководства», провозгласившего курс на искоренения деформаций и перегибов предшествующей исторической эпохи.
Нельзя забывать, что сам план «монументальной пропаганды» задумывался и начал реализовываться в исключительно экстремальных для советского рабочего государства обстоятельствах. В первую очередь, сказывалась крайняя ограниченность ресурсов материального и технического характера помноженная на фактически ничем не ограниченную свободу самовыражения для отдельных художников или целых творческих ассоциаций. На практике это приводило к тому, что с одной стороны, большинство произведений той поры были сделаны из крайне недорогого материала и очень быстро подверглись саморазрушению. С другой стороны, многие из таких работ создавались в нарочито «футуристическом», «авангардистском» стиле, и были достаточно прохладно восприняты общественностью. При этом, даже спустя пятнадцать лет (!) после «Декрета о памятниках», бывший нарком просвещения А. В. Луначарский не без сожаления констатировал: «О мраморе и граните, о золотых буквах, о бронзовых памятниках, которые бы соответствовали социалистическому стилю культуры, я сейчас тоже не мечтаю. Это еще рановато, но вызвать к жизни вторую, более прочную, более зрелую, более эффективную волну монументальной пропаганды мы, как мне кажется, могли бы уже теперь»