Заяц Николай Алексеевич,кандидат исторических наук
Ижевское восстание и белый террор[316]
Аннотация. Настоящий материал посвящен событиям Ижевско-Воткинского восстания 1918 г., которое первоначально соответствовало духу «демократической контрреволюции», однако вскоре декларативная демократия на практике быстро стала превращаться в неподконтрольную военную диктатуру, которая проводила ничуть не менее жестокий, чем у большевиков, террор против своих противников, но при этом негласный и тщательно скрываемый, что внесло свой вклад в провал восстания. Реконструкция эволюции политики террора повстанцев таким образом дает представление о причинах провала антибольшевистского движения и в целом.
Ключевые слова: Ижевское восстание, белый террор, красный террор, гражданская война, антибольшевистское движение, повстанческие движения в России.
Ижевско-Воткинское восстание является одной из наиболее изученных тем в истории антибольшевистского повстанчества в Гражданской войне. Большое количество материала позволило исследовать разные аспекты этого сюжета. Изучалась в том числе и политика террора новой власти восставших. Много материала на этот счет содержали уже ранние советские очерки, составленные по материалам Истпарта[317]. В 1980‑е ижевские советские ученые составили четко выстроенную картину разворачивания повстанческого террора[318]. Подробно эту тему уже в XXI в. освещал Д.О. Чураков, который составил на этот счет отдельную работу[319]. Однако с тех пор исследователи накопили большой фактологический материал, который позволяет лучше уточнить многие нюансы данной темы[320]. На этом материале, в том числе с привлечением архивных данных, в которых содержатся воспоминания жертв восстания и приказы самой повстанческой власти, и написана эта статья. Ее цель – полноценная историческая реконструкция этого сюжета.
Ижевский оружейный и сталеделательный заводы. Около 1916 г.
Восстание в Ижевске началось 7 августа 1918 г. с бунта «Союза фронтовиков», к которому примкнули рабочие и другие добровольцы. В течение дня восставшие овладели всем заводом. Разумеется, в разгар восстания были и неизбежные жертвы стихии. Так, был выведен из больницы и расстрелян тяжело раненый в бою с повстанцами заместитель главы исполкома большевик В.С. Жечев. По всей видимости, это была не единственная «стихийная» жертва со стороны восставших, особенно от особенно жестоко настроенных к большевикам «фронтовиков». Так, 11 августа подпольщик из Ижевска сообщал: «От офицеров исходило приказание расстреливать беспощадно»[321]. В городе был установлен режим военного положения. Город охраняли многочисленные караулы – только по документам их было 43, и в них состояло несколько сотен человек. По ночам передвижение было запрещено, и кварталы патрулировала самоохрана квартальных старост. Ко всему этому надо прибавить отряды формирующейся Народной армии и вооруженных «фронтовиков». Понятно, что такое громадное количество вооруженных людей без должного контроля только провоцировало самовольные обыски, аресты и бесчинства.
Арестованных уже в первый день было очень много. По воспоминаниям, только в помещении под заводской башней, где располагалась мастерская оружейной школы, в первые дни набралось 350 чел. По самым ранним документам отдела арестованных управления коменданта города, на 27 августа числилось 767 человек: «под башней», в школе на Береговой улице, здании высшего начального училища, военном отделе, арестном помещении на 7‑й улице, военном лазарете и при Совете[322]. Ко всему этому надо добавить многочисленные импровизированные камеры в частных домах. Контингент арестованных был самым разным – наряду с большевиками, максималистами, анархистами, красноармейцами задержаны были их родственники, подростки, старики, женщины и просто случайные люди. Встал вопрос, что делать с арестованными. Еще 8 августа сразу после восстания на заводском митинге были споры, расстрелять их или судить. Со стороны фронтовиков раздавались крики, что большевиков надо загнать в кирпичные сараи и сжечь заживо. Однако в конечном итоге, не без влияния более умеренных меньшевиков, было решено передать их дела следственной комиссии. Действительно, она была созвана уже 9 августа[323].
К сожалению, практически никаких сведений о том, как именно она была создана и работала, не сохранилось. По воспоминаниям представших перед ней большевиков, комиссия состояла примерно из 15 человек и заседала в здании исполкома. Председательствовал в ней рабочий-эсер Матвеев (по другим данным, меньшевик Н.Д. Чухланцев), в состав ее входили бывший судебный следователь и представители общественности: рабочие, студенты, делегаты мастерских и т. д. По сути, как минимум на тот момент никакого следствия комиссия не вела, а выявляла, кто был схвачен в первые дни восстания, а потом сортировала арестованных по степени опасности, в частности, освобождала случайных и отделяла уголовников. «Главари» большевиков были быстро вычислены и помещены отдельно от всех. На время этих разборов арестованные доставлялись из разных мест в Совет и располагались в обычных комнатах вместо камер[324]. 10 августа Ижевский Совет пригласил в комиссию по 1 представителю от 30 мастерских, которые должны были удостоверить личность и партийность арестованных. Через 7—10 дней их отпустили обратно и больше не приглашали[325].
О том, как в этот период шла классификация заключенных, можно только догадываться. Известно, что 21 августа следственная комиссия повстанцев отослала в Штаб милиции список на 134 человек. Как мы знаем, 28 августа их было уже 767. Ижевский краевед Ренёв выдвигает малоубедительную гипотезу, будто бы такой резкий рост вызван боями под Ижевском и взятием пленных[326]. На наш взгляд, куда более вероятно, что следственная комиссия элементарно зарегистрировала схваченных пленных и арестованных – и скорее всего это была не окончательная цифра. В пользу этой версии говорит то, что в список 28 августа не попали частные дома, хотя известно, что арестанты содержались и там.
По воспоминаниям жертв, параллельно фронтовики отделили наиболее важных руководителей большевиков и под строгим караулом отвели в здание военного отдела Совета. Так они добились долгожданной цели. Известно, что еще в первые дни восстания руководители фронтовиков под руководством коменданта города Шабалина пытались вывести из оружейной школы под заводской башней некоторых арестованных, в том числе военного комиссара П.Н. Лихвинцева и лидера максималистов К.В. Посаженникову. Целью их было явно убийство. Но тогда попытка сорвалась, так как многочисленные арестованные категорически отказались выдавать своих. Лихвинцев спокойно заявил: «Из арестованных ночью никто не пойдёт. Если нужно, забирайте всех или днём расстреливайте»[327].
Теперь для прикрытия расправы над ними «фронтовики» пошли на фальсификацию. Они продавили резолюцию рабочих чугунолитейной мастерской о наказании Лихвинцева, которая была отредактирована так, будто рабочие требовали его казни. Утром 13 августа состоялся митинг у здания Совета, на котором Солдатов поздравлял собравшихся с победой над красными и раздавал награды отличившимся. Со стороны тех же фронтовиков стали раздаваться крики с требованием расправиться над арестованными большевиками. Тогда перед лицом толпы Солдатов торжественно объявил, что желание это исполнено и контрразведкой на днях произведён в исполнение смертный приговор над следующими лицами: председатель военного отдела Исачев, военный комиссар Лихвинцев, председатель Чрезвычайной комиссии Бабушкин, председатель ревтрибунала Михайлов, начальник милиции Рогалев, члены ревкома Папирмейстер, Посаженникова и Баталов, причём они были не расстреляны, а переколоты штыками[328]. Толпа встретила объявление аплодисментами и криками «Ура». Нетрудно догадаться, что все это было откровенно срежиссировано, что заметил даже содержавшийся в Совете арестованный Г.К. Ожигов[329]. Правда, для отвода глаз «в тот же день и с той же трибуны было объявлено Солдатовым, что отныне смертная казнь отменяется навсегда и что расстрелянные вожди предателей-большевиков будут первыми и последними жертвами переворота»[330].
Эта была сознательная ложь. Другие арестованные тоже были недалеки от смерти. В разгар этих событий 14 августа красные повели наступление на Ижевск. Из окон Совета арестованные отлично видели, как повстанцы собирают на площади митинги и спешно формируют отряды для отражения. Обозленные конвоиры сделали все, чтобы арестованные не оказали сопротивления – угрозами и побоями им было приказано неподвижно лежать на полу. Если кто-то вставал, начальник караула А.И. Бекенеев сбивал их с ног револьвером, а другие конвоиры били прикладами. Начальники караулов Сорочинский, Яковлев и другие лично ходили по комнатам, избивали арестованных и угрожали закидать их бомбами. Уже ночью некоторых большевиков повели на расстрел через собравшуюся у Совета озверелую толпу фронтовиков. После прихода в военный отдел их построили в две шеренги. Однако вовремя прибывшая весть об отходе красных сорвала расстрел – и пленников рассовали по камерам[331].
Так как все эти бессудные расправы стали широко известны, более умеренные эсеро-меньшевики попытались сохранить репутацию демократической власти. Председатель исполкома П. Михайлов выступил на новом митинге у Совета и объявил резолюцию от 15 августа об отмене смертной казни[332]. Вскоре она была опубликована в газете повстанцев «Ижевский защитник»: «Принимая во внимание, что российская демократия всегда стояла за отмену смертной казни, а Совет состоит из сынов этой демократии, Ижевский Совет… единогласно постановил, что он не может одобрить постановление Чугунолитейной мастерской о расстреле Лихвинцева»[333].
Позднее в статье «Ижевское белогвардейское восстание 1918 года», составленной по материалам Удмуртского Истпарта М.А. Баландиным, данные события были описано неточно, как будто постановление Ижевского Совета вышло до объявления Солдатова[334]. На самом деле все было наоборот, что доказывают аналогичные работы В. Сергеева и Н. Сапожникова, который, по всей видимости, еще и был свидетелем происходящего в городе.
Примечательно, что в резолюции Совета ни слова не было сказано о расправе фронтовиков, как будто бы Совет о ней даже не знал. Это ярко показывает, насколько узки были реальные возможности Совета по ограничению террора и власти военного штаба, за которым скрывалось влияние «Союза фронтовиков». Именно они заняли многие ведущие позиции в охране города и командовании формирующейся армии и отметились особенно жестоким отношением к арестованным. Себе они подобрали аналогичных лиц в помощники. Особенно заключенным запомнились своими расправами сам Солдатов; первый комендант города Шабалин, ижевский обыватель; его помощник по арестной части – член правления Союза фронтовиков, бывший разметчик слесарной мастерской Сорочинский; другой член правления Союза фронтовиков Егор Яковлев; караульный начальник арестного помещения при Совете Пухарев по кличке «Шляпа»; начальник караула арестного помещения при «военном отделе» Ошурков по кличке «Косой»; начальник штаба Ижевской армии Власов; и другие.
Тем не менее на первых порах влияние умеренной части эсеро-меньшевиков в Ижевске несколько сдерживало накал террора и делало открытые расправы недопустимыми. 17 августа Совет даже постановил снять военное положение в городе и проводить обыски и аресты только по разрешению начальника милиции. Старые мандаты на ношение оружия отменялись, и их надо было обменять в Штабе армии. Причиной этого было то, что «до сведения Штаба армии дошло, что в г. Ижевске происходили самочинные обыски и аресты, а также производятся обыски у семейств заключённых». Примечательно, что такой случай был даже «с Командующим Армией, который в это время спасал Ижевск от гибели на фронте»[335]. Отдельные социалисты умеренно-левых взглядов, ранее сотрудничавшие с большевиками, даже предпринимали попытки облегчить положение некоторых арестованных. Так, член коллегии железных дорог А.В. Кузнецов несколько раз арестовывался рабочими-слесарями Постольской дороги, настроенных меньшевистски, однако был освобожден в исполкоме меньшевиками Куценко и Барышниковым, так как был беспартийным[336].
Судя по косвенным данным, определенную роль играло и мнение рабочей общественности, которая участвовала в этих событиях, выступая как за, так и против арестованных. Крупный лидер ижевских максималистов М.И. Шитов вспоминал: «…т. к. восстанием руководители меньшевики и эсеры, и рабочие меня знали, то меня и оставили в покое». В итоге его не только не арестовали – он даже фигурирует в списке членов районной комиссии от Ижевской библиотеки по выборам в городскую думу, а также, по некоторым воспоминаниям, будто бы и сам агитировал за повстанцев в их газетах. Правда, за это пришлось расплатиться тем, что 7 ноября Шитова, как и многих других, загнали в армию защищать город от красных[337].
Однако такое движение против террора было очень слабым, что показывает тот факт, что резолюция от 15 августа оказалась единственным протестом Совета против террора военных за весь период восстания. Более того – террор собственных повстанцев тщательно скрывался, чтобы не портить репутацию «демократической» власти. Лично крупный деятель новой власти, видный эсер В.И. Бузанов не постеснялся позднее на выступлении в Уфе солгать, что «из большого числа арестованных пленных большевиков всего 9 человек расстреляно за расхищение больших сумм заводских денег»[338]. Под этими «расстрелянными» имелся в виду глава Ижевского Совета И.Д. Пастухов и первые 8 жертв «фронтовиков».
Не лучше положение арестованных было в Воткинске, который был взят повстанцами 18 августа. Насколько можно понять из свидетельств, здесь убийств прямо в разгар боев практически не было, но размах арестов и репрессий был аналогичен – уже в первый день было схвачено 100 человек, и эта цифра быстро превысила 300[339]. Заключенных держали тоже в самых разных местах города – здании Совета, отданном под штаб повстанцев здании начальника завода, земском училище, лазаретах и просто частных домах. Схватить жертв было не сложно – по словам очевидца П.Н. Луппова: «…Приход в Воткинск ижевцев-фронтовиков был неожиданным, о какой-нибудь эвакуации… не было ни у кого и мысли. Рабочие и обыватели… верили, что за одни мысли, за одни убеждения ни от кого ничего не может быть. Поэтому, если кто и был настоящим большевиком-коммунистом, то не думал нимало скрываться, а тем более убегать. Ушел только тот, кто был в рядах Красной армии. …В большинстве были арестованы не по подозрению в преступлении, а с целью, как говорили, пресечь шпионство и всякие сношения с большевиками, обещая полную безопасность за жизнь. Этому добросовестно верили, тем более что была составлена… Следственная комиссия, не могущая, думалось, допустить каких-нибудь самосудов и диких расправ с безоружными»[340]. Следует учесть, что по некоторым данным, накануне прихода ижевцев в город воткинские коммунисты были настолько деморализованы, что партийцев пришлось официально распустить[341].
В отличие от Ижевска, в Воткинске руководство в исполкоме Совета изначально заняли откровенно правые меньшевики, которые были куда более жестко настроены на преследование большевиков. Они полностью поддерживали фактического главу города, начальника штаба Воткинской армии и предводителя «фронтовиков» капитана Г.Н. Юрьева. Так, известно, что председатель исполкома и глава горкома меньшевиков Н.К. Таланкин лично санкционировал казни арестантов[342]. Примечателен и другой пример – заключенный рабочий Н.Г. Туров вспоминал, что когда в Воткинске арестованных перевели в баржи, против этого возражали только три члена завкома: меньшевики Алексеев, К.А. Малков и эсер И.Г. Кононов[343].
Подобные расправы не могли понравиться многим людям – родственникам, друзьям, коллегам репрессированных, просто сочувствующим. Разумеется, они распространяли недовольство среди городских масс. Поэтому уже в августе – сентябре режим стал стремительно ужесточаться. 19 августа собрание Ижевского исполкома постановила замеченных в агитации против переворота и «провокационных слухах» увольнять с завода[344]. 26 августа из-за слухов «темных личностей» было без рассуждений восстановлено военное положение, запрещены митинги и собрания. На выезд из города теперь требовался пропуск, движение по ночам запрещалось. А 28 августа исполком объявил о передаче власти Прикамскому комитету членов Учредительного собрания, который стал формально подчиняться Самарскому Комучу[345].
Союз фронтовиков Ижевска – ударная сила повстанцев. 1918 г.
К середине сентября власти предприняли меры для изоляции заключенных. Из частных домов, откуда они могли сноситься с внешним миром, их вывели[346]. Тогда же значительную часть арестованных под максимальной охраной перевели из здания Совета на окраину города в здание Заречного волостного правления: «По пути нашего сведения было много народу, а так же родные и знакомые. Их разгоняли ударами прикладов, не считаясь ни с чем. Нас гнали по Казанской улице по колено в грязи, кто был босой, кто в лаптях и совсем раздетые. С нас несколько раз снимали обувь и одежду»[347]. В самом здании арестованных рассовали кого куда – часть в две светлые одиночки, часть в темный импровизированный карцер, в остальных просто оставили в общем помещении: темном, неотапливаемом, грязном и сыром. Сам Сорочинский, увидев, что арестанты не помещаются в комнате, посадил часть их в подвал, где нельзя было даже разогнуться. Перед этим всех прибывших тщательно обобрали, отняв все ценное вплоть до верхней одежды и посуды[348].
До этого «пополнения» положение арестантов было куда лучше. Арестованный И.М. Окулов вспоминал: «Первое время в заречном волостном правлении нам было житьё, что масленица: караульный начальник был матрос, явно сочувствующий соввласти, держал нас очень свободно и ухитрялся даже выписывать по две порции в день на каждого, а также два раза в день кормил горячей пищей». Так как арестованные быстро расслабились, то на вольности обратило внимание начальство. После этого начальника и все караулы поменяли, а режим резко сменили[349]. Теперь для арестантов настали тяжелые времена – их перевели на воду и полфунта хлеба в день. Передачи с воли принимались своеобразно – лучшее из них конвой съедал сам, а остальное сваливалось в общий ушат, из которого арестованных кормили как скот[350]. А к концу сентября нагнали столько заключенных, что в комнатах поменьше они не могли даже присесть – только в одиночную комнату на пять человек натолкали двадцать[351].
Повстанцы не собирались уделять никакого внимания содержанию пленников. В уборную их выпускали редко и только днем, вместо параш давали ведро. В бани их не водили, и вскоре все пленные покрылись вшами и стали массово болеть[352]. Большевик Сафронов вспоминал, что когда они через делегата Турецкого запросили бани, разъяренный Сорочинский с конвоем ворвался в камеру и после расспросов и угроз увел делегата, которого жестоко избил, устроив ему кровавую «баню»[353]. Этот эпизод запомнился многим заключенным, но в этих воспоминаниях и переложениях Сорочинский жестоко избил делегата на месте сразу и вместе со всей камерой. Это преувеличение с накладыванием друг на друга событий вполне объяснимо – избиения заключенных были обычным делом. Кроме того, в одном из изложений рассказано, что пьяный Сорочинский сразу после измывательств над Турецким ходил пьяным по камере и бил всех попавшихся по лицу гранатой, угрожая задать им новую «баню», а потом запретил любые передачи[354].
Чем дальше, тем больше охранники издевались над пленными. В конце сентября по тюрьме в Заречном правлении повели повальный обыск, на котором отняли у них практически всю пригодную одежду. Все отобранное было отправлено в интендантство Народной армии. А к концу осени с приближением краха восстания положение арестованных ухудшилось до предела. Содержавшийся в начале ноября в военном отделе А. Клячин вспоминал: «Хлеба давали по ѕ ф. и вода с капустой. Кормили из цинковой банки, которая освободилась из-под патронов. За последнее время пищу пропускали один раз в неделю, приходилось сидеть полуголодными»[355]. Примерно то же «меню» описывает и его сокамерник Сафронов: «Кормили нас водой горячей с очистками от картофеля и пущен лавровый лист для запаха. Это считалось горячей пищей, которую выдавали два или три раза в неделю, а хлеб по ⅛ фунта на человека, и хлеб самый бросовый или испорченный»[356].
Ужесточение показывает и следующий эпизод – в ночь на 17 сентября был убит глава Ижевского Совета И.Д. Пастухов. Его перед этим пытали, стараясь выяснить, где он спрятал деньги, эвакуированные в разгар восстания. В советское время считалось, что Пастухов был ночью вывезен за город и закопан живьем на старом Нагорном кладбище. Следующим днем тело перепрятали, чтобы замести следы убийства. По версии НКВД, организаторами были правый эсер Ф.И. Злобин и меньшевик П.Н. Додин, вошедшие в следственную комиссию, вместе с ними членами убийства были Катков и Шихов[357]. Данная информация выяснена на следствии 1936 г. Разумеется, дело, раскрытое в разгар Большого террора, могло быть сфабриковано, поэтому истинные обстоятельства и виновники убийства остаются неизвестны. Некоторые факты дают право считать, что обстоятельства, изложенные Злобиным, близки к реальности, однако убийство Пастухова тоже было делом рук «фронтовиков». Один из повстанцев, некто Калашников, похвалялся арестантам, что Пастухова после пыток вывезли на свалку и разрубили на куски. То же самое в пьяном бахвальстве утверждал и начальник «отряда техников» Куракин[358]. Тело Пастухова было найдено только в 1928 г. на пустыре между Троицким кладбищем и Русской Карлуткой.
Пастухов был не единственной жертвой – расстрелы велись практически каждый день. Как правило, по ночам арестованные приводились в военный отдел, где размещался арестный дом контрразведки. Там жертв после пыток и издевательств и убивали. Практически каждую ночь заключенные в тюрьмах не досчитывались по несколько человек. Были и массовые казни. Однажды прибывший в Зареченское правление Сорочинский отобрал с конвоем около 17 человек якобы для отправки в Сарапул. Однако вместо этого все арестанты были убиты в Гольянах. Сведения об этом распространились по городу, и родные убитых стали собираться целыми толпами за рекой напротив здания. На время пришлось отказаться от расправ[359].
Однако ни о каком смягчении режима и речи не было. 14 октября председатель Прикомуча Н.И. Евсеев стал чрезвычайным уполномоченным Всероссийской Директории. На места были назначены аналогичные Уполномоченные. Это означало, что режим даже декларативной демократии заменяется автократией. Результаты не замедлили сказаться. Вскоре Евсеев подписал тюремное положение, по которому запрещались разговоры с охраной, а передачи ограничивались воскресными и праздничными днями. Параграф 5 (ссылающийся на циркуляр Министерства юстиции от 3 апреля 1908 года!) предписывал проводить дважды в неделю обыски в любое время, если подозревался побег[360]. Также если раньше милиция хотя бы формально подчинялась Совету, а потом Прикомучу, то с 24 октября приказом Уполномоченного ею во всем Прикамье управлял Штаб охраны Государственного порядка[361].
В Воткинске же у «фронтовиков» было больше возможностей для расправ. Еще в начале сентября параллельно с Ижевском было решено полностью изолировать заключенных, для чего были использованы баржи из-под хлеба на заводском пруду. Узник Ф.Е. Богатырев вспоминал: «14 сентября в 5 часов утра нас перевели в баржи, над входом в которые было написано: «Наследникам Ленина». На реке Вотке стояло четыре баржи. В каждой было по три люка. В нашем люке сидел 91 человек»[362]. Условия заключения были не лучше, чем в Ижевске. Арестант Я.И. Меньшов описывал их так: «Имели они три люка и две жилых каюты носовую и кормовую, кои были предназначены для матросов. Во время действия или плавания в навигацию в товарных люках были устроены нары и установлены железные печи, где и помещались арестованные. При входе в люк были устроены иллюминаторы, через кои проникал слабый свет. В люке печи постоянно топились, от них на потолке палубы поучалось испарение в виде дождя. Днём мы через каждые 30 минут потолок люка обтирали, но достаточно было от переутомления забыться на час, на два, чтобы уснувши очутиться хотя под редким, но дождём. Свет также был слаб. Узнавали друг друга по голосу»[363].
Как и в Ижевске, в Воткинске палачи быстро нарушили собственные обещания. На первом же митинге после свержения большевиков лично капитан Юрьев провозгласил отмену смертной казни[364]. Однако быстро начались тайные убийства. Обычно жертв отвозили на разъезд 16‑й версты Камско-Воткинской железной дороги. Там их убивали за железнодорожной насыпью, а тела бросали в Каму[365]. Издевательства и убийства в баржах были аналогичны ижевским: «…каждую ночь в баржу спускались озверелые пьяные палачи, которые избивали прикладами, плетями, всем, чем попало, без всякого разбора. Натешившись вдоволь, палачи заканчивали свой разгул вызовом 10–15 человек, которых выводили на верх баржи и там кололи штыками и расстреливали. Из всех палачей самый озверелый был это Русских Гришка»[366].
На ранней стадии террор вызвал противодействие со стороны Союза металлистов. 12 сентября на собрании союза была принята резолюция за смягчение участи пленных. Она просила отпустить арестованных без обвинений, разрешить прогулки, свидания и освобождение на поруки. Также были выбраны делегаты для ходатайства, чтобы содержание в баржах проверил врач. Делегаты надеялись, что члены Учредительного собрания не допустят, дабы «право ареста превратилось в орудие политической мести». Решение было опубликовано в печати[367]. Примечательно, что резолюция была принята в остром противоборстве с меньшевиками, но при этом с подачи их левого однопартийца К.А. Малкова, который так и не смог переубедить своих коллег по партии. По некоторым свидетельствам, когда Малков с двумя членами завкома заявили, что в баржах люди будут умирать, им ответили, что «пусть пропадают»[368].
Но даже такая робкая попытка вызвала резкий отпор. 19 сентября на экстренное собрание Союза металлистов пришли Юрьев, уполномоченный Прикомуча С.И. Егоров, а также все лидеры воткинских меньшевиков: Н.К. Таланкин, Г.Л. Миленко и И.Г. Уповалов. Лично Таланкин заявил Малкову, что нельзя разъединять солдат и рабочих, а большевиков и максималистов охарактеризовал не как политических противников, а как уголовных преступников[369]. Юрьев же прямолинейно пообещал своим вчерашним товарищам арестовать или выслать зачинщиков протеста, «что и было сделано». Вскоре из города были высланы сам Малков и бывший учитель, эсер Кривоногов. По словам воткинского меньшевика Смирнова: «С этого времени контр-разведка, состоявшая почти [целиком] из эсеров, заработала во всю. Что бы где ни сказали, или не сделали в пользу арестованных, даже за передачу и посылку табаку, и те лица привлекались за сочувствие. Положение нейтральных людей было отчаянное; нравственно приходилось болеть, так как начались ужасы, т. е. расстрелы в баржах»[370].
Так возникли первые «легальные» жертвы. Как говорилось в официальном сообщении Штаба армии, после резолюции Союза металлистов 22 сентября среди арестованных рабочих «началось брожение, т. к. они поняли, что, по-видимому, рабочие массы на их стороне». Так как с наступлением темноты появилась опасность открытого бунта, «караульный начальник Русских, на точном основании гарнизонного устава и согласно инструкции, данной ему штабом армии, приказал немедленно расстрелять главного зачинщика рабочего Ивана Швецова, что и было исполнено в 10 часов вечера»[371]. Вряд ли можно сомневаться, что и тут была грубая фальсификация. Немаловажно, что И.И. Швецов был делегатом Учредительного собрания и председателем завкома профсоюза металлистов. В котором ранее состоял и Юрьев.
Вообще в числе первых же убитых было много личных противников Юрьева, с которыми он имел свои счеты. При большевиках союз заводских служащих, заменяя работников прибывшими демобилизованными, принял решение о сокращении тех лиц, чьи близкие родственники уже работали на заводе. Так была сокращена «гражданская жена» Юрьева, работавшая в Воткинской больнице зубным техником. Обозленный Юрьев стал угрожать и оскорблять союз, за что не то был исключен из числа его членов, не то сам вышел. Обвинительный материал против него был передан в заводскую коллегию, где вопросом разбирался комиссар юстиции И.Г. Юрасов. Передавали материал члены завкома К.А. Казенов, Веретенников и Земощев. Союз пытался добиться и исключения Юрьева с поста секретаря заводской коллегии, но на его защиту встал союз металлистов, в который Юрьев успел вступить[372].
Тогда конфликт затих, так как Юрьев резко пошел на мировую. Но, как показало время, он ничего не забыл и жестоко отомстил своим обидчикам. Еще до убийства Швецова был тайно вывезен с баржи и убит К.А. Казенов с отцом и сестрой. Руководил расправой лично Юрьев, который с «отрядом техников» даже прибыл к барже на пароходе. По воспоминаниям Н.Г. Турова, командовал этим отрядом надзиратель заводского цеха Н.С. Близоруков и рабочий механического цеха Казаков[373]. Вскоре был убит председатель Союза служащих, меньшевик И.С. Коробейников[374]. 8 ноября дошла очередь и до Юрасова. В присутствии Юрьева и Колдыбаева он вместе с другими баржевиками был заколот штыками[375]. Примечательно, что А.Н. Колдыбаев был заведующим отделом труда завода, который жаловался на Юрьева в ходе майского конфликта, а теперь перекинулся на его сторону – Юрьев сделал его своим адъютантом.
Демонстрация в поддержку красного террора – в ответ на белый террор. 1918 г.
Все эти расправы творились едва ли не на глазах у родственников жертв. Двоюродный брат Казенова лично видел пароход с Юрьевым, возвращающимся с барж[376]. 12‑летняя дочь Юрасова Елена в последний раз говорила с отцом во время его вызова в город на допрос, когда его вели полуодетого и босого по раннему снегу. Позднее от выживших баржевиков она узнала о его смерти: «Я с мамой ходила к ним в больницу, и они рассказали, что во время казни Юрьев бил моего отца по лицу, ударял прикладом по уху, а папа в последнюю минуту своей жизни плюнул Юрьеву в лицо». На его теле было обнаружено 52 штыковые раны и разбито ухо[377].
Закалывания штыками были постоянно: отчасти из экономии патронов, отчасти просто с целью помучить жертв. Последнее не фигура речи. Историк Д.О. Чураков писал о палачах: «В их действиях чувствуются садизм, явная психологическая патология»[378]. Данное утверждение подтверждает целая масса примеров. Так, бывший в конце осени в здании Совета арестант видел, как провинившихся сажали в глухой канцелярский шкаф в коридоре[379]. Заключенный тюрьмы на 7‑й улице П.М. Подойницын вспоминал, что с ним сидела беременная учительница: «Ночью пришли из контрразведки, сначала били ее плетью, затем стали плясать у нее на животе. Она тут же умерла выкинув ребенка, ее вместе с ребенком бросили в подвал. Пленным красноармейцам отрубали уши, выкалывали глаза и отрезали носы»[380]. Конечно, касалось это не всех караульных – как увидим далее, и среди них окажутся сочувствующие арестантам люди – но в целом такая практика была распространена.
Аналогичные расправы начались и в Сарапуле, захваченном повстанцами 31 августа. Первым же приказом командующего Куракина было введено военное положение, запрет митингов и агитации против власти, введение цензуры и выключение телефонов. Поддержание порядка возлагалось на квартальную самоохрану, для чего «всё мужское население» должно было в 24 часа избрать старосту, «наиболее верного и надёжного в политическом отношении». Старосты должны были проверять жителей квартала и сообщать о подозрительных людях в штаб. Подчеркивалось: «Домовладельцы и квартиронаниматели, укрывающие красноармейцев, при обнаружении таковых понесут тяжёлую кару»[381].
В городе начались массовые поиски и аресты оставшихся сторонников советской власти. Отряды сарапульцев выезжали для арестов и в другие места. Так, в селе Ершовка напротив города было схвачено человек 10 задержавшихся советских работников[382]. Будут позднее привезены в Сарапул арестованные Камбарского завода, где было местное восстание. Спустя короткое время большинство пленных были сконцентрированы в здании винного склада, еще при большевиках превращенном в тюрьму (здание старой тюрьмы сгорело при пожаре) [383].
Содержание здесь было ничуть не лучше, чем в Ижевске и Воткинске. Большевик П.Н. Невлер вспоминал: «Тюремные условия были невыносимые, прогулок не было, и круглые сутки находились в душной вонючей камере, битком набитой арестованными. «Парашка» выносилась раз в день, бани не было, паразиты заедали. Питание состояло из горячей воды и водяной вонючей похлёбки. На все требования отвечали избиением, расстрелом. Тюрьма была переполнена, а арестованных беспрерывно приводили, и ежедневный приход арестованных всё же едва превышал ночной «расход» (расстрел)»[384]. В тюрьме, согласно табличке в коридоре, содержалось около 800 чел., и это не считая других зданий[385]. Цифра особенно впечатляет, если вспомнить, что она сравнима с куда более многочисленным Ижевском. Неудивительно, что по некоторым данным, в Сарапуле было по 1 заключенному на 18 человек[386].
Как и в Ижевске, в Сарапуле быстро начались негласные убийства. В первые же дни, 3 сентября была уведена группа человек в 12, в которую входил и военком города, крупный большевик И.С. Седельников. Вместе с ним были расстреляны его отец, зять В.Т. Анпилов – начальник ЧК Сарапула, последний глава исполкома матрос Н. Беляев, красноармейцы Г. Иванов и А. Щеголов. В 1924 г. их тела были найдены в Котовском логе у Старцевой горы. Под угрозой расстрела была и жена Седельникова, но её позднее спасли красные[387].
4 сентября 1918 г. офицерский конвой взял из тюрьмы для допроса в управлении коменданта арестованных И.В. Пименова и Н.Г. Килина, которые были убиты по дороге у Елабужского тракта. По этому поводу штаб армии и следственная комиссия выпустили воззвание, в котором сообщали, что ими «ведётся тщательное расследование, и виновные в этом лица будут преданы суду по законам военного времени»[388]. Эти слова оказались пустым звуком – убийства продолжались. Вскоре после убийства Пименова несколько повстанцев увели группу заключенных и закололи их у с. Ярамаски и на мосту у д. Котово. Через два дня офицеры вывели из тюрьмы ещё двух «анархистов» и закололи их в березняке[389]. Расправы повстанцев побудили командующего Сарапульской армией издать 7 сентября приказ о прекращении самосудов[390]. Но он, конечно, не исполнялся – в тот же день было расстреляно 22 человека[391]. Власти, судя по всему, и не пытались всерьез этому препятствовать. Несмотря на обещания в печати следственной комиссии следить за содержанием заключенных, последние ни разу этой комиссии не видели и, судя по воспоминаниям, даже не знали о ней.
Обычно с целью скрытия расстрелов жертвы намечались днем и переводились в специальную камеру смертников, а по ночам уводились на расстрел. Были и регулярные избиения. Арестованный П. Невлер вспоминал, что 18 сентября за взятие красными Елабуги была избита и обобрана вся тюрьма. Даже комендант тюрьмы был удивлен и сказал начальству: «Это был не обыск, а грабеж». После этого было расстреляно 18 человек[392]. По другим данным, жертв в эту ночь было еще больше – 36. Разница, возможно, объясняется тем, что часть их была приколота прямо на тюремном дворе, а часть уведена к железнодорожному Камскому мосту, где их после пыток прикалывали и сбрасывали с борта баржи в Каму[393].
3 октября все заключенные были, как и в Воткинске, под сильнейшим конвоем переведены в сарапульскую баржу, которую отвели к пристани Гольяны. Оттуда на следующий день увели уголовных и женщин, и на барже осталось около 600 человек. Режим сарапульских баржевиков был самый строгий из всех мест заключения. На баржу арестанты доставлялись на лодках-«завозях». Баржа из массивного просмолённого дерева была длиной в 60 метров и шириной в 20. Трюм глубиной в 5 метров вмещал около 500–600 заключённых. На барже круглосуточно дежурил караул. Караулы были и на берегу. Сбежать было почти невозможно. Более того – заключенные не могли доверять и друг другу: охрана вербовала среди измученных арестантов шпионов, которые выдавали жалующихся.
Заключённые болели, страдали от ран, но санитарной помощи им не оказывалось. Отхожее место пришлось сделать в носовой части баржи. Из еды узники получали на всех в день по десять буханок хлеба и два ведра речной воды. Воду приходилось делить баночкой из-под ружейного масла. Чтобы ориентироваться в темноте, они сутками жгли самодельные жгуты из мочалы. С большим трудом уже под самый конец заключения удалось пробить несколько дырок в просмолённом корпусе судна, через которые арестанты получали воду и свежий воздух[394].
На барже продолжались всевозможные издевательства и убийства. У пленников за кусок хлеба или курево вымогались оставшиеся вещи. «Каждый караул за смену одевался в одежду заключённых. Были случаи, что часовые потешались, бросая вниз небольшие кусочки хлеба, и наблюдая за возникшей из-за обладания ими давкой», – рассказывал баржевик Карманов[395]. Если кто отказывался от обмена, того позднее поднимали на палубу и убивали. «Мою грудь украшает комиссарская кровь, – стуча себе по груди, говорили часовые после каждого расстрела». Так погиб, например, арестованный Мутьян – пытаясь сбежать под предлогом выноса параши, он прыгнул в воду, но был пойман, доставлен на палубу и после издевательств убит[396]. Другому очевидцу повезло сбежать от звериного садизма палачей и рассказать об этом: «Анархистов и большевиков они расстреливали и издевались над пленными самым ужасным образом, так, например, они искололи штыками сестёр милосердия и пленных мужчин, спрашивая их, признают ли они советскую власть, и нанося неглубокие раны после ответов. Товарищ спасся от расстрела, бросившись в воду с баржи, на которую привели его в числе многих других расстреливать. Товарищ подтверждает сведения о расстреле белыми тов. ГОРБОВА, бывшего секретаря Всероссийской Федерации анархистов-коммунистов»[397]. При этом повстанцам хватало ума более или менее скрывать свои зверства. Для этого они под разными предлогами вызывали заключенных наружу и уже там убивали. Так, в первые же дни с баржи была обманом вывезена группа ижевцев, которых тут же убили на острове. Сарапульский максималист Анатолий Зылёв сопровождал больных, которых разрешили выпустить из баржи. Назад он не вернулся – все были заколоты[398].
Особенно страшные дни наступили в конце октября, когда начались расправы, вызванные подходом Красной Армии. 16 октября охрана под наблюдением прибывшей контрразведки начала выводить из трюма всех заключённых и перегонять их через две вооруженные шеренги в другую, подведённую рядом баржу, а потом обратно. При этом их тщательно проверяли, стараясь найти нужных людей. Во время «процеживания» ряд узников расстреляли или закололи штыками. Число жертв точно неизвестно, но по наиболее сходным данным, было убито около сотни человек. Погиб и матрос П.А. Краснопёров, лидер максималистов и бывший председатель Сарапульского Совета. При расстреле он успел прыгнуть в воду и плыл, пока не был убит прицельным выстрелом. По другим данным, он был застрелен, а потом заколот штыками[399]. Воспоминаний об этом сохранилось много, и они рисуют жуткие картины. Так, некоторые выжившие упоминали, что расправы велись на палубе за натянутым пологом из рогожи, под которым в итоге накопилась огромная лужа крови: «В моих глазах еще все стоит картина как двух китайцев расстреливали: они стояли на краю баржи и в них стреляли из-за рогожек, а один офицер в полном обмундировании весь в крови ходил и размахивал шашкой. Весь пол был залит человеческой кровью»[400].
Палачи не особенно скрывали от пленных, что предполагают уничтожить и саму баржу – взорвать или сжечь. На счастье заключенных, на следующий день их спасла советская флотилия под руководством Ф. Раскольникова. Выдав себя за белых, она увела баржу с конвоем в Сарапул, где баржевики были освобождены, а конвоиры расстреляны. Командованию армии Раскольников доложил о спасении 432 чел.[401]
Весь этот контингент арестованных в Ижевске, Воткинске и Сарапуле регулярно пополнялся за счет арестованных по всей территории восстания, а также военнопленных. Арестовывали также и сочувствующих, и родственников. Так, в Ижевске были арестованы отец, две сестры и 16‑летний брат И.Д. Пастухова. В Воткинске – отец заместителя председателя Воткинского Совета К.А. Казёнова, а потом и его 18летняя сестра, которая пыталась передать брату пистолет в запеченном хлебе. В Сарапуле оказались под арестом отец, жена, сестра и 12‑летний брат военкома И.С. Седельникова, других коммунистов[402].
В связи с этим следственной комиссии пришлось провести классификацию заключенных. В первой половине сентября арестованные были разделены на три группы: в первую вошли самые активные коммунисты, во вторую рядовые, в третью максималисты, анархисты, пленные и прочие[403]. Как мы видели, после этого расстрелы только усилились. Часть арестованных, правда, освободили, но по факту они тоже не оказались на свободе. Согласно решению «контрольно-конфликтной комиссии фронтовиков» было приказано не принимать их на заводские работы, а направлять через Инспектора пехотных частей в рабочие отряды. Такая же участь была уготована и перебежчикам на сторону ижевцев[404]. Видимо, это и впрямь соблюдалось. Известно, например, что благодаря этому в обоз повстанческой армии попал питерский рабочий В.А. Гаврилов, который сдал свой максималистский отряд учредиловцам[405].
Памятник рабочему-революционеру, председателю Ижевского городского Совета И.Д. Пастухову в Ижевске. Открыт в 1933 г.
Даже несовершеннолетние отпускались из армии повстанцев, но не из тюрем. Среди таких жертв известен Шура Бабиков – сын большевика Камбарского завода. Несмотря на молодой возраст (всего 11 лет), он был горячим сторонником революции и создал свою детскую дружину. 28 октября он был убит со многими другими арестованными в с. Карманово. Вместе с ним под арест попали его родители и две сестры, причем отец был убит на сарапульской барже[406]. Двум подросткам из Воткинска повезло больше – 16‑летний пулеметчик отряда коммунаров Шура Феденёв и один из организаторов союза молодежи Шаровьёв были заколоты штыками 9 ноября у барж, но выжили. С трудом выбравшись из-под груд тел, они ушли от могил и спрятались в городе. Феденёву удалось выздороветь и вернуться на фронт, Шаровьёв позднее от ран умер[407]. Казнены были также член первого комитета Союза молодежи Петя Ежов и его секретарь Зина Зорина, работавшая машинисткой в парткоме большевиков, и один из организаторов Союза, Тараканов[408].
Параллельно для демонизации большевиков выпускалась масса литературы, в которой они обличались как немецкие наемники и массовые убийцы и изображались озверелой толпой недочеловеков, желающих уничтожить завод и его жителей. Так, перебежчик Дементий Килин сообщал: «Ряды белых редеют с каждым днем. Кулаки ведут агитацию, говоря, что те которые находятся в руках белых, хотя бы и в качестве мобилизованных, будут расстреляны. …В деревнях царит полная растерянность. Усиленно распространяются провокационные слухи о зверствах Красной Армии и о том, что в рядах… находятся немцы, которые не щадят ни детей, ни женщин»[409]. Германофобия в традициях Первой мировой настолько сильно культивировалась, что именно по причине «участия немцев» на стороне большевиков штаб армии уволил директора и заведующего электростанцией, немцев Вильма и Гарша[410]. Остальные «инородцы» тоже были в зоне риска. 11 сентября на основании приказа Юрьева еще до «легального» введения смертной казни были расстреляны взятые в плен на Бабкинском участке два китайца[411].
К тому времени в связи с ухудшением экономики и приближением красных социальная база власти стала стремительно размываться, а это только провоцировало новые аресты недовольных. Тем более что практически каждый приказ новой власти заканчивался угрозами наказать неподчиняющихся «по всей строгости», «по законам военного времени», «по условиям создавшегося положения», «объявить врагом народа», «привлечь к ответственности», «подвергнуть аресту и задержанию» и т. д. А кроме ареста других мер воздействовать на недовольных уже не оставалось. К концу восстания арестовать могли просто за «опасный» разговор или жалобы женщин на рынке на тяжелую жизнь[412]. В итоге большинство арестованных накануне краха восстания составляли именно такие случайные жертвы, арестованные «по подозрению», которые находились в заключении по месяц и более[413]. Изредка среди жертв встречались даже эсеры и меньшевики. Так, один очевидец вспоминал про эсера Николая Шерстниковского, арестованного за агитацию против войны[414].
В этом отношении выделяется история с убийством Банниковых. По информации газеты «Ижевская правда» от 25 декабря 1918 г., повстанцы искали в д. Болгуры некого Банникова и, не найдя, арестовали всех найденных Банниковых – 26 человек. Доставив их в город, они их долго и жестоко истязали, в конце концов прикончив. Газета «Борьба» от 2 декабря 1918 г. на материалах ЧК 2‑й армии излагает похожую историю расправы над арестованными жителями Болгур, среди которых было много Банниковых. Но в ее изложении убитые 20 человек были в основном членами комбеда, один – левым эсером. Эта история вполне резонно вызывает сомнения. Решив опровергнуть ее, ижевский краевед Е. Ренёв нашел метрические записи Троицкой церкви, по которым значатся убитыми в военном отделе 16 убитых крестьян д. Болгуры, из них 11 действительно Банниковы, причем убиты они за разные дни. Также Ренёв нашел два сходных воспоминания арестованных, что Сорочинским было убито несколько однофамильцев с. Болгуры «по приговору общества» и список этих 22 жертв, составленный в 1920‑е гг.[415] Таким образом, по факту Ренёв доказал, что массовая расправа над группой Банниковых имела место, хотя по понятным причинам свидетелям она запомнилась в крайне искаженном виде. Ссылка на приговор общества, разумеется, обманывать не должна – мы уже видели, как фанатичные антисоветские элементы, изначально настроенные на жестокий террор против своих врагов, инициировали или просто подделывали одобрение расправ.
Более того, это никак не отменяет того, что иногда среди жертв действительно были и непричастные к большевикам крестьяне. Так, один из воткинских арестованных был свидетелем жалобы в контрразведку крестьян д. Артимоны. Они рассказали, как к ним приехал отряд пьяных «фронтовиков», провел обыски, отобрал несколько тысяч рублей и, объявив обысканных большевиками, расстреляли их за околицей села[416]. Сколько было таких жертв – конечно, узнать теперь уже нельзя.
Но важно и то, что постепенно террор начал охватывать даже свою главную опору – армию. Причиной этого была растущая в повстанческих рядах деморализация и развал, вызванные поражениями на фронте и невозможностью добыть ресурсы для многочисленных повстанцев. Тем более что первоначально меры против нарушителей дисциплины в армии были очень мягкими, так как репрессивного аппарата для солдат не было. На заседании 23 августа исполкома, штаба армии и представителей Союза фронтовиков было решено указать солдатам самим следить за состоянием армии, а ротным командирам вести агитацию. Для разбора дел нарушителей дисциплины было решено создать конфликтную комиссию из представителей фронтовиков из 4 человек. Сам исполком 22 августа вместе с представителями фронтовых частей постановил: «Впредь до сформирования полков нужных Ижевску для защиты, никаких судов не создавать, а ограничиваться тем постановлением… от 18 августа, по которому лица дезертирующие или нарушающие общие установленные правила лишаются содержания за те дни, а кроме того подвергаются общественному порицанию». Следить за этим должен был штаб армии, получая сведения от ротных командиров с тремя подписями солдат[417].
Понятно, что этого не могло хватить надолго. Сведений о принудительной мобилизации, дезертирстве, а иногда сдаче в плен хватает даже для первых, самых благополучных для восстания недель, когда повстанцы намного превосходили по духу красных. Так, 9—11 августа небольшой отряд ижевцев в Больше-Норьинском пытался проводить переговоры о перемирии с противником, уверяя, что он только против своего Совета, и даже посылал делегатов в Сарапул[418]. Прямо во время боев под самым Ижевском 18 августа отряд в 1500 ижевцев проводили переговоры о сдаче, говоря, что «им воевать незачем и их гонят силой»[419]. Красных пришлось отгонять подкреплениями, которые командиры буквально нахватали на улицах. По некоторым данным, в Воткинске уже в августе из-за разброда среди мобилизованных практиковалось заложничество родственников дезертиров[420].
В итоге 14–15 сентября под руководством штаба армии прошло собрание представителей фронтовых частей, которое утвердило временный устав о ротных военно-полевых судах, которые избирали общеармейский суд. Он был принят не без споров и после длинных правок. Дисциплинарный устав собрание вообще отклонило, рассчитывая на скорое присоединение к армии центрального правительства. 21 сентября Прикомуч одобрил проект устава, но приказал при сведении рот в батальоны, а батальонов в полки формировать аналогичные суды по 3 судьи и 3 кандидата в них, а прежние упразднять[421]. 26 сентября в развитие этих мер в Воткинске «фронтовики», бывшие под офицерским влиянием, провели собрание делегатов частей, на котором сами же решили в недельный срок создать дисциплинарный устав[422]. В октябре такая инструкция о «самодисциплине» действительно появилась и насчитывала восемь параграфов. Небольшие преступления карались арестами от двух дней до месяца, а строже всего карались самочинные обыски (год-полгода тюрьмы) и дезертирство, включая отлучку с фронта (отдача под военно-полевой суд) [423].
Главную роль в этом деле играли лидеры Союза фронтовиков – инструкция прямо была подписана его председателем и секретарем. 29 сентября инспектор пехоты Воткинской армии тоже пригрозил саботажникам роты Запасного батальона, что отказываться от позиции они не могут, иначе будут преданы «суду Союза солдат фронтовиков». И скоро такой суд действительно появился. 6 октября военно-полевой суд на основании приказа командующего Воткинской армией капитана Журавлева судил 13 дезертиров. Суд поголовно состоял из активных участников восстания: командир кавэскадрона капитан Коробов, поручик Дробинин, два представителя Союза фронтовиков, а председателем и прокурором были ближайшие сподвижники Юрьева и члены контрразведки – мичман Жемчужин и лейтенант Вологдин. Все подсудимые были приговорены к дисциплинарным взысканиям[424]. Дисциплинарные наказания вообще практиковались очень широко. Так, приказом командующего от 14 октября конный ординарец армии А.С. Ельцов, который во время разведки напился и стрелял из винтовки, был арестован на месяц. Трое солдат 9 маршевой роты, которые самовольно ушли в свои деревни, отданы военно-полевому суду[425].
Все эти меры, однако, сильно запоздали. В октябре 1918 г. разложение повстанческой армии только усилилось. Огромное количество документов содержит многочисленные примеры дезертирства, уклонений от боев, а также разнообразных примеров разложения. Ничто не дает такого представления о его масштабах, как приказы ижевского командования. 4 октября главком армии полковник Д.И. Федичкин издал приказ-афишу с запрещением «провокаторских слухов» об угрозе городу. Приказ буквально извергал проклятья: «Распространяющие эти слухи – враги народа и не имеют права на жизнь. Приказываю их расстреливать… Никаких попыток к сопротивлению распоряжениям военных частей не допускать. Виновный в самомалейшей попытке к такому сопротивлению будет немедленно расстрелян… Всякая попытка вызвать беспорядок, замешательство, беспричинную стрельбу – будут караться беспощадно. Предупреждаю: врагов народа и Народной Армии найду и уничтожу»[426].
Угрозы были подкреплены действиями. На следующий же день Федичкин издал новый приказ: «Позорное поведение некоторых частей и необходимость защиты Ижевска вынуждает меня немедленно объявить Ижевск и район военных действий на осадном положении и ввести военно-полевой суд с применением по отношению к преступникам смертной казни. Всякий бегущий с поля сражения объявляется врагом народа, изменником родины и будет расстрелян на месте». Приказ был подписан всеми остальными властями Прикамья[427].
На самом деле Федичкин лучше чем кто бы то ни было понимал, насколько армия близка к полному разгрому. 20 октября он сам предложил власти начать эвакуацию, угрожая, что скоро им придется бежать «голыми по льду». Не найдя поддержки, 23 октября он подал в отставку, ссылаясь на здоровье, а на следующий день по собственной просьбе был командирован в распоряжение главнокомандующего армии «Всероссийского» правительства генерал-лейтенанта В.Г. Болдырева[428].
Новым главкомом был назначен капитан Г.Н. Юрьев, который стал наводить порядок железной рукой. Один из его первых же приказов тоже был щедро пересыпан угрозами: «Приказываю солдатам всех рот и команд заняться лично у себя чисткой от большевистских и провокационных элементов: таким людям нет места у нас и вы их должны немедленно уничтожать сами». Обличения заканчивались еще одной угрозой: «Не желающие подчиняться этому приказу – будут иметь дело со мной и тогда уж прошу пенять на себя; с ослушниками у меня разговор один; смертная казнь без замедления»[429]. В подтверждение этого 31 октября уполномоченный издал приказ о предании военно-полевому суду как дезертиров всех бежавших призывного возраста. Было приказано составить их списки для передачи в Уфу, чтобы они не могли скрыться даже за пределами Прикамья[430].
Известно, что в эти дни власти вообще сильно ожесточились против дезертиров. Так, в конце октября группа рабочих кирпичного завода, скрывавшаяся от мобилизации, была просто избита прикладами[431]. Патрули на дорогах проверяли документы у каждого встречного мужчины, чтобы по возможности мобилизовать его. Многие напуганные рабочие последние недели восстания даже не выходили из дома. Спасаясь от мобилизации, некоторые из них становились евангелистами, чтобы получить освобождение по религиозным убеждениям. Способ работал, но недолго – под конец стали арестовывать и их[432]. Так, арестованный Т. Клячин вспоминал двух евангелистов, которые были «избиты не на живот, а на смерть», но просидели в его камере всего два дня[433]. Религиозные убеждения не могли помочь в жестокой политической борьбе. По воспоминаниям Е. Юрасовой, повстанцами был схвачен и убит воткинский дьякон Дронин, сочувствующий новой власти и друживший с Юрасовым[434].
Судя по всему, при Юрьеве состав военно-полевого суда был усилен. В него вошли председателем штабс-капитан Дубницкий, а членами корнет Первов, чиновник Петр Агафонов и представители «фронтовиков» Корляков и Бобылев. 1 ноября состав был пополнен обвинителем поручиком Алмазовым и защитником, коллежским асессором Селивановским. Все арестованные военнослужащие передавались в ведение военного следователя[435].
Одним из первых ярких эпизодов работы суда стало разбирательство по делу мятежа 30 октября. В этот день часть 2‑й караульной роты на Гольяновском участке дважды отказалась выполнить приказ. Среди арестованных зачинщиков, не желавших выходить на защиту «родного Ижевска», оказался уроженец Минской губернии Б.М. Муха, который вполне резонно заявил, что его родина занята немцами. Вечером арестованная часть роты была доставлена к штабу армии, где их встретил военный следователь. Вопреки его приказу зайти во двор собравшиеся стали роптать и попытались рассеяться. Однако подоспевшая по вызову команда коменданта пресекла это, открыв по разбегающимся огонь из винтовок. За пять секунд 8 человек были убиты и 1 ранен. Сразу после этого, загнав оставшихся во двор, военно-полевой суд рассмотрел их дело и признал солдат виновными. По ст. 75 Устава о наказаниях от 1869 г. приказано было роту расформировать и перевести на общественные работы на две недели по инструкции «о дисциплине». Сам Муха, объявленный зачинщиком, на основании ст. 245, 246 и 262 того же устава был приговорен к смертной казни и расстрелян на следующий же день[436].
В тот же день 30 октября Юрьев «по соглашению» с уполномоченным приказал передать на рассмотрение военно-полевого суда не только военные, но и вообще практически все преступления – как и уголовные, так и политические: «Дела об убийстве, разбое, грабеже, с насилием и без насилия, мародерстве, сопротивлении властям и прочее, сопряженные с покушением на существующий строй и на целость народной армии и ее достояние»[437]. Это означало, что при объявленном Юрьевым «военно-осадном положении» устанавливается настоящая военная диктатура.
Данный суд действительно начал спешно разбирать многочисленные дела. Виновных туда направлял лично Юрьев. Так, под суд были отданы: за сдачу позиций под Воткинском, пьянство, отъезд с фронта и разврат с женщинами – начальник Сосновского боевого участка капитан Русанов; за дезертирство с фронта – 8‑я рота 2‑го Воткинского полка; за неисполнение приказа по отправке войск – помощник начальника станции Ижевск Николай Казаков; и другие[438]. Впрочем, все, что не касалось «покушения на государственный порядок» – каралось гораздо мягче расстрела. Группа солдат, обвиняемых в буйстве и бесчинстве, получила три месяца тюрьмы «по окончании военных действий»; совершивший убийство солдат Иван Девяткин – восемь лет каторги; а Казаков отделался недельным арестом и переводом на другую станцию.
Отступая перед Красной армией, белогвардейцы жгут хлеб.
Советский агитационный плакат. 1919 г.
Но видимо, военно-полевого суда оказалось недостаточно. 4 ноября командующий Журавлев приказал назначить комиссию для разделения по группам арестованных дезертиров. Председателем был назначен представитель союза фронтовиков прапорщик Корляков, членами – юнкер Бобылев, помощник коменданта города Сорочинский и представитель Чрезвычайного Уполномоченного. Корляков одновременно был назначен и в управление коменданта для ревизии[439].
Эти и многие другие действия по укреплению армии крайне обрадовали «главнокомандующего» Юрьева. В тот же день он счел нужным «отметить резкую перемену в лучшую сторону» и вынес Журавлеву и начальнику штаба Пирогову благодарность. Но главное, что теперь он мог приступить к абсолютно «законному» уничтожению еще сохранявшихся в тюрьмах арестованных. Об этом говорил § 3 его приказа: «В виду того, что следственные комиссии уже рассмотрели в окончательном порядке многие дела лиц содержащихся под стражей и преступная деятельность таковых лиц документально установлена, приказываю передать на рассмотрение военно-полевых судов для суждения по законам военного времени все вышеозначенные дела, а обвиняемым объявить о предании их военно-полевому суду».
Далее Юрьев прямо инструктировал суд, как и за что надо судить жертв:
«Руководящим основанием для суда должно служить нижеследующее:
1) Партия коммунистов, максималистов и анархистов захватила в России власть силою и не допустила созыва Учредительного Собрания;
2) Те же партии и лица им сочувствующие признали огромную часть населения Российского Государства вне закона и применяли и применяют к ним меры возмутительного насилия и сплошной террор;
3) Все политические партии стоящие правее партии коммунистов подлежат по их мнению уничтожению. Та же участь должна постигнуть по их мнению буржуазию и большую часть интеллигенции (офицерство, чиновничество и даже учащиеся высших и средних учебных заведений);
4) Для исполнения своих преступных намерений, коммунисты и присные с ними затеяли кровопролитную гражданскую войну, создав наемную армию из преступных элементов всех наций мира»[440].
Понятно, что данные преступления ни в одном кодексе не содержались. Из всего этого видно, что если бы Красная Армия не успела освободить Ижевск, заключенным грозило бы массовое убийство под лицемерными оправданиями, на которые был щедр Юрьев.
Причем сразу после его назначения уполномоченный Евсеев поддержал политику ужесточения и предписал следственной комиссии в три дня разделить заключенных на три группы: «К первой группе должны быть отнесены попавшие под арест случайно, безо всяких к тому оснований; ко второй группе арестанты, преступность коих сомнительна, и к третьей группе арестанты, виновность коих сомнений не возбуждает». Первую группу было предписано освободить сразу, вторую постепенно, «по истребовании залога или поручительства». А третью – переместить, согласно приказу Юрьева, в плавучую тюрьму[441]. Это была уже третья сортировка за третий месяц.
После назначения Юрьева заключенные действительно быстро почувствовали ужесточение режима. Один из них, содержавшийся в городской управе, вспоминал: «Отношение к нам арестованным изменилось. В сентябре камеры не запирались, а в последних числах октября стали запирать. Свидания не разрешают, по ночам начинается расправа, врываются в камеры пьяные, тычут некоторым зуботычину, уводят с собой и больше не возвращают. На пруду стали делать баржу для арестованных»[442]. Так выполнялся приказ Юрьева от 26 октября: «Арестованные большевики гор. Ижевска во время переворота занимают, оказывается, чуть ли не лучшие помещения в городе, содержатся не так, как они этого заслуживают». Далее Юрьев приказал соорудить баржи на заводском пруду, а режим «для арестованных большевиков и прочего уголовного сброда, продающего Россию и русских граждан немецким варварам» сделать соответственно «режиму каторжников, содержащихся в каторжных тюрьмах за тягчайшие виды преступлений». Свидания и прогулки им были запрещены. «В данном деле товарищи комиссары найдут во мне верноподданного слугу и точного исполнителя их рецептов», – глумливо подытожил он[443].
Этих лицемерных жестокостей Юрьеву было мало. Вскоре по примеру своих воткинских расправ, прикрытых обманом, он провел аналогичную и в Ижевске. 28 октября он издал приказ, в котором объявлял, что якобы при приближении противника, среди арестованных при Военном отделе возникли беспорядки: «На точном основании Гарнизонного устава и согласно данных мною на этот счет инструкции», караульный начальник заколол штыками 19 человек, за что ему была объявлена благодарность. Было предписано сообщить об этом всем заключенным[444]. Конечно, как признавал на следствии в ГПУ комендант Г.Г. Коневский, «никакого бунта не было и это со стороны штаба… было провокацией»[445]. А вскоре 2 ноября 1918 г. все свидания с арестованными были запрещены[446]. Таким образом желанная изоляция, дававшая возможности для бессудных расправ, была достигнута.
В рамках этой политики некоторую часть важных заключенных перевели из Заречного правления в здание Совета, поближе к штабу, тем более что многие оставшиеся социалисты из здания уже разъехались. Там едва ли не каждый день узников подвергали повальному обыску, для чего выводили все камеры в коридор и строили в две шеренги, а потом отнимали все понравившееся: «Мы даже не имели права при себе держать иголку с ниткой, и это отбирали. У кого окажется карандаш или какие записки, тому обязательно мордобитие…». В этой озлобленности были хорошо видны напряжение и нервный страх повстанцев из-за быстрого продвижения красных к городу. Особенно охрана нервничала во время созыва мобилизованных по заводскому свистку на площадь перед Советом. В такие часы заключенных укладывали на пол и запрещали им даже шевелиться и разговаривать, а в дверях их на прицеле держало несколько часовых[447]. Без сомнения, это делалось, чтобы заключенные не вздумали поднять бунт или начать агитировать собравшихся.
Озлобление и нервный страх видны в самом жестоком приказе Юрьева, который он издал 5 ноября, когда красные подходили к Ижевску: «Пусть арестованные молят бога, чтобы мы отогнали красных. Если красные приблизятся к городу ближе, чем на 3 версты, то арестантские помещения будут закиданы бомбами. В камерах должно быть полнейшее спокойствие; при малейшей попытке к бегству часовым приказано без всякого предупреждения стрелять. Нарушивших в чём-либо порядок выводить во двор и прикалывать»[448]. Этот приказ был старательно оглашен заключенным прямо в камерах. В ту же ночь было убито 19 человек[449].
Как и в Ижевске, еще более обострился террор в Воткинске. На озлобление повстанцев повлияла и попытка побега 11 октября заключенных одной из барж. Во время привычного выпуска на воздух они попытались массово сбежать, но это удалось далеко не всем. Заключенный И.А. Куликов вспоминал: «Многих поймали часовые, которые были посланы по городу ловить убежавших из баржи. Указывали квартальные, где сохраняются убежавшие, тех ловили и уводили в штаб, а там убивали. Некоторые товарищи скрывались в банях. Товарищ Мезенцев Ник. Мих. и ещё бывшие с ним два товарища, на них указали. Квартальный того квартала увёл их в штаб и там их искололи штыками»[450]. После этого повстанцы максимально усилили меры контроля. Оставшихся жертв рассадили поплотнее в баржах и окончательно перестали выпускать[451].
Свидания были категорически запрещены. Для прерывания связи с городом на берегу возле барж был выстроен дощатый забор с двумя отверстиями, через которые принимались передачи. А расправы стали вершиться прямо на берегу. Сохранились подробные рассказы об этом: «Среди поленниц дров выкапывали глубокие ямы. Через каждую яму-могилу перекидывали доску. На доску вставал узник-баржевик, а по краям ямы-могилы стояли палачи и кололи штыками свою жертву до тех пор, пока баржевик замертво не сваливался в яму на трупы заколотых раньше его. За убитым на доску становился следующий….Потом как-то после гражданской войны мне рассказывал один человек (насильно взятый белыми в 1918 году для охраны барж), что один раз белые нескольких узников-баржевиков уколами штыков прогнали сквозь строй… Были случаи, когда из ям-могил, из-под трупов, лежащих в ямах, вылезали не до смерти убитые баржевики»[452]. Среди таких выживших был большевик О. Вяткин, который 9 ноября выбрался из-под тел и с трудом добрался до своих родителей. По его воспоминаниям, расправой руководил лично Юрьев[453].
В последние дни пребывания в Воткинске повстанцев убийства следовали планомерно, партия за партией, с целью уничтожить как можно больше людей. Страшная правда, открывшаяся после извлечения останков возле поленниц, поразила многих. Очевидец Луппов так описывал свои впечатления: «Вот тупик между тремя поленницами, вырыта небольшая яма и около нее груды скорчившихся трупов со штыковыми и резаными ранами. Очевидно, их уже не расстреливали, а просто прикалывали, даже не до смерти, оставляя возможность мучиться и страдать. Большинство убитых лежат со скрученными назад руками, перевязанными в локтях. Другой тупик, другая груда таких же скорчившихся трупов… Новый тупик, лежит полураздетая женщина. Таких закоулков, таких тупиков я осмотрел до десятка и везде одна и та же картина жестокости и бесчеловечности… Зверское озлобление – и больше ничего, но оно, однако, навсегда останется самым темным, мрачным пятном на руководителях Воткинского белогвардейского восстания…»[454]. Известны случаи, когда на телах убитых насчитывалось до 80 колотых ран[455].
Последняя казнь воткинских баржевиков состоялась 10 ноября, всего за два дня до прихода красных. Ночью был выведен ряд заключенных, как обычно, заколотых штыками. Находившиеся в баржах отлично слышали все происходящее. По их свидетельству, расправой руководил лично Юрьев, который заявил жертвам: «Из-за вас 800 офицеров арестованы в Москве, ни одному гаду коммунисту не будет пощады, коли их»[456].
Наконец наступил крах восстания. 8 ноября Ижевск был занят красными. По-разному сложились накануне судьбы арестованных. 7 ноября арестованных в здании городской управы было приказано эвакуировать, однако они убедили начальника милиции города Кудрина остаться с ними в камере. Когда красные прорвались к городу, начальник караула хотел расправиться с пленниками. Но часть рабочих-караульных перешла на их сторону, поэтому остальным пришлось бросить оружие и скрыться[457].
Часть заключенных Заречного правления по приказу коменданта города Шабалина повели в военный отдел к исполкому. Так как красные обстреливали город из артиллерии, их увели сначала к дому коменданта, а потом к Березинскому чугунолитейному заводу, где к ним присоединилось ещё до 100 арестованных из Совета. Здесь их выстроили у забора, и прибывший Шабалин дал приказ: «Завести арестованных вовнутрь завода Березина и заколоть». Однако командир конвоя, у которого среди арестованных было много земляков, рискнул ослушаться и убедил начальство увести арестованных дальше. Поздним вечером их увели из Ижевска и уже ночью привели в д. Ярушки, а через день-три в с. Июльское. Идти пришлось полуголыми, босыми и измотанными в холодную погоду, разрозненными группами, посреди дороги, заполненной отступающими войсками, штабами, беженцами и т. д. В этих условиях контроль над арестованными ослаб до минимума, и их от побега удерживала больше собственная измученность. Повстанцы были и сами настолько деморализованы и растерянны, что в конце концов полулегально отпустили часть арестованных, а некоторые из них просочились обратно сами. Показательно, что это удалось даже несмотря на присутствие рядом членов штаба и вчерашних палачей этих жертв[458]. Однако остальные были доведены до Воткинска и пристани Галево, где их посадили в баржи.
За неделю до взятия Ижевска другую часть арестованных тоже отвели к военному отделу и выстроили для расстрела. Однако так как красных удалось на время отогнать, расстрел отменили, и арестантов грубо запихнули в четыре одиночные камеры, где содержалось по 10–12 человек. На следующий день явились Яковлев и Бекенеев с Ошурковым, которые тщательно переписали все камеры, параллельно избивая заключенных. Особенно плохо пришлось новоприбывшим пленным красноармейцам, на которых не было живого места. Порядки здесь оказались еще более садистскими: «Всех арестованных они били обыкновенно плетьми со свинцом на концах, а также рукоятками револьверов. Избивали так, что на спине вплоть до пяток нет того места, что бы не было избито… Порядок был таков, всех, только кого приведут, то прежде чем посадить в камеру, то в комендатской основательно изобьют и, как говорится, снимут материнскую рубашку, а потом уже притащут в камеру. Но если нет новых, то берутся за старых, для этой цели у них был фельдшер, который ходил по камерам и смазал избитые спины ёдом, между прочим спрашивал, кто когда был избит, и записывал себе в книжку фамилии, кто совсем не битый и кого ещё можно бить. Эти сведения представлялись коменданту, а там уже и распределяли в порядке очереди для ночных зверских работ»[459]. Вскоре заключенных военного отдела перераспределили. Часть растащили с избиениями по трем камерам, часть увели, а в освобожденную камеру № 1 стали приводить сильно избитых пленных, объявив эту камеру «больной»[460].
7 ноября, накануне бегства, охранники предприняли попытку уничтожить большинство арестованных, однако она была сорвана групповым побегом. Об этом сохранился целый ряд воспоминаний заключенных камеры № 3 военного отдела. В их числе были А. Софронов, А. Клячин, Морозов, Петров и неизвестный латыш.
Как они вспоминали, днем снаряд красных разорвался прямо во дворе военного отдела. После паники повстанцы опомнились, вывели несколько заключенных из каждой камеры и стали расстреливать их прямо под окнами. При этом был отпущен единственный человек – пленный офицер, которому заявили: «Мы офицеров не расстреливаем!». Но видимо, этот способ расправы показался охранникам слишком медленным. Спустя полчаса после относительного затишья они стали убивать заключенных прямо в камерах. Для этого они стреляли через окошки, бросали гранаты, а потом входили в помещения и добивали оставшихся.
Все эти действия повстанцев показывают не только обостренную жестокость, но нервный страх конвоиров перед собственными заключенными – ведь их было гораздо больше и они могли оказать сопротивление немногочисленной охране. И действительно, сопротивление было оказано.
Услышав звуки расправы, заключенные третьей камеры спешно вооружились всем, что у них нашлось под рукой: «Нас человек 5, вооружились кто чем: Клячин – солью, чтоб при открытии камеры сразу кинуть в глаза палачам, Сафронов – вьюшкой от трубы, Моро[зо] в – бутылкой, а весь избитый матрос Петров – лежал у самых дверей, тоже чтоб хотя за ноги поймать». Трое конвоиров во главе с Ошурковым зашли внутрь и после короткой схватки тут же были убиты. Пленники оказались в коридоре – теперь у них были два револьвера, винтовка и шашка. Освободив выживших пленников последней камеры № 4, они захватили в канцелярии еще четыре винтовки без затворов и разгромили помещение. Выскочив на улицу, они легко разоружили пять часовых, оказавшихся пьяными, причем некоторые сами же с охотой отдали свое оружие. Однако тут к отделу поспешило подкрепление из отборной части добровольцев. Освободившиеся скрылись в здании и недолго отстреливали. Но сопротивление было бесполезно. Тогда по совету собственных же пленников им удалось пройти через весь двор, заполненный войсками, в общую камеру, держа пленных как заложников на прицелах револьверов. В конце этого напряженного пути они перепрыгнули через забор и спаслись от расправы[461].
Когда арестованные вбежали в общую камеру, многие приветствовали их криками, думая, что это освобождение их красными. Начались крики, сильное волнение, заключенные стали выламывать окна, прыгать на штыки повстанцев внизу, завязывать с ними драку. Караульная рота параллельно открыла огонь по окнам, а заодно быстро оцепили здание вооруженными солдатами, которые залегли напротив всех выходов. Войти внутрь, однако, они не решались. Обстановка была драматичная. Наступила ранняя темнота, но тюрьму хорошо освещал пожар Колпаковского кожевенного завода. Внутри камеры от огня было человек 10–15 раненых и с полдесятка убитых. Конвоиры долго не решались войти внутрь переполненной тюрьмы. Наконец на переговорах они потребовали отдать оружие и зачинщиков бунта, угрожая перестрелять всех поголовно. На просьбы арестованных оказать помощь раненым цинично было отвечено, что завтра «вылечат» всех[462].
Как вспоминали эти зачинщики-большевики, если бы не тьма и неразбериха, их и впрямь могли бы выдать, так как среди разнородных арестованных не было единства. После получения ультиматума в камере поднялся необычный шум и гам, одни кричавшие защищали зачинщиков, другие требовали выдать их, не желая погибать. Воспользовавшись темнотой, беглецы спрятали под пол трофейное оружие и раненого в руку товарища Клячина, а сами вылезли через разбитые окна. С трудом они проползли через палисадник напротив здания и вдоль стены по двору мимо караульного помещения, где едва успели оглушить часового и, вскочив на ноги, сбежали прямо пулями всполошившейся охраны. Добравшись до Михайловской площади, спасшиеся разбежались по городу. Сафронов с товарищем-латышом, сильно уставшие и голодные, скрывались на огородах и частном сеновале целых два дня, и только рискнув явиться на квартиру к бывшей хозяйке, узнали, что город занят красными. Клячин тоже, пролежав почти день под половицей, вылез в опустевшую общую камеру, где с удивлением узнал то же самое. Сразу после этого бежавшие пришли к красному командованию[463].
«Освободители». Советский агитационный плакат.
Художник В.Н. Дени. 1919 г.
В Воткинске заключенным повезло меньше – большинство их них было уничтожено. Однако с 11 ноября воткинцы начали эвакуацию, и им было уже не до убийств. Как и в Ижевске, в итоге часть заключенных была самовольно отпущена караулом. Так, рабочий Н.Г. Туров вспоминал, что их «люк» освободила караульная команда А. Капустина перед приходом красных[464].
Однако всем остальным баржевикам пришлось бежать самим. По воспоминаниям рабочего Я.И. Меньшова, 11 ноября, в день отступления из Воткинска повстанцы вывели их из «люков» и набили в жилые каюты на корме и носу, где пришлось лежать в два ряда. В щели было видно, что охрана ушла к вокзалу для эвакуации, а вскоре остатки забрал отходивший с войсками поезд. Осознав, что охраны нет, заключенные с трудом выбрались с помощью протиснувшегося наружу 14‑летнего мальчика, который смог открыть запертый люк[465]. По другим сведениям, за два дня до прихода красных в Воткинск, в городе уже были слышны бои и повстанцы начали эвакуацию, поэтому часть баржевиков смогла в ходе бунта обезоружить караулы и освободиться. Некоторые из них, обстреляв из трофейных винтовок пароход с баржей отступающих на заводском пруду, побрели через деревни к своим[466]. Не всем беглецам удалось спастись: «…часть их попряталась в полях под скирдами, часть по лугам в сене, и в последствии были найдены или околевшими с голода и холода, или полумёртвыми, некоторые из бежавших были пойманы и заколоты на месте отступающими бандами»[467]. По некоторым воспоминаниям, побег оставшихся баржевиков их спас – вскоре к баржам подошла подрывная команда, которая должна были их взорвать и утопить, но опоздала[468].
Какова же была численность пострадавших? По ранним советским сведениям, арестованных в Ижевске и Воткинске содержалось примерно по 3000 чел. и около 1 тыс. в Сарапуле[469]. Неизвестно, насколько эти оценки справедливы. Поименный список пострадавших, несмотря на попытки (данные собирались для выплаты пособий пострадавшим), составить не удалось, так как судьбу большинства репрессированных установить было уже нельзя. Подобные списки в итоге очевидно неполные. Так, хотя в Сарапуле, согласно воспоминаниям самих же жертв, содержалось более 800 человек (из них на барже до 600), в 1930‑е годы советские власти смогли точно установить список только на 403 баржевика, при этом туда даже не попали некоторые известные личности вроде П.А. Красноперова[470]. В Ижевске был составлен крайне неполный список на 286 арестованных из числа арестованных в мастерских, из них убитыми зарегистрировано всего 16 чел. В списке 1926—27 гг. убитыми значатся уже 36, причем минимум трое из них умерли после восстания по другим причинам[471]. Между тем, при занятии Ижевска красные освободили до 500 заключенных[472]. Разумеется, такие данные не могут быть исчерпывающими.
Более точны сведения об убитых. По сообщению члена РВС 2‑й армии Г.Я. Сокольникова, в Воткинске было убито 300 человек. Ту же цифру дали позднее местные коммунисты[473]. Есть и более высокие оценки – что за 3 месяца было убито 700 чел. или даже более 1 тыс.[474], но все это явное завышение. В Сарапуле из более 800 арестованных было убито до 50. На баржу увезено 600, спаслось 432 – причем больше сотни убито – в ходе «процеживания» 16 октября. Десятки, если не сотни жертв были в Ижевске. Так, по некоторым данным, в день взятия красными Ижевска было расстреляно до 50 чел., а 19 заколоты в сараях, где помещались заключенные[475]. В. Сергеев, писавший в 1920‑е работу по архивным данным, считал, что в Ижевске было около сотни убитых[476]. Одно только это дает цифру в 500–600 человек.
Кроме того, уже не удастся даже примерно определить число жертв повстанцев в провинции и на фронте, когда ими бесконтрольно убивались взятые в плен противники. Между тем совершенно очевидно, что эти случаи должны были встречаться массово, так как в период гражданской войны это было обыденностью с обеих сторон. И действительно, подобные примеры упоминались участниками восстания. Например, рядовой повстанец В.М. Наумов упоминал, как после боя убил пленного комиссара ради теплой шинели[477]. Красногвардеец из д. Бородули Зюзинской волости Д.Ф. Грачев вспоминал, что его односельчанин, не желавший идти в армию, был убит собственными соседями из д. Самойлово. Также при нем офицерами были расстреляны два красногвардейца[478].
У нас есть только отрывочные данные на этот счет. Так, в одном из главных воткинских центров восстания, с. Ножевка, было убито 46 сторонников советской власти. В с. Змиевка было расстреляно более 50 человек. В д. Сухановка – 6. В основном это были не стихийные расправы – воткинцами в Змиевке 6 октября была создана следственная комиссия, в которую вошли председателем командир 1‑го Воткинского полка Г.И. Мудрынын, командир 1‑го батальона Н.Я. Ощепков, лесопромышленник М.Я. Березин, урядник Д.И. Голдобин и ряд других лиц, местных делегатов. Комиссия по составленным спискам собрала арестованных по всей волости и после обсуждения выносила приговор. Характер обсуждений передают показания крестьянина В.И. Соловьева – когда он попробовал вступиться за односельчан, Мудрынин отрезал: «И тебя туда же надо». Но например, в д. Большая Голованиха 13 арестованных были расстреляны комендантом вообще безо всякого разбирательства[479]. Словом, на местах проводилась та же политика, что и в Ижевске с Воткинском. Размах и характер репрессий тут мало чем отличались от большевистских, и они тоже идут на сотни жертв.
Отметим, что до сих пор тема восстания по понятным причинам глубоко политизирована. Есть исследователи, которые сознательно пытаются оспорить или преуменьшить масштабы террора. Более умные стараются занизить число жертв и разоблачить наиболее неправдоподобные утверждения еще советских времен, основываясь на минимальных цифрах из документов, и тщательно дискредитируя свидетельства очевидцев, несмотря на противоречия в собственных аргументах[480]. Более глупые и наивные пускаются в изощренные, но грубые фальсификации, основанные на неизбежных и объяснимых разночтениях в воспоминаниях и документах, глумятся над жертвами и одновременно оправдывают или вовсе отрицают любые, даже самые зверские преступления повстанцев[481].
Из изложенного видно, что именно деятели антибольшевистского движения и «третьей силы» первыми запустили механизм гражданской войны в данном регионе и способствовали разворачиванию террора, который по масштабам был вполне сопоставим с террором их противников. Часто звучащая в адрес большевиков критика, что они лицемерно подавляли «братьев по классу» под прикрытием пропагандистских лозунгов, в данном случае не работает – их враги тоже активно занимались преследованием своих же бывших соратников. Члены Учредительного собрания Бузанов и Евсеев покрывали убийство членов Учредительного собрания Пастухова и Швецова. Член союза служащих и секретарь заводской коллегии Г.Н. Юрьев убил члена союза служащих Коробейникова и членов заводской коллегии Казенова и Юрасова. Члены союза фронтовиков убивали фронтовиков, рабочие – рабочих, члены Совета – членов Советов, «умеренные» социалисты – социалистов «радикальных». Разделение гражданской войны дошло и до родственников. В Воткинске юноша Анатолий Логинов был выдан на расправу собственным отцом. Видная меньшевичка А.Б. Штейнингер выдала контрразведке на смерть своего племянника Николая, а ее муж, тоже бывший меньшевик, инженер В.Х. Штейнингер погиб в барже[482].
Как показывает хронология событий, можно с уверенностью говорить о том, что руководители восстания активно проводили репрессивную и террористическую практику против своих противников – большевиков и им сочувствующих. Первоначально она соответствовала духу «демократической контрреволюции» и была относительно мягкой – аресты и заключение под надзор. Однако с первых же дней она испытывала специфические черты – повстанческий характер власти, не способной к сильному контролю собственных административных органов; сильное влияние прифронтовой обстановки, в том числе ужесточение террора при военных успехах противника; большая роль военных-«фронтовиков». В контексте событий важно даже не количество жертв восстания, а общий итог восстания. Декларативная демократия на практике быстро стала превращаться в неподконтрольную военную диктатуру, которая проводила ничуть не менее жестокий, чем у большевиков, террор против своих противников, но при этом негласный и тщательно скрываемый. Позднее для решения этого противоречия террор был легализован через военно-карательные меры: постановления командования и отдача судебных дел военно-полевому суду. Разумеется, такая власть ярко продемонстрировала обществу, что она не может претендовать на звание «гуманной» альтернативы большевизму. Это внесло свой вклад в провал восстания. Реконструкция эволюции политики террора повстанцев таким образом дает представление о причинах провала антибольшевистского движения и в целом.