Прокудин Борис Александрович,кандидат политических наук, доцент Кафедры истории социально-политических учений факультета политологии МГУ имени М.В. Ломоносова
Революция или мирное развитие: что «пропагандирует» Н.Г. Чернышевский в романе «Что делать?»
Аннотация. «Что делать?» – один из самых крупных политических романов XIX в., воздействие которого на русское общество ощущалось представителями нескольких поколений. В этой статье предпринята попытка ответить на вопрос, можно ли считать Чернышевского революционером, и насколько идеи насильственной революции «пропагандировал» роман «Что делать?». На протяжении всего советского периода хрестоматийной считалась точка зрения, что роман содержит «призыв к революции» и образ революционера, «особенного человека»-Рахметова, последовательно готовящего себя к революционной деятельности. Однако в постсоветском литературоведении стала доминировать другая точка зрения, что в качестве «формата модернизации» Чернышевский выбирал не революцию, а мирное развитие, а сам был «реформатором и постепеновцем», из которого власть создала «фантом революционера». Роман же «Что делать?» стало принято интерпретировать не как призыв к революции, а как проповедь мирной созидательной деятельности, и даже в качестве христианского сочинения, в котором Чернышевский проповедует евангельские истины. По мнению автора, эти крайние и противоположные позиции не выдерживают критики. Они, скорее, характеризуют потребность читателей разных эпох, существующих в контексте разных идеологических установок, увидеть в Чернышевском «пламенного революционера», «эволюциониста», «материалиста» или «христианского мыслителя».
Ключевые лова: Н.Г. Чернышевский, политический роман, «Что делать?», русская революция, радикализм
Был ли Чернышевский революционером?
«Что делать?» – один из самых резонансных политических романов, который значительно способствовал формированию разночинного сословного сознания, а воздействие его на русское общество и политический процесс в России ощущалось представителями нескольких поколений.
Долгое время в нашей науке не нуждалось в доказательствах суждение, что Чернышевский был революционером, верил, что разночинцы могут стать инициаторами восстания, поэтому герои его романа «Что делать?» представляют собой совершенно определенный «новый тип» людей с ясным мировоззрением и общественным идеалом. Его герои, действительно, – люди с ясным мировоззрением. Но был ли в действительности Чернышевский пропагандистом крестьянской революции и хотел ли видеть разночинцев инициаторами восстания? Этот вопрос совсем не праздный, ведь Чернышевский был убежден, что литература оказывает прямое воздействие на действительность. И свой роман он писал не для того, чтобы рассказать, какие были в его время разночинцы, а чтобы показать представителям молодого поколения, как нужно жить и мыслить, чтобы стать «новыми людьми».
Портрет Н.Г. Чернышевского.
Несмотря на долгие десятилетия существования в отечественном литературоведении образа Чернышевского-революционера, заданного В.И. Лениным, вопрос, был ли Чернышевский революционером на самом деле, оставался не до конца проясненным и даже в советское время не раз становился предметом академических дискуссий. Э. Дрозд, автор, вышедшего в 2001 г., наиболее крупного на сегодняшний день англоязычного исследования, посвященного роману Чернышевского «Что делать?», приводит данные, в соответствии с которыми к 1967 г. в Советском союзе было защищено более 400 диссертаций о «любимом авторе Ленина», а к 1985 – уже более 600[162]. В постсоветский период количество исследований, посвященных Чернышевскому, сократилось, однако за последние тридцать лет отечественные и зарубежные авторы, получившие возможность переосмыслить его наследие, создали значительный корпус работ, посвященный как литературному, так и социально-политическому творчеству Чернышевского, в котором вопрос его революционности занимает важное место. Несмотря на обилие материалов, попытаемся в самых общих чертах и на самых ярких примерах обрисовать историю этого вопроса в советский и постсоветский периоды.
Фактическими свидетельствами непосредственной революционности Чернышевского, доказательством его участия в тайных организациях, ставивших целью насильственное свержение существующего строя, исследователи на обладают. Как не обладают и печатными призывами к революции, подписанными рукой Чернышевского. Однако есть ряд косвенных доказательств его революционности.
К 100‑летнему юбилею со дня рождения Чернышевского, в 1928 г., в «Литературном наследии» впервые полностью был опубликован его дневник 1848–1853 гг., который был признан тогдашними исследователями «документом огромной ценности», ведь дневник он писал единственно для себя и не сверял с цензурой[163]. Помимо ряда резких высказываний в адрес существующего строя и восторженных слов о произведениях Л. Блана и Ж. Прудона, в одном месте двадцатипятилетний Чернышевский признается, что не сможет отказаться от участия в «бунте» и «пожаре», если тот начнется: «Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Вместе с тем растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Вот готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно – когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но я думаю, скорее. А если вспыхнет я, несмотря на свою трусость, не буду в состоянии удержаться: Я приму участие. <…> Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня»[164]. Эти слова цитировались в сотне советских исследований как безусловное подтверждение революционности Чернышевского, однако необходимо учитывать, что сказаны они были в разговоре с будущей женой, О.С. Васильевой, которую Чернышевский, заведомо сгущая краски, предупреждал об опасностях его «образа мыслей» для их дальнейшего брака.
Еще одним косвенным доказательством революционности Чернышевского, была оценка его взглядов В.И. Лениным. Среди важнейших факторов, определивших «революционную ситуацию» 1859–1861 г., Ленин выделял «могучую проповедь Чернышевского». «Оживление демократического движения в Европе, – писал он в статье 1901 г., – польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России “Колокола”, могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, <…> студенческие беспорядки – при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной»[165]. В статье 1911 г. Ленин повторил эту мысль: «Чернышевский был не только социалистом-утопистом, – писал он. – Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя – через препоны и рогатки цензуры – идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей»[166]. То есть Ленин был убежден, что Чернышевский был настоящим «революционером за письменным столом», пряча между строк пропаганду крестьянской революции в «безобидных» с политической точки зрения статьях «Современника». Но не только. В той же статье Ленин добавлял: «были и тогда уже (речь о 1861 г. – Б. П.) в России революционеры, стоявшие на стороне крестьянства и понимавшие всю узость, все убожество пресловутой “крестьянской реформы”, весь ее крепостнический характер. Во главе этих, крайне немногочисленных тогда, революционеров стоял Н.Г. Чернышевский»[167]. По-видимому, Ленин имел ввиду связь Чернышевского с молодыми деятелями освободительного движения того времени. Ведь с ним, как с одним из идейных лидеров «Современника», стремились завести знакомство члены разнообразных кружков, легальных и нелегальных обществ разной степени революционности: Н.В. Шелгунов и М.Л. Михайлов – авторы прокламации «К молодому поколению», организаторы «Земли и воли» А.А. Слепцов, братья А.А. и Н.Н. Серно-Соловьевичи, Н.И. Утин и другие. Однако никаких документальных «улик» своей связи с «революционным подпольем» Чернышевский не оставил.
Ленинская оценка взглядов Чернышевского и его роли в революционном движении была усвоена советской историографией, и с конца 1920‑х гг. редко подвергалась сомнениям. А поначалу часто даже усиливалась. Например, Ю.М. Стеклов, автор многочисленных статей о Чернышевском, в 1928 г. с энтузиазмом писал, что Чернышевский является «основоположником русского революционного коммунизма», который предсказал Советскую власть, «едва сойдя с университетской скамьи», а Октябрьская революция – именно та революция, «о которой некогда мечтал Чернышевский»[168]. В 1930‑е годы мнения исследователей о Чернышевском стали звучать более взвешенно, но в этих работах он неизменно предстает как «вождь крестьянской революционной демократии»[169], причем не только «идейный вождь», но и практик. Б.И. Горев в книге 1934 г. писал, что Чернышевский «впервые поставил проблему крестьянского вооруженного восстания как очередную и притом практическую задачу, требовавшую не только политической, но и военно-технической подготовки». Чернышевский у Горева «не только готовил штаб будущей революции, но и сам обнаруживал, несомненно, задатки практического политического вождя»[170].
В 1864 г. Чернышевский был осужден на семь лет каторги за якобы «нелегальные произведения и за секретную революционную пропаганду». Конечно, для советских исследователей, считавших его «практическим вождем» революции, такое обвинение могло звучать даже чересчур «мягко». «Большинство наших ученых, – писал в 1999 г. А.А. Демченко, автор наиболее полной биографии Чернышевского, – вслед за III отделением и правительством Александра II считали Чернышевского создателем и главой революционной подпольной организации, но документальных свидетельств на этот счет не существует. Нет безусловных доказательств и того, что прокламация “Барским крестьянам от их доброжелателей поклон”, за которую его сослали в Сибирь, написана им»[171]. Вторым нелегальным произведением, автором которого многие исследователи считали Чернышевского было «Письмо из провинции», подписанное псевдонимом «Русский человек», опубликованное в «Колоколе» в 1860 г.
Большинство, но не все. Среди советских ученых были люди, высказывавшие сомнения в том, был ли Чернышевский автором прокламаций. Например, еще в 1828 г. М.Н. Покровский в работе «Чернышевский как историк» писал о прокламации «К барским крестьянам», что цитировать этот «замечательный документ» трудно, по причине того, что «нельзя сказать, что именно в этом тексте принадлежит самому Чернышевскому, а что прибавлено и подправлено его молодыми друзьями, нашедшими текст учителя слишком сухим (а может быть, присочинено или переврано даже и провокатором, через руки которого прошел документ: судьба его была так сложна; во всяком случае подлинника руки Чернышевского мы не имеем)»[172].
Нужно сказать, что серьезные наученные исследования творчества Чернышевского начались только в 30‑е годы XX века, тогда была инициирована подготовка академического собрания его сочинений, стали активно публиковаться документы эпохи 1860‑х гг. И в конце 1930‑х гг. закономерно появился ряд аргументированных работ, отрицающий авторство Чернышевского как в отношении прокламации, так и в отношении «Письма из провинции», автор которого призывал «Колокол» звать «Русь к топору»[173]. Это до определенной степени нарушало стройность концепции «Чернышевский – пламенный революционер».
И «порядок» в этом «хаосе мнений» восстановила в 1940 г. безусловная сторонница «революционной» концепции М.В. Нечкина. В статье «Н.Г. Чернышевский в годы революционно ситуации» она утверждала, что «Письмо из провинции» принадлежит руке Добролюбова, а прокламация «Барским крестьянам» все-таки написана Чернышевским. Нечкиной было важно говорить о «доказанности» последнего, потому что в системе ее аргументации именно прокламация «Барским крестьянам» была «центральным (документом. – Б. П.) при изучении темы Чернышевский в годы революционной ситуации. Он представляет собой ключ к подцензурным статьям Чернышевского»[174], – писала она. Получается, утверждение, что «Чернышевский был великим революционером своего времени» основано, прежде всего, на признании, что Чернышевский является автором этой прокламации, практически напрямую призывавшей к вооруженному восстанию, написанной «ясным языком революционера, за спиной которого не стоит цензура»[175]. Нечкина предлагала смотреть на статьи Чернышевского для «Современника» и роман «Что делать?» сквозь призму прокламации. Такая точка зрения была символически закреплена включением в 1950 г. прокламации «Барским крестьянам» в Полное собрание сочинений Чернышевского. В монографии 1952 г. «Политические и правовые взгляды Чернышевского и Добролюбова» С.А. Покровский посвятил главу чтобы «дать отпор реакционной литературе, стремящейся представить Чернышевского сторонником мирного развития». «В практической деятельности и литературном творчестве Чернышевского <…> основное – это вера в народную революцию, ожидание и подготовка ее»[176], – резюмировал Покровский.
В отечественной литературе вплоть до 1990‑х гг. «революционная» концепция оставалась доминирующей за исключением недолгого оттепельного периода конца 1950‑х – 1960‑х гг. Тогда ряд авторов предприняли попытку посмотреть на Чернышевского не только как на революционного демократа. Ш.М. Левин, например, показал Чернышевского как последовательного сторонника общинного владения, выступавшего за постепенное реформирование общества[177]. Л.М. Лотман тоже попыталась сместить акцент с «революционного» творчества Чернышевского, показывая, что в своих работах он в большей степени ратовал за «демократизацию интеллигенции, вооружение знаниями людей, кровно по своим интересам связанных с народом»[178]. Еще более смело, предваряя уже работы периода перестройки, прозвучали предположения А.И. Володина, Ю.Ф. Карякина и Е.Г. Плимака, авторов исследования «Чернышевский или Нечаев?» (с подзаголовком: «О подлинной и мнимой революционности в освободительном движении России 50–60‑х гг. XIX в.»), опубликованного в 1976 г. Авторы, делая множество вынужденных реверансов в сторону утвердившихся в советской литературе мнений о Чернышевском, все-таки попытались доказать, что Чернышевский был мыслителем, настроенным реформистски, развивавшим идеи предпочтительности эволюционного пути развития общества[179].
Но, разумеется, спор на этом не закончился, а только приобретал характер конфронтации. И в сборнике Саратовского университета, содержащим материалы конференции 1978 г., посвященной творчеству Чернышевского, мы читаем, что изучение «великого революционного демократа» сейчас актуально как никогда, ведь «современные буржуазные идеологи стремятся приглушить революционную активность Чернышевского, оторвать его (как и других революционных демократов) от социально-политической борьбы его времени, и – главное – отрицают объективную необходимость революционного преобразования эксплуататорского общества, замены его новым, социалистическим, сторонником чего и выступал Чернышевский»[180]. В этих словах, похожих на ответ Володину, Карякину и Плимаку, уже звучит тревожное ощущение представителей «старой школы» литературоведения, что молодое поколение исследователей будет добиваться пересмотра устоявшихся взглядов на освободительное движение в России. И что, начав с «ревизии» Чернышевского в новых исторических условиях, они могут закончить и «отменой» советского литературоведения, и отрицанием социализма в целом. Это тревога оказалась вполне обоснованной, но новому «ревизионизму» они могли противопоставить только старые идеологические штампы и «изъятия». Так на последнем этапе подготовки книги «Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников» (1982) из нее были изъяты воспоминания молодого знакомца Чернышевского Н.Ф. Скорикова, с которым он общался в конце 1880‑х гг. и которому высказывал свое скептическое отношение к революционным пристрастиям современной молодежи. Руководство издательства посчитало такие воспоминания противоречащими образу Чернышевского «революционера-подпольщика»[181].
Важным событием в споре о «революционности» Чернышевского уже постсоветской поры стал выход труда А.А. Демченко «Н.Г. Чернышевский. Научная биография» (1978–1994), который остается главным, наиболее полным и объективным монографическим исследованием жизни и творчества Чернышевского последнего времени. Помимо прочего, Демченко подробно исследовал историю прокламации «Барским крестьянам», свидетельства современников, приводил результаты ее текстологического изучения, предпринятого в советское время, и в очередной раз был вынужден констатировать, что «биографическое исследование дошедших до нашего времени материалов позволяет высказать сомнение в том, что автором прокламации “Барским крестьянам…” был Чернышевский»[182]. Равно как и в том, что он был «вождем» революционного подполья в начале 60‑х гг. XIX века.
Фрагмент памятника Н.Г. Чернышевскому в Москве.
Авторы монумента – скульптор Ю.Г. Нерода и архитектор В.А. Петербуржцев. 1988 г.
Современные российские и зарубежные исследователи творческого наследия Чернышевского отказались от советской «идеологической установки» воспринимать Чернышевского как «пламенного революционера». Важной работой нового времени стала книга русско-американской исследовательницы И. Паперно, начавшей изучать Чернышевского еще в 1977 г. в Тарту, а в 1988 г. выпустившей в издательстве Стэндфордского университета книгу «Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма» (на русском книга была опубликована в 1996 г.). Паперно утверждала, что «настоящие» изменения, по мысли Чернышевского, начинаются не на революционных баррикадах, а в семьях. Если с помощью просвещения удастся преодолеть неравенство и несправедливость в частной жизни человека, возможно, не понадобится никакая революция[183].
На сегодняшний день ключевым текстом зарубежного литературоведения о Чернышевском является книга Э. Дрозда «“Что делать?” Чернышевского: переоценка», опубликованная в 2001 г. Дрозд, что видно уже из названия работы, предпринимает попытку оспорить основные положения советского литературоведения относительно Чернышевского и революционной составляющей романа «Что делать?», заявляя, что идеологическая трактовка романа мешала корректно воспринимать его как литературный текст[184]. Сомнения в революционности Чернышевского высказывает Я.А. Никифоров автор монографии «Модернизация в социологическом дискурсе Н.Г. Чернышевского» (2013). На материалах публицистики и художественной литературы, он показывает, что в качестве «формата модернизации» Чернышевский выбирал не революцию, а мирное развитие[185]. Такой же позиции придерживается В.К. Кантор, написавший в 2016 г. новую биографию Чернышевского, где он называет своего героя «реформатором и постепеновцем» из которого власть создала «фантом революционера»[186].
И Демченко, и Никифоров, и Кантор приводят слова Чернышевского о революции, обращенные к Александру II, из запрещенной цензурой статьи «Письма без адреса»:
«Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки (революции. – Б. П.), – писал Чернышевский. – Не вы одни, а также и мы желали бы избежать ее. Ведь между нами также распространена мысль, что и наши интересы пострадали бы от нее, даже тот из наших интересов, который мы любим выставлять как единственный предмет наших желаний, потому что он совершенно чист и бескорыстен, – интерес просвещения. Мы думаем: народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких привычек. Он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств; он станет уничтожать всю нашу цивилизацию»[187].
Звучащие совсем не демократично слава о «невежественности» народа, исполненного «диких привычек», возвращают нас к первому высказыванию Чернышевского о революции из дневника 1853 г. Я не смогу не принять участия в «бунте», если тот начнется, говорил он тогда будущей жене, «меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». Похоже, Чернышевскому и в 25, и в 35 лет революция представлялась довольно неприглядным зрелищем насилия; событием, чреватым самыми разрушительными последствиями.
В публицистике, ссылаясь на исторические примеры, Чернышевский ни раз писал, что насилие не приводит к положительным результатам для общества. Например, в статье «О причинах падения Рима» (1861) он говорит: «Варварскими нашествиями почти все существовавшее хорошее было истреблено, римский мир отодвинут на несколько сот лет назад <…> передовые части человеческого рода низвергнуты были в глубочайшую бездну одичалости»[188]. Основная сила прогресса – в науке, в распространении знаний, резюмировал Чернышевский, «какая же тут может быть польза для прогресса, то есть для знания, когда люди сколько-нибудь образованные заменяются людьми, еще не вышедшими из животного состояния? Какая польза для успеха в знаниях, если власть из рук людей сколько нибудь развитых, переходит в руки невежд, незнанию и неразвитости которых нет никакого предела?»[189]. Конечно, революция и завоевание – вещи разные, но «невежественный народ», «пьяные мужики с дубьем» или «варвары» кажутся Чернышевскому одинаково опасными для самого важного с его точки зрения фактора общественного развития – для просвещения.
Что же в таком случае, по мысли Чернышевского, надо было делать для модернизации социальной и политической системы России? На что, если не на революцию, он надеялся в преддверии Великих реформ и в момент освобождения крестьян? Об этом можно судить, ссылаясь на мысли Чернышевского о ходе исторического процесса в целом, из статьи 1859 г. Чернышевский пишет, что главными субъектами изменений являются наиболее просвещенные и небезразличные к судьбе страны люди. Они занимаются тем, что доводят до общественного сознания свои прогрессивные идеи. Общество несколько лет «работает» над исполнением «тех немногих желаний, которые проникли в него от лучших людей», потом наступает некоторый консервативный откат. «Лучшие люди впадают в отчаяние», но некоторых результатов все же добиться удалось. На этом этапе отката, по словам Чернышевского, устраняются «несообразности и некрасивости» предшествующей работы, а «лучшие люди» призывают «вновь приняться за дело в широких размерах». Их идеи вновь овладевают умами масс, и прежняя преобразовательная работа возобновляется. «Таков общий вид истории, – пишет Чернышевский: – <…> Прогресс совершается чрезвычайно медленно, в том нет спора; но все-таки девять десятых частей того, в чем состоит прогресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы»[190]. В советское время было принято считать, что под словами об «усиленной работе» Чернышевский подразумевал революцию, но из контекста статьи следует, что прогресс не нуждается в революции, старый общественный порядок не нужно крушить до основания, его нужно «перестать поддерживать» и упорно призывать к обновлению, чтобы общество было готово к следующему краткому периоду «усиленной работы».
Я.А. Никифоров, анализировавший конкретные механизмы модернизации, которые в своих статьях предлагал Чернышевский, пришел к выводу, что «модернизация как замена старых форм общественно-политического устройства новыми реализуется через остановку общественного обеспечения деятельности невостребованных социально-политических институтов и запуск современных. Этот процесс реализуется через механизмы, которые включаются в общественных системах, признаваемых Чернышевским ключевыми в данном отношении. Это легальная политическая борьба, законодательство, государственное управление. Однако решающую роль в обеспечении действия этих механизмов он считает модернизацию общественного сознания, просвещение и воспитание “нового человека” с помощью средств массовой информации»[191]. И прежде всего, – литературы. Чернышевский был убежден, что художественная литература оказывает прямое воздействие на действительность и обладает в этом смысле большим потенциалом, чем журнальные статьи. Она может воспитывать «нового человека», способного стать субъектом преобразований, на понятных примерах. Поэтому герои романа «Что делать?» сконструированы как желаемые общественные типы, ролевые модели для молодого поколения.
Что Чернышевский проповедует в романе «Что делать?»: революцию или мирное развитие?
Роман Чернышевского «Что делать?» был написан в Петропавловской крепости, удачно прошел цензурные ведомства и был опубликован в журнале «Современник». Однако все читатели романа понимали, что, желая легальной публикации, Чернышевский написал о социально-политических вопросах времени, используя иносказательный «эзоповский» язык. На протяжении всего советского периода никто из исследователей не ставил под сомнение революционное содержание романа. Вслед за Лениным и А.В. Луначарским, написавшим в 1928 г. статью о романе, во многом определившую курс советского литературоведения в отношении «Что делать?»[192], хрестоматийной стала точка зрения, что роман содержит «призыв к революции» и образ революционера, «особенного человека»-Рахметова, последовательно готовящего себя к революционной деятельности.
«Эзоповским языком он владел в совершенстве, – писал о Чернышевском в 1977 г. В.Г. Смолицкий. – Он не напишет “бунт”, а скажет: “попытка отомстить без соблюдения формальностей”, он не употребит слова “революция”, а заменит его словами: “эпоха одушевления” народа, “минута одушевления” или “светлые эпохи одушевленной исторической работы”. Он не назовет “революционеры”, но “люди, имеющие в себе силу инициативы”»[193]. Действительно, в романе, написанном в тюрьме, Чернышевский ни разу не упоминает таких слов как «революция», «революционер», «революционная организация», даже – «социализм», однако в его лексиконе много слов и оборотов, в которых при желании можно увидеть их замену. И современники Чернышевского видели. Наиболее показателен пример восприятия романа молодым В.И. Лениным. Рассказ о Чернышевском, который оказал на Ленина наибольшее влияние в период, предшествующий его знакомству с марксизмом, мы находим в мемуарах Н. Валентинова (Н.В. Вольского) 1904 г. Судя по этим воспоминаниям, в разговоре с Лениным Валентинов позволил себе высказаться о романе «Что делать?», как о произведении «примитивном и претенциозном». На это Ленин ответил:
«Под его влиянием (романа “Что делать?” – Б. П.) сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали “Что делать?”? Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло. Роман Чернышевского слишком сложен, полон мыслей, чтобы его понять и оценить в раннем возрасте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда не годное, поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь. Такого влияния бездарные произведения не имеют. <…> До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова, – продолжал Ленин, – главное, подавлявшее, влияние имел на меня только Чернышевский и началось оно с «Что делать?». Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. <…> Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно, – добавил Ленин о его публицистике в целом. – О многих взглядах его нужно было догадываться, но если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках»[194].
В этих словах содержаться сразу несколько мыслей, которые дальше будут важны для определения общественного идеала в романе «Что делать?» и его восприятия современниками. Ленин говорит, прежде всего, что роман Чернышевского (как и его публицистика) сложен, зашифрован, но при внимательном чтении открывается как произведение революционное. Более того, роман обладает потенциалом колоссального воздействия на читателя, «дает заряд на всю жизнь», а благодаря образу Рахметова, способен сделать революционерами «сотни людей». Причем, последнее Ленин подтверждает собственным примером и примером своего брата, народовольца Александра Ульянова. Еще одна важная деталь, Ленин оговаривается, что по-настоящему понял революционное содержание романа только после казни брата, до этого – был мал и не понимал.
Ленинская оценка романа Чернышевского была усвоена советской историографией. Подробно освещать ее нет необходимости, достаточно сослаться на обобщающую работу У.А. Гуральника 1980 г. «Наследие Н.Г. Чернышевского-писателя и советское литературоведение»[195], в которой было рассмотрено несколько сот публикаций, касающихся романа «Что делать?». Работами, содержащими наиболее развернутый анализ романа и в то же время наиболее типичный для советского литературоведения взгляд на его социально-политическое содержание можно назвать монографии Г.Е. Тамарченко: «Романы Н.Г. Чернышевского» (1954) [196] и «Чернышевский-романист» (1976) [197].
В главе «“Эзоповский сюжет” и организационно-политические идеи Чернышевского» своей итоговой работы Тамарченко писал, роман «Что делать?» был построен Чернышевским «в самом легком и популярном духе», чтобы такой уловкой сбить с толку следователей и цензоров, добиться легальной публикации «безобидного» любовного романа и только в последнем номере «Современника», когда роман будет почти издан, а бдительность цензоров притуплена, высказать «основную идею», связанную с образом Рахметова. «В развитии “открытого” сюжета роль Рахметова ничтожна, – писал Тамарченко: – <…> Зато в идейном замысле Чернышевского и в многоэтажной сюжетной структуре романа он занимает центральное место: с его образом входит в роман “идея идей” – о необходимости революционного действия, о неотложности создания нелегальной организации революционеров»[198].
На миру. Картина художника С.А. Коровина. 1893 г.
Тамарченко писал о Чернышевском, что «уже в год (крестьянской. – Б. П.) реформы он видел в сложившейся исторической ситуации не одну, а две одинаково вероятные возможности развития страны (революционное и мирное. – Б. П.). Какая из них победит – зависело, в частности, и от субъективного фактора: от осознанности исторических задач людьми, представляющими ее оптимальную тенденцию, от их готовности к историческому действию и способности внести организованность в стихийное движение масс, если оно вспыхнет. Как последовательный революционер, Чернышевский ориентировал на оптимальную возможность – на вспышку революционной стихии в “низах” народа. Поэтому он был сторонником создания строго конспиративной организации, объединяющей “чисто народное меньшинство”. Только при наличии такой организации, уже готовой к моменту стихийного крестьянского возмущения, оно сможет, по мысли Чернышевского, победить, если станет достаточно массовым»[199]. При этом вспышки «крестьянского возмущения» многие современники Чернышевского ожидали к моменту завершения оформления договоров крестьян с помещиками об условиях их освобождения от крепостной зависимости, т. е. весной-летом 1863 г. И по логике Тамарченко (и множества советских исследователей), Чернышевский спешил в кратчайшие сроки закончить роман «Что делать?», который был написан с 14 декабря 1862 г. по апрель 1863 г., чтобы посредством него содействовать созданию некой революционной структуры, которая могла бы организовать «народную стихию» и обеспечить победу крестьянской революции в России.
При кажущейся стройности аргументации Тамарченко, вся его логика покоится на допущении, что основной текст романа, его «семейно-психологическая» часть является лишь прикрытием для «идеи о необходимости революционного действия» и не имеет самостоятельной ценности. Однако если посмотреть на роман, не пытаясь найти в нем главные и второстепенные мысли, мы обнаружим, что все его фрагменты, связанные с «линией» Рахметова, по своему объему несоизмеримо малы по сравнению с теми фрагментами, где описывается вполне мирная стратегия встраивания «новых людей» в наличные хозяйственные отношения самодержавной России. Да и главные герои романа: Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна настойчиво изображаются Чернышевским «обыкновенными порядочными людьми нового поколения». Они, безусловно, наделяются многими положительными достоинствами, они социалисты, но, по словам автора, и им еще свойственно искать личную выгоду в жизни, они сочетают в себе черты индивидуализма, присущие людям уходящей эпохи, с желанием служить бедным. Эти – отнюдь не «революционные типы» занимаются тем, что в своей повседневной деятельности пытаются изменить окружающую жизнь к лучшему. Лопухов, к примеру, бросив медицинский факультет, устраивается работать в заводской конторе, получает возможность благотворно влиять «на народ целого завода» и, по словам Чернышевского, «кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул от фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз»[200]. Чернышевский не говорит о конечной цели «воспитания» рабочих и в интересах сюжета резко меняет судьбу Лопухова, но вернувшись в Россию под фамилией Бьюмонт, Лопухов продолжает мирную созидательную деятельность, помогая развивать швейные мастерские Веры Павловны. Она, в свою очередь, тоже занимается «воспитанием» своих работниц, образовывает их, приучает к коллективному труду и личной ответственности. Третий же герой романа, Кирсанов, работает врачом.
Одним словом, никого из своих главных героев Чернышевский не отправляет в «революционное подполье», даже не намекает на это эзоповским языком. Их деятельность легальна, открыта, построена на новых принципах, но ведется в полном соответствии с действующим законодательством. И если попытаться посчитать, какое колоссальное количество страниц романа Чернышевский тратит на то, чтобы описать все выгоды идеи кооперативной мастерской Веры Павловны и жилищной коммуны для девушек-работниц, создается впечатление, что он звал современников не «к топору», а к «развитию» и труду. «Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, – обращается Чернышевский к читателям, – поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить, на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте: развитие, развитие. <…> Жертв не требуется, лишений не спрашивается – их не нужно»[201].
Одним словом, если прав Тамарченко, утверждавший, что уже в 1861 г. Чернышевский видел «две одинаково вероятные возможности» развития страны, по революционному пути или мирному, то, кажется, предпочтительным ему казалось как раз мирное развитие. Что же касается спешки, с которой писался роман «Что делать?» в Петропавловской крепости, ее можно объяснить совершенно противоположной целью – предотвратить революцию. На это обратил внимание в В.Ф. Антонов в работе 2000 г., где представил новый взгляд на социально-политическое творчество Чернышевского. Он писал: «Не подстегнуть “крестьянскую революцию” и стать ее руководством должен был роман, а, напротив, предупредить молодежь от опасных увлечений, охладить горячие головы. Что делать? Заводить мастерские!»[202]. И Антонов продолжает, что в 1863 г. призыв Чернышевского к мирному социализму был услышан и понят современниками: «роман сфокусировал в себе стихийную практику трудовых объединений»[203]. Последователи идей романа не были в России изобретателями первых товариществ, однако после выхода «Что делать?» молодые социалисты получили мощный дополнительный импульс к созданию разнообразных трудовых артелей на коллективных началах. И можно говорить уверенно, что в момент выхода роман был прочитан, прежде всего, как пропаганда легальных трудовых объединений, а не «нелегальных организаций революционеров».
Остается образ Рахметова, «особенного человека». Чернышевский оставил по поводу поведения этого необычного героя такое количество недомолвок и одновременно так высоко его поставил, называя человеком «высшей натуры», «двигателем двигателей», что многие читатели романа легко разгадали в таинственном герое революционера, который пока не состоит в революционных организациях, но «годами вырабатывает» в себе интеллектуальные и волевые качества, необходимые для непосредственного участия в революционном восстании. В советской историографии его неизменно называли «профессиональным революционером». Однако и с образом Рахметова не все так однозначно.
4 апреля 1863 г. Чернышевский отправил из Петропавловской крепости пояснительную «заметку» для А.Н. Пыпина и Н.А. Некрасова по поводу продолжения уже написанного романа «Что делать?». Чернышевский рассказал там, что вторую часть романа хотел бы построить вокруг фигур Рахметова и «дамы в трауре», которая была им когда-то спасена. Это должна была быть история любви, которая закончится счастливым браком. «Общая идея второй части, – пишет Чернышевский: – показать связь обыкновенной жизни с чертами, которые ослепляют эффектом неопытный взгляд <…> У меня так и подделано: и Рахметов, и дама в трауре на первый раз являются очень титаническими существами; а потом будут выступать и брать верх простые человеческие черты, и в результате они оба окажутся даже людьми мирного свойства и будут откровенно улыбаться над своими экзальтациями»[204]. Разумеется, в советское время эта «заметка» считалась частью конспиративной кампании Чернышевского, она должна была ввести в заблуждение и следственную комиссию и цензурные ведомства по поводу образа Рахметова, который готовится якобы не к революции, а к мирной семейной жизни. Так Чернышевский пытался убедить цензуру в «безвредности» своих героев[205].
Однако в современной литературе о романе к этой «заметке» относятся иначе, а образ Рахметова подвергается радикальному переосмыслению. Упомянутый В.Ф. Антонов, например, склонен верить, что Чернышевский действительно мог бы сделать повзрослевшего Рахметова добропорядочным семьянином, ведь и в написанной части романа он только совершенствуется (что бывает свойственно молодым идеалистам 17–22 лет) и изредка дает полезные советы героям романа, выступает мудрым наставником. Кроме этого, Рахметов занимается благотворительностью (содержит на свои деньги семерых студентов), с риском для жизни спасает из дорожной катастрофы светскую незнакомку «и вообще постоянно выступает в роли доброго самаритянина»[206]. Упоминаний о его якобы профессиональной революционной деятельности в романе не найти, кроме единственного и достаточно туманного фрагмента: «у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до 3 часов; в это время он говорил о делах и обедал»[207]. Кто бы ни были эти люди, считать их «революционерами-подпольщиками» – оснований мало. «Этот образ Рахметова-наставника далек от образа того героя, которого литература наделила чертами титанического разрушителя старого строя, – пишет Антонов. – Сам Чернышевский, о чем уже сказано выше, видел в нем не разрушителя, а созидателя нового, человека “мирного свойства”, который будет “откровенно улыбаться над своими экзальтациями” предшествующего времени. Это – человек будущего, но титан только лишь в сравнении с современниками»[208].
Если Антонов сомневается только в том, что Рахметов готовил себя исключительно к революции, то американский исследователь Дрозд, поставивший задачу переоценки романа, идет дальше и бросает вызов традиционной интерпретации Рахметова как идеала Чернышевского. Он посвящает главу своей монографии, чтобы показать, что в самом тексте романа содержится «много подсказок, что Рахметов отвергнут, а не одобрен автором»[209]. Однако такая интерпретация иносказаний и «подсказок» Чернышевского выглядит не меньшим насилием над текстом, чем попытка советских исследователей найти в романе написанную между строк «структуру революционной организации».
Итак, невозможно дать утвердительного ответа на вопрос, был ли Чернышевский революционером, и что он «пропагандировал» в романе «Что делать?»: мирное развитие или революцию. Вообще, такая постановка вопроса кажется не вполне корректной. Более продуктивным представляется подход к роману как к размышлению Чернышевского над двумя возможными сценариями развития страны. Основной текст романа представляет собой набор поведенческих моделей для молодых разночинцев, предназначенных для «мирной» жизни в капиталистическом обществе самодержавной России, которая нуждается в постепенной перестройке. Это эволюционный путь медленных изменений, который при благоприятных условиях может привести к чаемому социализму. Но, помимо этого, Чернышевский намекает в своем романе и на возможность другого сценария развития событий. Если правительство откажется от либерального курса, свернет реформы, продолжит подавлять любое инакомыслие, будет преследовать, в том числе, вполне легальные попытки молодых людей выстраивать новые хозяйственные отношения, ответом будет революция.
Две стратегии «новых людей»
Русские революционеры, а позже и многие советские литературоведы пытались расшифровать роман «Что делать?» как однозначное послание современникам. Они были убеждены, что в романе Чернышевский не только дал прямые наставления молодым разночинцам, как строить свою повседневную жизнь, но языком намеков призывал делать революцию. Но протяжении XX в. исследователи Чернышевского вели споры о том, какое именно послание зашифровано в романе, но мало кто сомневался, что послание есть.
Однако если мы изменим угол зрения и посмотрим на роман не столько, как на однозначное послание современникам, а как на размышление о возможных сценариях жизни для представителей молодого поколения русского пореформенного общества, мы можем увидеть социально-политическое содержание романа «Что делать?» несколько иначе, чем раньше. Итак, если мы представим, что Чернышевский в романе размышляет о возможности «мирного» и «революционного» сценария развития событий, можно предположить, что перед нами две стратегии поведения для представителей молодого поколения, предложенные автором в качестве альтернативных.
Первая стратегия – мирное встраивание «новых людей» в наличную социально-политическую действительность: создание производственных ассоциаций на началах коллективизма, благотворное влияние своим примером и образом мыслей на общественное мнение в стране, что создает предпосылки для «медленного прогресса». Вероятно, Чернышевский надеялся даже на участие «новых людей» в легальной политической борьбе, на их интеграцию в органы государственного управления. Мы вполне можем делать такое предположение, ведь известно, что Чернышевский поддерживал либеральные начинания правительства и надеялся на их развитие. «Мирная» стратегия кажется Чернышевскому предпочтительной, иначе он не потратил бы столько сил, чтобы убедить своих читателей в выгоде жилищных коммун и кооперативных мастерских, не пытался бы создать целостное мировоззрение для молодых разночинцев, объяснить, опираясь на какие принципы, им необходимо строить семьи и отношения с людьми предшествующих поколений и враждебных убеждений. Чернышевский написал не рассказ о том, какими были «новые люди», а набор моделей, какими они должны стать. И это был набор моделей, предназначенных для «мирной» жизни в капиталистическом обществе самодержавной России, которая нуждается в постепенной перестройке.
Но, помимо этого, Чернышевский намекнул в своем романе и на возможность другого сценария развития событий. Если правительство откажется от либерального курса, свернет реформы, продолжит подавлять любое инакомыслие, будет преследовать, в том числе, вполне легальные попытки молодых людей выстраивать новые хозяйственные отношения, ответом будет революция. Загадочный герой романа Рахметов, «особенный человек», пока только закаляет волю, читает авторов-социалистов и, может быть, даже собирается жениться. Он еще не революционер. Но если, благодаря правительству, жизнь в стране станет невыносимой, намекает Чернышевский, возможно, его «особые» качества смогут пригодиться.
В сюжете романа есть даже определенная поворотная точка, после которой события идут двумя альтернативными путями, и Чернышевский показывает «мирную» и «не мирную» стратегии развитии в некоторой перспективе, как будто предоставляя (и молодым людям, и власть предержащим) возможность выбирать, что им больше по душе. Эта поворотная точка – вершина успеха мастерских Веры Павловны, когда они множатся, расширяются, приобретают самостоятельную силу развития. В этот момент работницы, бывшие до этого безынициативными, все более становятся организаторами дела, и дело их растет благодаря заложенным в нем рациональным основам труда. Вера Павловна оказывается уже не так нужна в мастерских, а это показатель, что развитие их пошло по правильному направлению. Именно в этот момент Вере Павловне снится знаменитый четвертый сон о социалистическом будущем. Будто на первом камене новых хозяйственных отношений, который заложила когда-то Вера Павловна, естественным образом вырастает прекрасный мир будущего, социалистическая утопия. Чернышевский подчеркивает, что переход к желаемому социализму происходит мирным путем, когда критическое количество людей, развиваясь умственно, понимают наконец все выгоды нового строя. По логике Чернышевского, «новый мир» строят не пламенные идеалисты, а разумные эгоисты. И не сразу, должно смениться несколько поколений пока это произойдет.
Важно упомянуть еще об одном факторе перехода к новому обществу – гармонизации семейных отношений. Вообще, в центре романа о «новых людях», стоят сердечные отношения, вопросы «семьи, любви и верности». И если разбираться, почему оно так, и не удовлетворяться ответом, что о любви писал Чернышевский только с целью закамуфлировать призыв к революции, подсказку можно обнаружить в воспоминаниях Н.Я. Данилевского о своей юности, когда он был петрашевцем.
Данилевский писал, что в 1840‑е годы русские социалисты (в частности, петрашевцы), впитывая идеи Ш. Фурье, сосредотачивали свое внимание не столько на политических вопросах организации общества, сколько на вопросах бытовых, которые чаще всего «преобразователями» всех мастей игнорируются, на «ежедневные, домашние, так сказать, будничные отношения людей между собою, которые только для поверхностных наблюдателей могут казаться ничтожными, а которые в сущности играют самую важную роль в вопросе человеческого счастья»[210]. Социалисты полагали, что преобразования личных отношений, особенно супружеских, в конечном счете могут привести к «гармонии чувств», а это, в свою очередь, должно повлечь за собой и социальную гармонию. Поэтому в борьбе за социальное переустройство общества главной задачей становится – разобраться в человеческих чувствах и отношениях. Чернышевский разделял эту точку зрения и считал, что художественная литература, создающая модели для подражания, должна сыграть тут решающую роль. Именно поэтому в своем романе он так много размышляет о рецепте семейного счастья, основой которого является равноправие в отношениях мужчин и женщин.
Таким образом, предпосылками мирного перехода к социализму является гармонизация семейных отношений, свободный доступ людей к просвещению, которое даст понять им все выгоды новой социалистической организации. И, конечно, отсутствие препятствий развитию новых семейных и хозяйственных отношений со стороны государства.
Обложка романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?». 1867 г.
Но в романе в качестве альтернативы предложен и негативный сценарий развития событий. Когда по сюжету мастерские стали разрастаться, получать много заказов, приносить большой доход, а Вера Павловна вместе с ее единомышленницей Мерцаловой решили открыть магазин на Невском, ими заинтересовалась полиция. «Мерцалова и Вера Павловна уже мечтали в своих разговорах, что года через два вместо двух швейных будет четыре, пять, а там скоро и десять, и двадцать»[211], но этому сбыться было не суждено. В черновой редакции романа Чернышевский пишет, что через два-три месяца после открытия «стали замечаться в магазине посетители, отличавшиеся любознательностью, несколько неловкою, которой как будто конфузились сами». Вслед за этим Кирсанова познакомили с неким «просвещенным человеком», который «по-дружески» предупредил: «Магазин г-жи Кирсановой имеет вредное направление, и я бы советовал ей, и в особенности вам, быть осторожнее»[212]. В окончательном варианте романа эти эпизоды описаны менее откровенно, однако идея Чернышевского понятна. Он показывает, что «социалистическим» магазином заинтересовались государство, Кирсанов предпринял усилия, чтобы убрать из его называния «труд» (в котором «просвещенный человек» увидел отсылку к французским революционным лозунгам), но вследствие всего этого «Мерцалова и Вера Павловна значительно порезали крылья своим мечтам и стали заботиться о том, чтобы хотя удержаться на месте, а уж не о том, чтоб идти вперед. <…> швейные и магазин продолжали существовать, не развиваясь, но радуясь уже и тому, что продолжают существовать. Новое знакомство Кирсанова продолжалось и приносило ему много удовольствия»[213]. Вероятно, Чернышевский намекает, что «просвещенный человек» состоит в Третьем отделении или каком-то другом государственном учреждении, если знакомство их с Кирсановым происходит в присутственном месте, куда тот приходит как «посетитель»; а «просвещенный человек» по своей должности «служит посредником между государственной необходимостью и частными интересами».
Из какого присутственного места «просвещенный человек», не так важно. В романе нет и прямого указания, почему после этого «знакомства» дело Веры Павловны перестало расти. Вряд ли такие катастрофические последствия для «коммерческого предприятия» могло иметь изменение «социалистического» слова «труд» на «консервативное» – «вера» в названии магазина. Мастерские богатели раньше и без магазина. Но очевидно одно, естественному развитию мастерских помешало «доброжелательное внимание» государства, и теперь разочарование и тревога не покидают их руководительниц. Так проходит два года. В конце романа есть сцена разговора Веры Павловны с другой героиней Катериной Полозовой о мастерских: «“Жаль, что нет возможности развиваться этим швейным: как они стали бы развиваться”, говорит иногда Вера Павловна. Катерина Васильевна ничего не отвечает на это, только в глазах ее сверкает злое выражение. “Какая ты горячая, Катя; ты хуже меня, – говорит Вера Павловна. – <…> Впрочем, Катя, ты меня заставила не знаю о чем думать. Мы проживем тихо и спокойно”»[214]. Ответ «мирных» «новых людей» – жить «тихо и спокойно», с представителями власти не конфликтовать, делать свое дело. Но злость и раздражение растет.
Вслед за разговором Веры Павловны и Катерины Полозовой следуют две последние сцены романа: «зимний пикник», где появляется новый загадочный персонаж, «дама в трауре», и короткая главка «Смена декораций». Фокус повествования смещается, и эта дама неожиданно становится главным действующим лицом финала романа. В Советское время было принято считать, что в двух последних сценах происходит встреча «обыкновенных порядочных людей», как называет Чернышевский Веру Павловну, Лопухова и Кирсанова, с еще одним «особенным человеком», женой или невестой революционера, который находится в тюрьме или в ссылке. Здесь же упоминается о необходимости возвращения «того русского» из Америки. Вероятно, намек на Рахметова, которому «пора бы вернуться». В главке «Перемена декораций» загадочная дама едет уже радостная по улицам Петербурга в ярко розовом платье со своим освобожденным другом. Происходит это через два года после «зимнего пикника». Появление этого человека, «мужчины лет тридцати», становится символическим итогом книги. Но кто он? В советской литературе спорили, мог ли Чернышевский показать таким образом собственное воссоединение с женой, Ольгой Сократовной, после освобождения из тюрьмы[215]. Робко в советское время и более уверено сегодня высказывается точка зрения, что это мог быть Рахметов[216]. Как бы там ни было, все соглашаются, что «шифр последних глав связан с символикой наступающих перемен».
«Переход к более прямым и опасным формам самоотверженного служения народу, – писал советский литературовед Г.Е. Тамарченко о смысле этих сцен, – составляет подлинную развязку и того “открытого” сюжета, который складывается из истории взаимоотношений “обыкновенных порядочных людей”»[217]. Если придерживаться мнения, что «революционная» линия романа является предостережением, то можно согласиться с Тамарченко: когда становится понятно, что государство не даст развиваться простым «новым людям», на сцену выходят революционеры.
Роман «Что делать?» был написан в 1862–1863 гг., тогда, несмотря на начавшиеся к тому времени правительственные репрессии, исход Великих реформ еще не был до конца ясен. Вполне возможно, что в таких условиях Чернышевский мог ставить перед собой и задачу «предупредить молодежь от опасных увлечений» революцией, направить их деятельность в созидательное русло, если еще есть шанс развития мирным путем; и задачу предупредить правительство от дальнейших репрессий и вмешательства в независимые хозяйственные предприятия, намекая на то, что чаша терпения может когда-то переполниться.
И нужно сказать, идея создания мирных производственных организаций нашла самый горячий отклик в среде молодежи. Например, члены кружка Н.А. Ишутина, вдохновленные деятельностью героев романа «Что делать?», загорелись идеями создать товарищество извозчиков, ассоциацию рабочих брянского металлургического завода, артель на ватной фабрике в Можайском уезде. Они обращались в министерство внутренних дел с просьбой выделить им землю во Владимирской или Симбирской губерниях для создания сельскохозяйственной фермы на коллективных началах. Но власти не разрешили открыть им ни одной производственной ассоциации. В 1864 г. году они завели переплетную мастерскую, а в 1865 г. по инициативе Ишутина была создана еще и швейная мастерская. Но эти начинания потерпели неудачу, что привело к радикализации общества. Ишутинцы, по словам В.Ф. Антонова, «оказались первой народнической организацией, которая из-за невозможности конструктивно сотрудничать с властями самодержавной России вынуждена была отказаться от надежд на мирное преобразование страны и перейти к подготовке и осуществлению насильственных мер уже с целью ниспровержения самого режима самодержавия»[218].
Печальный прогноз Чернышевского сбывался, к мастерским и ассоциациям на коллективных началах власть отнеслась враждебно. Пользуясь терминологией Чернышевского, можно сказать, что Ишутин и его сподвижник Каракозов постепенно из «обыкновенных порядочных людей» стали «особенными людьми» и придали кружку уже чисто политический характер. И после того, как Каракозов в 1866 г. осуществил первое покушение на Александра II, а правительство ответило суровыми мерами, процесс радикализации народнических организаций было уже не остановить. С тех пор молодым читателям Чернышевского все сложнее было увидеть в романе проповедь мирного встраивания «новых людей» в социально-политическую и экономическую жизнь самодержавной России. Эта возможность была упущена. Теперь они видели только вдохновляющий пример революционера-Рахметова и призыв к восстанию, высказанный эзоповским языком.
Несмотря на это, общественный идеал, выраженный в романе «Что делать?», сложно связывать с его зашифрованной «революционной линией», даже если она и задумывалась автором. Роман повествует о «новых людях» и живописует образ будущего, представленный в четвертом сне Веры Павловны. И если выделять характеристики общественного идеала (его носителей и способы осуществления), то носителями являются «обыкновенные порядочные люди» молодого поколения, а способом – мирное эволюционное развитие.
Общественный идеал в романе «Что делать?»
Первым из философов, кто выступил с развернутой оценкой системы взглядов Чернышевского, был марксист Г.В. Плеханов. В 1889 г. умер Чернышевский, а уже в 1890–1892 г. Плеханов выпустил четыре большие статьи, содержащие, по словам автора, «по возможности полную и беспристрастную» оценку его литературной деятельности. В 1894 г. на основе этих статей вышла на немецком языке книга «Н.Г. Чернышевский и его время», которая в окончательной дополненной редакции была опубликована в России в 1909–1910 гг. Плеханов показал там, что в романе Чернышевского «Что делать?» с идейной точки зрения нет ничего нового, ничего оригинального. Если говорить о любовной и семейной линии, она позаимствована из романа Ж. Санд «Жак», идея кооперативной мастерской Веры Павловны взята из книги «Организация труда» Л. Блана, а социалистический идеал из «Четвертого сна» «нарисован им целиком по Фурье». Однако заслуга Чернышевского, по Плеханову, состояла в том, что он адаптировал и популяризировал идеи французских социалистов, которые до этого были известны лишь узкому кругу читателей. Чернышевский придал идеям Санд, Блана, Фурье, Л. Фейербаха «небывалое до тех пор у нас распространение». Он ознакомил с ними широкую публику, писал Плеханов, и «уже ввиду одного этого можно сказать, что имя Чернышевского принадлежит истории, и будет оно мило людям, и будут вспоминать его с благодарностью, когда уже не будет в живых никого из лично знавших великого русского просветителя»[219].
Но для развития освободительного движения в России Чернышевский сделал нечто большее. Дело в том, что наши первые социалисты (А.И. Герцен, М.А. Бакунин, народники) представляли будущее как федерацию свободных крестьянских общин. Что ж – Россия крестьянская страна, крестьян угнетают, считали они, надо положить конец угнетению и дать крестьянам жить свободно и счастливо. Звучит справедливо и убедительно, только скучно, особенно, для представителей молодого поколения. Многим в России хотелось мыслить будущее не только в виде федерации свободный крестьянских общин, большой счастливой деревни, а как-то более современно. И Чернышевский, опираясь на идею фаланстера Фурье (с добавлением идей Р. Оуэна), подарил своим современникам мечту о технократическом рае. Но Чернышевский не механически повторял идеи великих предшественников, Фурье и Оуэна он улучшил и дополнил.
Итак, социалистическая утопия Чернышевского описана в главе, которая носит название «Четвертый сон Веры Павловны». Главной героине романа «Что делать?» снится будущее. И выглядит оно впечатляюще. Это совсем не деревня. Россияне будущего живут в небоскребах с «огромными залами», «широкими галереями», театрами, библиотеками, музеями и прочим.
Коллективные дома, фаланстеры, – это идея Фурье, который хотел застроить Францию Дворцами Гармонии. Для обширного фаланстера из 1600 лиц невозможно использовать ни одного из существующих крупных зданий, даже Версальского дворца, писал Фурье в работе «Теории всемирного единства», «тот, кто видел эти улицы-галереи (Дворца Гармонии. – Б. П.), стал бы смотреть на самые красивые дворцы, как на тюрьмы, как на жилища идиотов, которые после 3000 лет изучения архитектуры, не научились еще устраивать свои дома гигиенически и удобно, они только построили “простую” роскошь, но не имеют никакого представления о роскоши сложной или коллективной»[220]. Фурье нисколько не стыдился роскоши, наоборот. В работе «Новый промышленный и общественный мир…» он писал, что «заботы о коллективных украшениях, о роскоши целого становятся в ассоциации столь же драгоценными, как и другие отрасли индустрии»[221]. У Чернышевского коллективная роскошь изображена в виде небоскреба из чугуна с огромными общими залами, устланными мягкими коврами и заставленными легкой алюминиевой мебелью. В 1851 г. для Всемирной выставки в Лондоне был выстроен громадный Хрустальный дворец из стекла и железа, в котором помимо «достижений народного хозяйства» находился зимний сад с редкими южными растениями. Этот хрустальный дворец нимало поразил современников и Чернышевского в том числе. И он решил, что в его утопии люди будут жить в многоэтажных стеклянных дворцах.
Фурье допускал в своих производственно-потребительских обществах (фалангах) мирное сосуществование «представителей труда, капитала и таланта». Он считал такое неравенство «пружиной гармонии» при условии гарантированного минимума материальных благ. Чернышевский устранял это неравенство. В России будущего работают все с детского возраста. И работать, по Чернышевскому, важно не только потому, что это справедливо, но и потому, что не «наработавшийся вдоволь», нельзя «приготовить нерв» для удовольствий и веселья, которые наступают вечером в хрустальных дворцах.
Как у Фурье, у Чернышевского было убеждение, что работникам должно отводиться столько же времени на развлечение, сколько и на общественно-полезный труд. «Трудовые сеансы будут сменяться шумными праздниками», – писал он, и праздники во дворце выглядят не примитивными народными гуляниями. Тот факт, что все жители дворцов культурно развиты, делает вечерние развлечения изысканным и рафинированным. Выражаются они, прежде всего, в музицировании и пении и танцах. Причем, в большом оркестре дворца музыканты постоянно меняются, потому что на музыкальных инструментах умеют играть все; а голоса их лучше, чем у профессиональных оперных певцов Европы XIX века. Перед нами «всесторонне развитые личности».
Наконец, роднит Чернышевского и Фурье идея свободной любви. Под конец вечера из зала общих развлечений, где играет оркестр, парочки расходятся по специально устроенным тут же маленьким комнатам, где «занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук»[222]. «Он (Чернышевский. – Б. П.) оканчивает фаланстером, борделью, – писал Герцен. – Смело»[223].
Еще одно важное новшество. У Фурье фаланга была по преимуществу сельскохозяйственной ассоциацией. Промышленность у него занимала подчиненное место. Оуэн, напротив, был певцом крупной промышленности, пара и машин. Чернышевский придумал компромисс: ассоциации будущего тоже занимается преимущественно обработкой полей, однако все полевые работы ведутся людьми на больших машинах. «Почти все делают за них машины – и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, – люди почти только ходят, ездят, управляют машинами». Население земли перестало жить в городах, которых теперь меньше прежнего. «Петербурги, Парижи и Лондоны» существуют, но там практически никто не живет, туда приезжают на несколько дней для разнообразия. «99 человек из 100» живут в хрустальных небоскребах производственных ассоциаций, «потому что это им приятнее и выгоднее»[224].
Казалось бы, прав Плеханов, Чернышевский не предложил ничего нового, он лишь своими словами пересказал концепцию Фурье, слегка ее осовременив и адаптировав к российским условиям. Однако если бы не было романа «Что делать?», вероятно, мы жили бы в другой стране. Ведь «коллективной роскошью» Советского Союза мы, во многом, обязаны Чернышевскому, который когда-то произвел столь сильное впечатление на своих современников и на поколение революционеров, которые пришли им на смену. В.И. Ленин не вдохновлялся уже далекими для его поколения трактатами Фурье, он читал роман «Что делать?», и конечно, родному Чернышевскому, а французскому утописту, мы обязаны появлению по всей стране дворцов профсоюзов, дворцов культуры, дворцов пионеров и сталинских высоток.
Христианство Чернышевского
Итак, Плеханов высказал мысль, что в романе «Что делать?» Чернышевский выразил свой социалистический идеал наиболее наглядно и полно. Однако в новейшей литературе все больше говорят о том, что идеал Чернышевского был очень тесно связан с его пониманием христианства, на что нельзя не обращать внимания, а в романе «Что делать?» без труда находят большое количество библейских мотивов. Все это позволяет говорить о специфическом христианском социализме Чернышевского, который ставил перед собой задачу «духовного возрождения человека»: «Его еще покамест не распяли, / Но час придет – от будет на кресте, / Его послал бог Гнева и Печали / Рабам земли напомнить о Христе». Эти слова из стихотворения Н.А. Некрасова «Пророк (Из Барбье)», написанного в 1874 г. «в воспоминание» о Чернышевском, можно рассматривать как эпиграф к теме «Христианство Чернышевского».
Н.А. Некрасов, Н.Г. Чернышевский и Н. А Добролюбов в редакции «Современника». Художник В.М. Кузьмичев.
Прежде всего, нужно сказать, что уподобление «материалиста» Чернышевского Христу, а романа «Что делать?» евангелию, только в советское и постсоветское время стало звучать экзотично. В конце XIX столетия такие аналогии не только никого не смущали, а, скорее, были общим местом. Например, упомянутый Н.А. Ишутн говорил, что он знает лишь трех великих людей: Иисуса Христа, апостола Павла и Николая Чернышевского[225], а роман «Что делать?» сразу после выхода стали называть «евангелием нигилистов».
Кроме того, известно, что Чернышевский был хорошо знаком с многочисленными попытками европейских авторов XIX в. адаптировать христианские ценности к конкретным социально-политическим и этическим проблемам века. В романе «Что делать?» он дает базовый список литературы, необходимой для первичного знакомства с этой интеллектуальной традицией. Лопухов, «развивая» Веру Павловну, приносит ей две книги: «Социальную судьбу» (1834) В. Консидерана и «Сущность христианства» (1841) Л. Фейербаха. В романе несколько раз упоминается имя Ж. Санд, в произведениях которой концепция христианского социализма была тесно связана с романтической идеей «свободы сердца». И Санд, и Консидеран считали себя последователями А. де Сен-Симона, создателя теории «нового христианства». Французским христианским социалистам свойственно было отождествлять социализм с «подлинным» христианством, а Христа называть «первым социалистом». Гегельянец Фейербах, в свою очередь, считал, что идея Бога не выдерживает испытание наукой и нуждается в пересмотре, и в Боге необходимо искать символическую проекцию самого человека. В 1840‑е гг. идеи французского утопизма одновременно с фейербаховским антропологизмом активно усваивались молодыми русскими радикалами, А.И. Герценом, Н.П. Огаревым, В.Г. Белинским, молодым Ф.М. Достоевским и др. И разумеется, стали частью мировоззрения Чернышевского, причем, вероятно, они легли на благодатную почву хорошего богословского образования, полученного им в семинарии[226].
Одним из первых сделал евангельские мотивы в романе «Что делать?» объектом научного исследования американский исследователь Ф. Рэндалл. В монографии 1967 г. он писал об очевидных параллелях между образом Рахметова и Иисусом Христом[227]. Но переломной работой в этом отношении стала англоязычная монография И. Паперно «Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма» 1988 г.
Паперно пишет, что Чернышевский, выросший на духовной почве русского православия, предпосылкой для радикальных материалистических и социалистических убеждений сделал христианскую догматику – «хорошо известные истины православного катехизиса». С ее точки зрения, Чернышевский вырабатывал свою теорию, которая потом легла в основу социалистического идеала романа «Что делать?», последовательно пересматривая основные положения православного катехизиса. Паперно ставит перед собой задачу реконструировать этапы этого пересмотра. Прежде всего, с ее точки зрения, отталкиваясь от утверждения Фейербаха, что «надежда на вечную жизнь несовместима с борьбой за улучшение земной жизни человека», Чернышевский отказался от идеи личного бессмертия. Потом христианскую идею свободной воли заменил утилитаристским (в духе Милля и Бентама) утверждением, что личный выбор определяется суммой обстоятельств, не подвластных воле человека, и управляется фундаментальным принципом пользы. Отсюда вырастает концепция «разумного эгоизма» «новых людей» Чернышевского, в которой между утилитаризмом, эгоизмом и альтруизмом нет противоречия, и эгоизм вполне оказывается «совместим с принципами христианской морали». На следующем этапе размышлений Чернышевский отказывается от понятия греха. Для утилитаризма нет «греха», а есть «просчет», математическая ошибка, которая не может принести большого вреда обществу, люди в котором осознали свои «истинные потребности». А если нет греха, нужно отказываться от христианского догмата о добре и зле и пересмотреть идею спасения и загробной жизни. «Логический вывод из всей этой цепи рассуждений, – заключает Паперно, – таков: безгрешный человек примиряется с Богом. Назначение человека состоит в том, чтобы создать небесную гармонию в земной жизни. Цель и назначение человека – создания Царства Небесного на земле»[228].
Несмотря на то, что в соответствии с реконструированной системой, Чернышевский в своих построениях отталкивался от отрицания бессмертия души, Паперно особенно отмечала, что ее нельзя назвать в строгом смысле атеистической. На место Бога фейербаховская антропология ставила человека, обращая сферы сакрального и профанного. «Десакрализация сакрального, вызванная позитивистским пересмотром христианства, имела своим следствием сакрализацию повседневной жизни обычных людей, особенно тех, кто принимал активное участие в революционной борьбе, чувствуя себя апостолами новой веры»[229]. У молодых русских радикалов, многие из которых происходили из духовного сословия и воспитывались в семинариях, атеизм превращался в религию со своей священной историей, ревнителями и святыми.
В.К. Кантор в биографии Чернышевского, написанной в 2016 г., вступил в полемику с Паперно. С его точки зрения Чернышевский нисколько не «пересматривал» и не опровергал православный катехизис. Чернышевский, по Кантору, видел «омертвение» русской церкви и хотел «актуализации православия». Того же хотели в 1860‑е гг. Ф.М. Достоевский, Н.С. Лесков и др. «Именно об этом думал и сын саратовского иерея, пытаясь придать энергию старым религиозным текстам, прочитав их сквозь современную энергийную философию»[230]. Герои романа, исповедуя современную философию, ведут добродетельную жизнь, доказывая, что их добродетель происходит исключительно из соображений личной пользы.
В том же ключе Кантор трактует и четвертый сон Веры Павловны. Вслед за Паперно он указывает, что описания географического пространства, куда переносит «царица» Веру Павловну, чтобы показать мир будущего, полностью совпадает с описанием библейского Эдема из книги Исход, где Господь обещает Моисею поселить его народ. Но делает это не для того, чтобы быть понятным семинаристам, будить «особый эмоциональный отклик в среде молодых разночинных интеллигентов-шестидесятников – в умах, взращенных на современных идеалах позитивной науки, но при этом сформированных русской православной традицией»[231], – как полагала Паперно. Чернышевский, по Кантору, своим романом, полным евангельских реминисценций, прежде всего, «актуализировал Новый Завет, ибо его “новые люди” должны были возвещать совершенную жизнь»[232]. А Рахметов совсем не «профессиональный революционер», а «странник, пришелец, взыскующий Града Небесного»[233].
Итак, зачем же Чернышевский наполнил свой роман таким количеством библейских мотивов? Чтобы, пользуясь понятным для разночинцев-семинаристов языком, проповедовать им социализм и материализм? Или, напротив, притворяясь социалистом и материалистом, проповедовать евангельские истины? Ни то, ни другое. Эти крайние и противоположные позиции кажутся такими же неубедительными, как и крайние позиции по поводу революционности Чернышевского. Они, скорее, характеризуют потребность читателей разных эпох, существующих в контексте разных идеологических установок, увидеть в нем «пламенного революционера», «эволюциониста», «материалиста» или «христианского мыслителя».
Чернышевского сложно назвать последовательным материалистом, равно как и последовательным христианином или человеком «секулярной религиозности»[234]. А большое количество евангельских реминисценций в романе «Что делать?» совсем не обозначает, что он был христианином «под прикрытием». Или – пользовался ими как уловкой. Чернышевский был сыном своего времени, у него в голове был сложный и местами противоречивый набор идей, в котором было место и православной литературе и материалистической, и Фейербаху, и христианскому социализму, и позитивизму, и многому другому. И набор его позиций по отношению к каждому из этих направлений был подвижен, например, идеями О. Конта он мог сначала увлечься, потом – разочароваться. Чернышевский находился в постоянном поиске.
Но для нас важно, что человеку середины XIX века идеи христианства и социализма не казались столь противоречащими друг другу, как кажется теперь. Ленин называл Чернышевского «величайшим представителем утопического социализма в России домарксистского периода». А ведь только марксизм, который использовал французский социализм как один из источников, отбросив его насыщенную мистической фразеологией идею «истинного христианства», заявил позицию последовательного атеизма.
Для Чернышевского и его первых читателей это еще было совсем не так. В романе «Что делать?» он дал очертания социалистического общественного идеала, используя христианские реминисценции для усиления смысла. Постоянные отсылки к Ветхому и Новому Завету можно воспринимать как литературный прием, суть которого в очередной раз недвусмысленно намекнуть читателям, что социализм будущего – это не какой-нибудь «скотный двор», а рай; а Рахметов и люди его типа вовсе не аморальные разрушители всех устоев, а – святые подвижники. «Новые люди» же просто трудолюбивые аскеты, которые не ищут похвал, а скромно называют себя «разумными эгоистами». Проповедь труда, аскетизма и подвижничества в любом случае сделала бы роман «Что делать?» «христианской по духу» книгой, даже если бы в тексте не было ни одной библейской аналогии. Такими Чернышевский хотел видеть «новых людей» и, во многом, был сам. Н.А. Бердяев, очень высоко ценивший нравственные качества Чернышевского, писавший, что он был «человеком близким к святости», в «Русской идее» (1946) свои мысли о романе «Что делать?» резюмировал так: «Чернышевский имел самую жалкую философию, которой была заполнена поверхность его сознания. Но глубина его нравственной природы внушала ему очень верные и чистые жизненные оценки»[235].
Реакция на роман «Что делать?»
Читательский успех романа превзошел надежды автора и неприятно удивил цензоров, которые, кажется, до этого не понимали во всей полноте общественного масштаба явления. Журнальные номера «Современника» с этим «плохим» по качеству, «антихудожественным» романом жадно читали, передавали из рук в руки, а «программные» части «Что делать?» переписывали от руки и учили наизусть. «Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского», – писал П.А. Кропоткин в курсе лекций по истории русской литературы 1901 г. Потому что молодые люди искали в произведении Чернышевского не художественных красот, не остроумно поставленных философских вопросов, а понятных ответов на важнейшие вопросы их жизни. И находили. «Что делать?» стал энциклопедией или справочной книгой для молодежи. Под неуклюжей формой романа оказалось спрятано подробное руководство по переустройству всех общественных отношений. Эта повесть, продолжает Кропоткин, «сделалась своего рода знаменем для русской молодежи, и идеи, проповедуемые в ней, не потеряли значения и влияния вплоть до настоящего времени»[236].
Чиновники, осознавшие, что пропуск романа «Что делать?» в печать был ошибкой, стали принимать меры, чтобы по возможности «ослабить» влияние романа на молодежь[237]. С этой целью директорам гимназий некоторых учебных округов в 1864–1865 учебном году даже был разослан циркуляр, в котором говорилось: «Я нахожу крайне неуместным чтение учениками и разбор с ними в классе таких романов, как “Что делать?” Чернышевского <…> нам надлежит успокаивать ее (молодежь. – Б. П.) и отстранять всякие поводы к направлению ее впечатлительности в такую сторону, где она, кроме чувства горечи, не вынесет для своей будущности ничего полезного»[238].
Однако циркуляры, кажется, сильно не помогали. Об этом свидетельствовал профессор П.П. Цитович, выпустивший в 1870‑е гг. ряд брошюр, содержащих полемику с народниками и «утопистами». Среди них была брошюра о романе «Что делать?», где он утверждал: «За 16 лет пребывания в университете мне не удавалось встретить студента, который бы не прочел знаменитого романа еще в гимназии; а гимназистка 5–6 класса считалась бы дурой, если б не ознакомилась с похождениями Веры Павловны»[239].
Ради «ослабления» влияния Чернышевского на молодежь была усилена бдительность и по отношению к сочувственным критическим отзывам на роман. Но несмотря на усиленное внимание со стороны цензуры, газетно-журнальная полемика вокруг романа началась, и первые короткие отклики на отдельные части появлялись еще до того, как было закончено его печатание. Нет необходимости подробно рассказывать о журнальной борьбе вокруг «Что делать?» в год появления романа и в последующие годы, прежде всего, из-за того, что почти все рецензии были полны или «пылких одобрений» и «безоговорочных хулений» идей Чернышевского[240], но еще и потому, что на фоне колоссального воздействия романа на рядовых читателей и того влияния, которое роман оказал в целом на русскую литературу и социально-политическую мысль, «журнальные баталии» кажутся мелкими и несущественными. Скажем только двух статьях, которые содержали серьезный анализ романа и выбивались из общего хора «хвалителей и хулителей».
Одна из первых таких статей была написана Н.С. Лесковым. Она вышла в газете «Северная пчела». Лесков выступил здесь как «беспартийный» критик, но при этом человек, в силу жизненных обстоятельств, хорошо знакомый с кругом людей, которых в 1860‑е было принято называть «нигилистами».
С его точки зрения после выхода романа Тургенева «Отцы и дети» (добавим, и статей Д.И. Писарева о Базарове), действительно, «сердитые» молодые люди в России получили зримый образ для подражания и ряд идеологических максим, в соответствии с которыми можно было выстраивать свою жизнь. Они копировали лучшее, что было у Базарова, стремились самообразовываться и приносить помощь людям. Их Лесков уважительно называет «настоящими» нигилистами. Но вместе с ними, к несчастью, народились в большом количестве «уродцы российской цивилизации», люди, которые хотели копировать Базарова, но так как самообразовываться и приносить кому-то пользу сложно, оказались его «карикатурами», копируя не лучшие, а самые «резкие черты оригинала». «Базаровских знаний, базаровской воли, характера и силы негде взять, – писал о них Лесков, – ну копируй его в резкости ответов, и чтоб это было позаметнее – доведи это до крайности. Гадкий нигилизм весь выразился в пошлом отрицании всего, в дерзости и в невежестве. <…> Такова в большинстве грубая, ошалелая и грязная в душе толпа пустых ничтожных людишек, исказивших здоровый тип Базарова и опрофанировавших идеи нигилизма»[241].
И Чернышевский, по мнению Лескова, в своем романе рассказывает, какими должны быть «настоящие» нигилисты, из которых вышел Базаров. Что они должны делать на самом деле. Он показывает, как отличить «настоящих» нигилистов от «шальных шавок, окричавших себя нигилистами»: они «трудятся до пота» испытывают «уважение к взаимным естественным правам» и стремятся «дать благосостояние возможно большему числу людей». При этом Лесков довольно снисходительно отнесся к социалистической утопии Чернышевского. По его мнению, «экономической системы, создающей действительную гармонию» не существует. Но есть люди, «пытающиеся приладить эту систему», и их существование полезно обществу.
Вторая важнейшая идея, высказанная Лесковом в статье о романе «Что делать?», касалась его революционности. Лесков пишет, что к 1863 г. в обществе сложилось неверное представление о Чернышевском как о вожде революционеров. Возможно потому, что в своих многочисленных журнальных статьях он высказывал «только отрицание да отрицание, антипатии да антипатии, а симпатий своих ни разу не сказал. Он их не сказывал, конечно, по обстоятельствам, от него не зависящим, а “проницательные читатели” думали, что его симпатии… головорезы, Робеспьер верхом на Пугачеве. <…> Между тем г. Чернышевский из своего далека прислал нам роман, в котором открыл себя, как никогда еще не открывал ни в одной статье. Теперь перед нами его симпатии»[242]. И эти симпатии оказались вполне мирными. «Новые люди» его «не несут ни огня, ни меча», пишет Лесков, а если пытаться ответить на заглавие романа, то оказывается, надо «посвятить себя труду на основаниях, представляющих возможно более гармонии, в ровном интересе всех лиц трудящихся. Г-н Чернышевский, – резюмирует Лесков, – как нигилист, и, судя по роману, нигилист-постепеновец, не навязывает здесь ни одну из теорий <…> но заставляет пробовать: как лучше, как удобней? Где же тут Марат верхом на Пугачеве?»[243].
Таким образом «беспартийный» Лесков, знавший «настоящих» нигилистов, дает возможность несколько иначе посмотреть на то, что происходило с людьми, подражавшими Базарову в начале 1860‑х гг. Так откровенно и правдоподобно о двух типах нигилистов не смог бы написать никто из лагеря консерваторов и радикалов. Потому что для консерваторов-охранителей все нигилисты – одинаковые безнравственные разрушители. А радикалы не смогли бы назвать кого-то из своих собратьев «шальными шавками», потому что это обозначало бы усиливать позиции противников.
Еще одна интересная рецензия принадлежит Н.Н. Страхову. Свой отзыв о «Что делать?» он назвал «Счастливые люди» (1865). Страхов отнесся к роману Чернышевского серьезно, понимая, что он «останется в литературе». И будучи почти профессиональным борцом с нигилизмом и нигилистами, Страхов признал, что роман представляет собой «наилучшее выражение» враждебного ему направления, «он выражает это направление гораздо полнее, яснее, отчетливее, чем бесчисленные стихотворения, политико-экономические, философские, критические и всякие другие статьи, писанные в том же духе»[244].
Страхов говорит, что «господствующая мысль» романа состоит в представлении о «благополучной жизни», роман учит, как быть счастливым. И герои его, описанные Чернышевским с большим воодушевлением, «удивительно» счастливы. Но присматриваясь к ним, Страхов замечает, что они не очень похожи на людей. Прежде всего, они «умеют избегать всякого рода неудобств и несчастий», они вообще не терпят никаких неудач. «Новым людям» Чернышевского не нужно учиться жизни, им не свойственно ошибаться или сомневаться, они являются «совершенно готовыми, вполне окрепшими и установившимися. Для них невозможны ни ошибки, ни колебания, ни разочарования. Им нет в жизни ни испытаний, ни уроков. Учиться им нечему, а можно только учить других»[245]. А мудрость, которая делает из них «людей высшей натуры», достигается легко и скоро, «и вся она заключается в немецких и французских книжках», материалистов и утопических социалистов. Нужно только «развиться», говорят они, и не нужно будет никаких жертв и страданий, будет «безошибочное счастье» и «не разрушаемое спокойствие».
Страхов пишет, что после такого приглашения к счастью, читателя, кажется, должен «прихватить тонкий холод ужаса», потому что его проповедуют лица, не вполне человеческой природы. Более того, герои Чернышевского поступают так, как будто до них не было никакой тысячелетней культуры и житейского опыта, добытого тяжким трудом и ошибками многих поколений. И все им удается. Поэтому Кирсанова, Лопухова, Веру Павловну можно называть не «новыми людьми», а «людьми ниоткуда».
Со Страховым хочется согласиться. Действительно, герои-разночинцы были новым для России явление. В отличие от крестьян разночинцы не имели земельного надела и надежной сельской общины за спиной. В отличие от дворян – родового состояния, семейных преданий. У разночинцев не было еще собственной истории и развитого самосознания. Но самое главное, в силу своего происхождения, разночинцы не были связаны с вековой почвенной крестьянской культурой и с культурой дворянства. Представители разночинства получали образование. Только так можно было закрепиться в жизни. И самосознание они складывали из достижений современной им науки. Основанием разночинной культуры становились идеи Фейербаха, Фурье, Сен-Симона, материалистов, Жорж Санд. Эта культура не имела тысячелетней истории, как у дворян, крестьян, купцов, духовенства, но она была своя. Идеалы разночинцев были книжные, их еще не успели хорошенько проверить на опыте, но они были отличные от всех. Они были новые. И разночинцы гордились своей культурой, свободной от старых заблуждений, как им казалось. Заслуга Чернышевского была в том, что разрозненные части этого недооформившегося самосознания он объединил в единую доктрину. Из текстов непереведенных и часто превратно понятых авторов он сделал непротиворечивую программу жизнедеятельности. Роман «Что делать?» стал инструкцией для целого сословия. Не рассказом о том, какие были разночинцы, а набором моделей, какими они должны были стать.
Литература
Антонов В.Ф. Н.Г. Чернышевский: Общественный идеал анархиста. Изд. 3‑е, доп. М.: ЛЕНАНД, 2017. 208 с.
Арк. А-н. (Анекштейн А.И.) Шарль Фурье. Его личность, учение и социальная система. Второе переработанное и дополненное издание. Харьков: «Пролетарий», 1925. 406 с.
Бердяев Н.А.<О романе «Что делать? > // Н.Г. Чернышевский: pro et contra. СПб.: Издательство РХГА, 2008. C. 616–617.
Бухштаб Б.Я. Записка Н.Г. Чернышевского о романе «Что делать?» // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. М., 1953. Вып. 2. С. 158–169.
Валентинов Н. (Н.В. Вольский). Из книги «Встречи с В.И. Лениным» // В.И. Ленин о литературе и искусстве. Издание пятое. М.: «Художественная литература», 1976. С. 647–650.
Володин А.И., Карякин Ю.Ф., Плимак Е.Г. Чернышевский или Нечаев? О подлинной и мнимой революционности в освободительном движении России 50–60‑х годов XIX века. М.: «Мысль», 1976. 295 с.
Герцен А.И. 152. Н.П. Огареву. 8 августа (27 июля) 1867 г. Ницца // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. М.: Издательство Академии наук СССР, 1963. С. 167–168.
Горев Б.И. Н.Г. Чернышевский. Мыслитель и революционер. М.: Издательство политкаторжан, 1934. С. 128.
Гуральник У.А. Наследие Н.Г. Чернышевского-писателя и советское литературоведение. Итоги, задачи, перспективы изучения. М.: Наука, 1980. 263 с.
Данилевский Н.Я. Учение Фурье // Петрашевцы в воспоминаниях современников: Сборник материалов.: [В 3‑х т.] / Ред. П.Е. Щеголева. Т. 2. М.-Л.: Государственное изд-во, 1927. С. 118–149.
Демченко А.А. Н.Г. Чернышевский. Научная биография (1859–1889). М.: Политическая энциклопедия, 2019. 687 с.
Демченко А.А. От редактора // Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования, материалы. № 13. Издательство Саратовского педагогического университета, 1999. С. 3–7.
Демченко А.А. Памяти М.И. Перпер // Новое литературное обозрение, 2002. № 53. С. 258–261.
Кантор В.К. «Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. 528 с.
Кропоткин П.А. Лекции по истории русской литературы. М.: Common place, 2016. 374 с.
Левин Ш.М. Общественное движение в России в 60–70‑е годы XIX в. М.: Соцэкгиз, 1958. 512 с.
Ленин В.И. «Крестьянская реформа» и пролетарски-крестьянская революция // Ленин В.И. ПСС. Издание пятое. Т. 20. М.: Издательство политической литературы, 1973. С. 171–180.
Ленин В.И. Гонители земства и Аннибалы либерализма // Ленин В.И. ПСС. Издание пятое. Т. 5. М.: Издательство политической литературы, 1967. С. 21–72.
Лесков Н.С. Николай Гаврилович Чернышевский в его романе «Что делать?» (Письмо к издателю «Северной пчелы») // Н.С. Лесков о литературе и искусстве. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1984. С. 48–56.
Лотман Л.М. Социальный идеал, этика и эстетика Чернышевского // Идеи социализма в русской классической литературе. М.: Издательство «Наука», 1969. С. 184–229.
Луначарский А.В. Н.Г. Чернышевский как писатель // Луначарский А.В. Статьи о Чернышевском. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1985. С. 54–86.
Морозов А.И. Социалистический общественный идеал Н.Г. Чернышевского // Н.Г. Чернышевский. История. Философия. Литература. Саратов: Издательство Саратовского университета, 1982. С. 175–181.
Нечкина М.В. К историографии Н.Г. Чернышевского // Нечкина М.В. Встреча двух поколений. Из истории русского революционного движения конца 1850‑х – начала 1860‑х годов XIX века. Сборник статей. М.: Издательство «Наука», 1980. С. 5—24.
Нечкина М.В. Н.Г. Чернышевский в годы революционно ситуации // Нечкина М.В. Встреча двух поколений. Из истории русского революционного движения конца 1850‑х – начала 1860‑х годов XIX века. Сборник статей. М.: Издательство «Наука», 1980. С. 54–92.
Никифоров Я.А. Модернизация в социологическом дискурсе Н.Г. Чернышевского. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2013. 224 с.
Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М.: «Новое литературное обозрение», 1996. 207 с.
Плеханов Г.В. Н.Г. Чернышевский [1909] // Плеханов Г.В. Избранные философские произведения: В 5 т. Т. IV. М.: Издательство социально-экономической литературы, 1958. С. 181–417.
Покровский М.Н. Н.Г. Чернышевский как историк // Покровский М.Н. Избранные произведения: В 4 кн. Кн. 4. М.: Издательство «Мысль», 1867. С. 395–426.
Покровский С.А. Политические и правовые взгляды Чернышевского и Добролюбова. М.: Издательство Академии наук СССР, 1952. 382 с.
Полянский Валерьян (П.И. Лебедев) Три великих русских демократа. М.: Государственное издательство «Художественная литература», 1938. 280 с.
Процесс Н.Г. Чернышевского: архивные документы / Ред. и примеч. Н.А. Алексеева. Саратов: Саратов. обл. гос. изд-во, 1939. 359 с.
Сердюченко В.Л. Футурология Достоевского и Чернышевского. Князь Мышкин и Рахметов как ипостаси Христа // Вопросы литературы, 2001. № 3. С. 66–84.
Смолицкий В.Г. Из равелина. О судьбе романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Изд. 2‑е, доп. М.: «Книга», 1977. 96 с.
Стеклов Ю.М. Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889). М.: Издательство «Политкаторжан», 1928. 52 с.
Страхов Н.Н. Счастливые люди (Статья первая. Один из наших типов) // Н.Г. Чернышевский: pro et contra. СПб.: Издательство РХГА, 2008. C. 555–576.
Тамарченко Г.Е. Романы Н.Г. Чернышевского. Саратов: Саратовское книжное изд-во, 1954. 284 с.
Тамарченко Г.Е. Чернышевский-романист. Л.: Издательство «Художественная литература», 1976. 464 с.
Фурье Ш. Новый промышленный и общественный мир… // Фурье Ш. Избранные сочинения / Под общ. ред. А. Дровцова. Т. 2. М., 1939. 468 с.
Цитович П.П. Что делали в романе «Что делать?». Одесса: Тип. Ульриха, 1879. 50 с.
Чернышевский Н.Г.<Политика. Из «Современника». № 1 – январь 1859 года> // Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. Т. 6. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1949. С. 5—52.
Чернышевский Н.Г. Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье // Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1939. С. 410–453.
Чернышевский Н.Г. Заметка для А.Н. Пыпина и Н.А. Некрасова // Чернышевский Н.Г. Что делать? Из рассказов о новых людях. Л.: Издательство «Наука», 1975. С. 744.
Чернышевский Н.Г. О причинах падения Рима // Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. Т. 7. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1950. С. 643–668.
Чернышевский Н.Г. Письма без адреса // Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. Т. 10. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1951. С. 90—116.
Чернышевский Н.Г. Что делать? Из рассказов о новых людях (Черновая редакция и варианты отдельных глав). Л.: Издательство «Наука», 1975. С. 345–715.
Чернышевский Н.Г. Что делать? Из рассказов о новых людях. Л.: Издательство «Наука», 1975. 872 с. (Серия «Литературные памятники»).
Шеля А.И. О чем поет «дама в трауре»: к проблеме финала «Что делать?» // «Текстология и историко-литературный процесс». IV Международная конференция молодых исследователей [19–20 марта 2015 г.]: сборник статей. М.: Издательство «Буки Веди», 2016. С. 81–94.
Шилов А.А. Покушение Каракозова 4 апреля 1866 г. // Красный архив. Т. 4(17). М.-Л.: Государственное издательство, 1926. С. 91–94.
Drozd A. Chernyshevskii’s What Is to Be Done: A Reevaluation. Evanston, III.: Northwestern University Press, 2001. 332 p.
Frede V. Doubt, Atheism, and the Nineteenth-Century Russian Intelligentsia. Madison: University of Wisconsin Press, 2011. 300 p.
Randall F.B. N.G. Chernyshevskii. New York: Twayne, 1967. 178 p.