Сократ двадцатого века
1. Нильс Бор против Нильса Бора
Нильс Бор в предрождественские дни 1938 года ходил по аллее парка, примыкавшего к зданию Института теоретической физики в Копенгагене.
Бор томился. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь о проблемах ядерной физики.
Дело было не в том, что у него возникли новые мысли. Наоборот, со всех сторон обступили загадки, и не было ни единой яркой мысли, которая бросила бы на них луч света. Бор надеялся, что в разговоре родятся хорошие новые идеи. Бор ненавидел одиночество. Он не понимал Эйнштейна, уединявшегося даже от близких. Творчески мыслил Бор, только споря. Он радовался, когда ему возражали, был счастлив, если доказывали, что он неправ. Это значило, что познание не закончено, можно идти дальше.
Но сегодня сотрудники института разбрелись по домам или мастерили ёлку в подвальном помещении, где завтра все соберутся на праздник. Поговорить было не с кем. С моря дул влажный ветер, оголённые деревья шумели жестяным шумом, временами падал снег. Снег таял, не долетая до земли.
Бор с удовлетворением вспомнил, как месяц назад доверительно беседовал с Ферми. Ферми давно признавался, что если получит Нобелевскую премию, то эмигрирует из Италии. Спад в своей научной продукции в последние два-три года Ферми объяснял невыносимыми условиями фашистского режима» «Я помогу вам бежать в Америку, если вы не захотите остаться у меня»,— сказал Бор. В декабре Ферми получил Нобелевскую премию, из Стокгольма приехал с семьёй в Копенгаген и отсюда направился в Америку. Но перед этим они всласть наговорились. Ферми опять горел. Период творческого застоя кончился, он готовился в новый научный полёт! В своих беседах они устроили великолепное пиршество мысли. Это было всего несколько дней назад. Ферми на «Франконии» ещё не добрался до Нью-Йорка, он ещё где-то на просторах Атлантики, так недавно это было.
А теперь не с кем побеседовать по душам, ни одного человека! Просто чёрт знает что такое!
В конце аллеи показалась чья-то фигура. Бор с облегчением выдохнул трубочный дым. Теперь удастся поговорить. Шёл Отто Фриш, один из его любимцев. Этого паренька Бор встретил в 1933 году в Гамбургском университете. Нацисты выгнали талантливого молодого учёного: у Отто была недостаточно «чистая кровь» для физика. Бор пригласил юного изгнанника в Копенгаген. Здесь Отто показал себя мастером на все руки. Он сам изготовлял камеры Вильсона и счётчики Гейгера — один из них Бор сломал, едва прикоснулся к нему, и с тех пор опасливо избегал этих хрупких изделий. Вечерами Фриш играл на рояле — и так играл, что на его игру сходились, как на концерт. В мастерстве пианиста он не уступал самому Вернеру Гейзенбергу, а тот умел извлекать из рояля звуки!
А недавно Фриш с чехом Плачеком занялся определением захвата нейтронов разными ядрами. Макс фон Лауэ и Джеймс Франк отдали Бору на хранение свои золотые Нобелевские медали, чтобы они не попали в руки нацистов. Максу, правда, пока ничего не грозило, нацисты уважали представителей дворянских родов, но сам Макс не скрывал презрения к Гитлеру. А бедному Джеймсу пришлось бежать из Гёттингена. И вот эти лихие ребята, Плачек и Фриш, выпросили их Нобелевские медали и на них изучали, как золото поглощает нейтроны,— вероятно, единственный случай, когда награда, полученная физиками, непосредственно послужила для физических исследований.
О лучшем собеседнике, чем Отто Фриш, и мечтать было нельзя!
— Я очень рад, что вижу тебя, Отто,— сердечно сказал Бор. Он часто говорил молодым учёным «ты» и требовал, чтобы и они обращались к нему на «ты», чем несказанно их смущал.— Мы сможем с тобой кое о чём потолковать.
— Я хочу спросить вас...— начал Фриш.
Бор взял его под руку:
— Знаю. Тебя интересуют последние опыты Ирен Кюри и Савича. Меня они просто волнуют. Теперь помолчи и послушай!
Бор энергично шагал по аллее рядом с молодым учёным. Нет, что же всё-таки замечательного в сообщении Кюри и Савича? Да именно то, что ничего не понятно. Сами они считают, что нашли наконец возвещённый Ферми трансурановый элемент, но приписывают ему свойства лантана. И это вызов Мейтнер и Гану, которые тоже нашли трансурановые элементы, но помещают их все в восьмую группу, а вовсе не в третью, где лантан. Кто же прав? Парижане, уже подарившие миру не одну гениальную идею, или берлинцы, не раз восхищавшие своей точностью?
— А если и те и другие неправы? — вставил Фриш.
— И это возможно. Возможно также, что обе стороны правы.
— Но это было бы невероятно!
— Вот-вот! — с воодушевлением воскликнул Бор.— Науке не хватает новой ошеломляющей идеи, чтобы накопившиеся загадки стали ясными. В микрокосме свои законы — и они не могут не казаться нам удивительными. Я считаю, что удивительность законов микрокосма есть определённая гарантия их объективности. Чем больше мы узнаём невероятных фактов, тем больше углубляемся в тайны природы. Надо, чтобы их накопилось столько, чтоб голова вспухла от непонимания,— только тогда будет хорошо!
— Когда я думаю о вашем «принципе дополнительности», у меня кружится голова,— со смехом признался Фриш.
— И правильно, что кружится! И если кто скажет, что можно думать о проблемах квантовой механики без головокружения, то это лишь показывает, что он ровно ничего в них не понял.
Фриш слушал и любовался Бором. Плотный, с крупной головой, крупным носом, толстыми губами, с отвисающими щеками, длиннорукий, широкопалый, он гораздо больше походил на пожилого, ещё крепкого рабочего, моряка или грузчика, чем на учёного. Ничто в обращении Бора с собеседниками не подчёркивало, что перед ними знаменитый учёный. Казалось, сам Бор об этом никогда не думает.
И Фриш припомнил, как впервые увидел Бора в Копенгагене. В институте был назначен очередной коллоквиум. Завязался теоретический спор между русским физиком Ландау и Бором. Ландау запальчиво что-то доказывал стоявшему Бору, а тот, склонившись над Ландау, молча кивал большой головой, извергал клубы дыма и изредка вставлял реплики. Ходил Бор быстро, а говорил тихо, в нескольких шагах его уже не было слышно. И только лицо, как бы составленное из одних крупных деталей, отчётливо разглядывалось издалека да сияли глаза — какие-то и чуть хмурые, и проникновенно-добрые.
А Бор, энергично увлекая за собой Фриша, продолжал с тем же увлечением доказывать, что, когда накопится множество несоединимых, удивительных фактов, то появится новая невероятная идея — и всё станет ясно. Что вообще означают выспренние слова: удивительность, немыслимость, невероятность? Только то, что явление не укладывается в ложе старых понятий. И, следовательно, возникла возможность двинуться дальше в познании мира. Разве не казалась невероятной структура атома, где электроны могут вращаться только по строго выделенным, а не по любым орбитам? И разве не показалась ещё невероятней теория, что объекты микромира одновременно и волны, и частицы? А чудовищные «запреты» Паули и его немыслимое нейтрино? А кто теперь спорит против этого? Нет, нет, нужно взорвать старые воззрения на атом, и только тогда мы поймём, что происходит в недрах ядра!
Фриш, улыбаясь, сказал:
— Я напомню, что воззрения на атом, которые вы хотите взорвать, созданы неким Нильсом Бором. И новая модель составного ядра тоже его.
— Ну и что? — сердито возразил Бор. — Если теория Нильса Бора уже недостаточна, то надо беспощадно ломать теорию Бора. Не следует вливать молодое вино в старые мехи, это сказано давно — и сказано хорошо! Нильс Бор первым выступит против Нильса Бора, когда в том появится необходимость. И Нильс Бор считает, что такая необходимость уже появилась!
Выговорившись, Бор успокоился.
Он затянулся, выдохнул дым и удовлетворённо взглянул на собеседника:
— Ты об этом хотел поговорить со мной, Отто? Я имею в виду спор Ирен Кюри и Лизы Мейтнер.
— Я действительно хотел поговорить с вами о Лизе Мейтнер. Как вы знаете, Лиза — моя родная тётя. Она пригласила меня в Кунгельв провести с ней рождество.
— Конечно, поезжай. Ты сегодня же сможешь переехать пролив. Если у вас повелось встречать рождество вместе, не будем нарушать хорошую традицию.
Фриш пожал плечами.
— Я ещё ни разу не встречал рождественских праздников с тётей. Это приглашение — первое.
— Тем более! Лиза в изгнании, твоё присутствие скрасит ей праздник. Хочешь, я провожу тебя на пристань?
Фриш жил на верхнем этаже института. Он пошёл за чемоданом. Бор, прыгая через две ступеньки, легко опередил Фриша. Бор всегда так поднимался по лестнице — шумно и быстро. В молодости, как и его младший брат Харальд, ныне известный математик, Нильс с увлечением играл в футбол, братья были даже включены в национальную сборную, Харальд — полузащитником, Нильс — запасным вратарём. Футбольная команда Дании на Олимпийских играх 1908 года завоевала серебряные медали, братья стали кумирами датчан, обоих узнавали на улицах. Правда, ходили слухи, что, когда игра переносится на половину противника, вратарь Нильс достаёт припрятанный карандаш и покрывает стойки формулами. Но если сражение приближалось к его воротам, Нильс мигом забывал о вычислениях. И сейчас мало кто обгонял его на лыжах и на яхте под парусами.
На улице Бор остановился у кино. Шёл вестерн — боевик из ковбойской жизни. Бор любил ковбойские боевики.
— У нас ещё есть время, Отто. Посмотрим новинку?
Новый фильм был не лучше старых. Фриша томило ощущение, что он напрасно потерял два часа. Бор не только охотно ходил на вестерны, но ещё охотней их критиковал.
— То, что негодяй удирает с красивой девушкой, логично, так бывает всегда, — рассуждал он, когда они вышли из кино. — То, что мост рушится под их каретой, неправдоподобно, но я могу с этим согласиться. То, что героиня не падает, а парит над пропастью, ещё более неправдоподобно, но и в это я готов поверить. Совсем уже трудно допустить, что рядом оказывается мужественный ковбой, в мгновение ока спасающий героиню, но и это куда ни шло! Но что одновременно там находится человек с кинокамерой, снимающий всю эту галиматью,— нет, это выше моего понимания!
Фриш пошёл на пристань, Бор возвратился в институт. Он неторопливо шагал по празднично освещённой улице, здоровался со знакомыми — в Копенгагене много людей знало Бора — и размышлял об открытиях, которые скоро произойдут. В воздухе носится предчувствие невероятного. Не умножение известного, не расширение освоенного, не повторение пройденного, а скачок, взрыв, переброс в новую, потрясающе неожиданную страну!
— Почему они так цепляются за уже добытое? — пробормотал вслух Бор.— Инерция приобретённых знаний? Нет, Нильс Бор не будет цепляться за фалды теоретических сюртуков Нильса Бора! Это же ужасно — человек однажды найдёт какую-нибудь истину, а потом всю жизнь тратит на то, чтобы всё снова доказывать и отстаивать её, даже когда она изживает себя. Нет, нет, нужно иногда побороться с самим собой — только это даёт уверенность, что не отстанешь от науки.
И Бор с гордостью припомнил о своей концепции составного атомного ядра, разработанной три года назад. Ещё Резерфорд провозгласил проблему атомного ядра важнейшей темой научного поиска. Два десятилетия с лишком прошло с того времени, а удовлетворительной теории ядра так и не появилось. А почему? Да потому, что атомное ядро конструировали по планетарной модели атома Бора, так всеми умами владела созданная им теория. Нужно было восстать против боровской теории в момент её наивысшего успеха, предложить что-то несовместимое с общепринятыми концепциями. Кто это сделал? Кто решил подняться против гипноза боровских моделей? Он, сам Бор! Бор восстал на Бора, так это происходило!
Бор вынул трубку изо рта, громко рассмеялся. Кто-то поклонился, он рассеянно пробормотал: «Добрый день». По улице сновали люди с покупками, шуршали шинами автомобили, бешено извивались световые змеи реклам. Шумная толпа почти заменяла собеседника. На людях думалось легче, чем в одиночестве.
Нет, это всё-таки было забавно, когда Бор пошёл против Бора в теории ядра! Ганс Бете, немец, эмигрировавший в США, рассчитал вероятность поглощения ядра медленными нейтронами. После открытия Ферми замедления нейтронов все ломали голову над этой проблемой. На коллоквиуме кто-то докладывал о работе Бете. Он, Бор, стал прерывать докладчика, а Фриш, этот Отто, поехавший сегодня к тётушке, раздражённо потребовал, чтобы докладчику дали договорить. «Я не досказал фразы. Меня ошеломило,— с удовлетворением вспоминал Бор.— Я вдруг понял, в чём дело. Я опустился в кресло, закрыл глаза. Ко мне кинулись. Фриш в ужасе допытывался, не надо ли мне помочь. А я с торжеством объявил: ядро не имеет ничего общего с планетарной моделью атома! Ядро нечто совершенно противоположное. Протоны и нейтроны не кружатся по орбитам, а теснятся, как биллиардные шары в лузе».
Так снова сверкнул свет во тьме. Почти три года шла интенсивная разработка «компаунд-модели» ядра: вычислены обменные силы, связывающие протоны и нейтроны, уровни энергии в ядре, потенциальные барьеры, окружающие ядро... Теперь никого не удивляет, что атомная структура — одно, ядерная структура — другое.
Но движение вперёд не останавливается, нет. В Париже найдены загадочные явления, они уже не укладываются в примелькавшиеся концепции...
Бор всё шёл, рассеянно отвечал на поклоны, размышлял, спорил с самим собою...
Всем своим существом, не одной логикой разума Нильс Бор предугадывал приближение новых поразительных открытий...
2. Тётушка и племянник
Мейтнер так изменилась за месяцы изгнания, что Фриша пронзила острая жалость. Тётка, видимо, перешагнула за тот рубеж, до которого люди долго сохраняют цветущий облик,— она быстро старела. В молодости она была привлекательна. Маленькая женщина, встретившая Фриша, ничего не сохранила от былого обаяния. Её лицо приобрело суровость, в нём было что-то мужское. Большой нос над тонкими губами, темноватая поросль на верхней губе усиливали впечатление мужественности.
— Я рада тебе, Отто! — сказала она и сильно, тоже по-мужски, встряхнула руку племянника.
— Как здоровье, Лиза? — Фриш старался говорить весело.— Надеюсь, в Институте Нобеля в Стокгольме работается не хуже, чем в Институте кайзера Вильгельма в Берлине?
Лиза усмехнулась. В её улыбке было мало стремления вызвать сочувствие и много внутреннего ожесточения. Так усмехаются борцы, готовые к новым испытаниям.
— Что значит — не хуже, Отто? После стольких лет работы в одном месте внезапно сменить его на другое — всё равно что круто повернуть автомобиль на полном ходу. Толчки и удары неизбежны, некоторое время не можешь прийти в себя. А мне уже не двадцать лет, даже не сорок, как Ирен Кюри.
— Ты читала последнее сообщение Ирен Кюри и Савича?
— Да, конечно. Парижане по-прежнему стараются неряшливость экспериментов перекрыть блеском идей. Сейчас Ирен ищет трансурановые элементы в третьей группе, а не в восьмой, где нашли их мы с Ганом.
Фриш видел, что старая полемика с Ирен Кюри занимает почти все мысли Лизы: она оживилась, когда он заговорил об опытах парижан. Он постарался отвлечь её от мыслей о физике. Праздник есть праздник — надо отдыхать и веселиться! Они гуляли по посёлку. Кунгельв был невелик, но приятен. В Дании ещё шли дожди, а здесь, в Швеции, уже выпал глубокий снег. Весь вечер Фриш играл Лизе на пианино Баха, Шуберта и Шопена. Расставаясь, они условились на другой день пойти на лыжах.
Утром Фриш, выйдя из отеля, увидел, что Лиза читает письмо от Гана.
— Отто, важное сообщение,— сказала она взволнованно.— Похоже, что и мы с Ганом прежде ошибались, да и Ирен с Савичем напутали. По-моему, произошло что-то громадное!
— Да? — переспросил он равнодушно. День был слишком хорош, чтобы проводить его в обсуждениях химических экспериментов. Лиза всегда была впечатлительна. Увлекаясь, она сыпала оценками: «Потрясающе! Великолепно! Гениально!» Он завязал крепления на лыжах.— Я хочу походить на лыжах, поговорим после.
Но она продолжала возбуждённо говорить о письме Гана. В её мыслях не было ничего, кроме опытов, произведённых старым другом. Фриш понял, что ему не отделаться. И было неудобно удирать от вязнущей в снегу шестидесятилетней старушки. Он прочёл письмо. Сообщение Гана противоречило всему, что он знал о превращениях ядер.
— Твой Ган ошибся в анализах,— в последний раз попытался он отвести научную беседу.
— Как ты можешь так говорить, Отто? Если Ган ставит контрольный опыт, он не ошибается. И если он написал, что обнаружил барий и лантан, то это означает только одно: барий и лантан присутствуют в продуктах распада. А отсюда следует, что мы имеем дело не с радиоактивным превращением урана, а с совершенно новой реакцией.
— Какой? — скептически поинтересовался Фриш. Он снял лыжи. От научной беседы отделаться не удалось.
— С реакцией раскалывания ядра урана,— торжественно объявила Мейтнер.— Нейтрон разбивает ядро урана на две половинки, примерно равные по весу. Лантан и барий — осколки распавшегося урана. Не радиоактивное выплёскивание из ядра одной-двух частиц, которое мы изучали до сих пор, а разваливание всего ядра — вот что обнаружил Ган!
До Фриша наконец дошла её мысль. Неподалёку лежало поваленное дерево, он присел на него.
— Ты знаешь, Лиза, гипотеза распадения ядра не противоречит теории Бора,— сказал он.— Составное ядро и вправду может делиться на два меньших. Но разрыву препятствуют огромные силы стяжения. Где же взять энергию на их преодоление?
— Они в самом ядре и налетающем нейтроне,— быстро сказала Мейтнер. Она раскраснелась, потускневшие глаза по-молодому радостно заблестели — она была счастлива, что Фрнш проникся важностью её идеи. Она с воодушевлением продолжала: — Протоны в ядре взаимно отталкиваются. У урана их больше, чем у других элементов, значит, ядро урана — самая неустойчивая из ядерных капель. А налетающий нейтрон добавляет энергию!
— Тот же положительный заряд двух образующихся половинок заставляет их отлетать друг от друга,— заметил Фриш.— На таком близком расстоянии силы отталкивания очень велики.
— Сейчас подсчитаем! — воскликнула Мейтнер.
Она положила на колени конверт письма Гана и стала покрывать его вычислениями. Когда они были закончены, тётка и племянник в изумлении посмотрели друг на друга. Две половинки разлетались с колоссальной энергией — около 200 миллионов электрон-вольт. Фриш недоверчиво покачал головой:
— Это невозможно! Откуда взяться такой сумасшедшей энергии?
— Из упаковочного коэффициента,— уверенно сказала тётка.— Ты забыл, что каждое ядро имеет свою энергию упаковки. И у урана она иная, чем у продуктов его распада.
Новые вычисления покрыли листик. Получилось, что два образовавшихся ядра легче первоначального на 1/5 массы протона. Разница масс, пересчитанная на энергию, почти точно давала 200 миллионов электрон-вольт. Всё сошлось.
Фриш вскочил, прошёлся по снегу, снова сел.
— У меня кружится голова, Лиза! Если вычисления правильны, то найден источник энергии, в миллионы раз превышающий энергию горения угля! Я должен рассказать Бору. Только когда он скажет: «Да!» — я поверю, что мы на верном пути. И это будет подлинный триумф!
Мейтнер с улыбкой слушала племянника. Она уже не сомневалась в огромности открытия, только что сделанного ими.
И Бору об этом нужно было рассказать раньше, чем кому-либо другому. Возвышение Бора произошло на её глазах. Она уже была известным физиком, когда появились первые публикации Бора. Слава Бора росла день ото дня, год от года. После смерти Резерфорда к Бору перешёл всеми признаваемый титул: «Отец ядерной физики». Пауль Эренфест говорил одному молодому учёному, готовясь познакомить его с Бором: «Первая встреча с Бором есть самый важный день в жизни любого физика». А Отто писал своей матери, её сестре, после знакомства с Бором: «Сегодня сам господь взял меня за пуговицу жилета и улыбался мне».
Но она не могла удовлетвориться вычислениями, произведёнными наспех. Всю свою жизнь она стремилась к большим результатам, а не к шумным сенсациям.
— Мы пойдём домой, Отто, и трижды перепроверим себя. Лишь после этого можно говорить о новой ядерной реакции.
Они возвращались, перебивая друг друга радостными восклицаниями. Лиза была счастлива, что и теперь, в Стокгольме, в лаборатории Манна Зигбана, продолжает сотрудничать с Ганом, оставшимся в мрачном Берлине.
Несколько дней, проведённых Фришем в Кунгельве, прошли в дискуссиях, прерываемых вычислениями, и в вычислениях, превращающихся в дискуссии.
— Мы ничего не забыли, Отто? Мы ничего не упустили? — придирчиво допрашивала Лиза Мейтнер после каждой проверки,
— Всё учтено, ничего не упущено! — уверял Фриш.
Но одного они всё-таки не учли, одно явление упустили, и настолько важное, что, когда его обнаружили другие, оно перекрыло величие совершённого тёткой и племянником открытия...
3. «Какими же все мы были идиотами!»
О Боре было известно, что нет такого поезда или парохода, на который он сумел бы не опоздать. Бору нужно было напоминать, что и поезда, и пароходы отходят по расписанию, а не по наитию, а под конец чуть ли не брать под руки и чуть ли не силой вести на вокзал или пристань.
6 января 1939 года все испытанные средства едва не отказали. Бор с девятнадцатилетним сыном Эриком уезжал в Америку. Нужно было из Копенгагена поехать в Геттеборг, а оттуда на лайнере «Дроттингхолм» отправляться в Нью-Йорк.
Но перед отъездом Бора примчался Фриш и огорошил вестью, чем они с Лизой Мейтнер занимались в праздник. Бор хлопнул себя по лбу и закричал:
— Какими же все мы были идиотами! Именно так и должно быть. Не понимаю, как мы могли так долго этого не замечать!
Жена Бора Маргрет и Эрик умоляли прервать захватывающую беседу, так как «Дроттингхолм» ждать не будет. Сотрудники института помогли оттащить Бора от Фриша. Уже на ходу Фрищ сунул Бору две странички с вычислениями. В машине Бор снова обернулся:
— Фриш, а ты с Лизой написал статью? Обязательно напишите, и как можно скорее, как можно скорее!
Фриш успел прокричать вслед, что в ближайшее время напишет статью, и услышал последний возглас Бора:
— Я буду молчать, пока не напишете! Торопитесь, это надо сообщить всем!
Фриш, радостный, возвратился в институт. В коридоре он повстречал, как всегда, небритого и, как всегда, полусонного чеха Плачека. Время было послеобеденное, а Плачек, как знали все в институте, «просыпается только к вечеру». Фриш на себе испытал эту странную особенность друга: главной трудностью в их совместной работе по поглощению нейтронов была не сложность эксперимента, а то, что Плачек обретал энергию как раз тогда, когда Фриш валился с ног от желания соснуть.
У Плачека засверкали глаза, когда он услышал о каникулах Фриша. Он полностью проснулся много раньше обычного своего времени.
— Отто, вы с Лизой сделали великое открытие! Понимаете ли вы сами его значение?
— Конечно,— заверил Фриш. Плачек разочарованно покачал головой:
— Ничего вы не понимаете! Я ещё не встречал столь тупых людей, как вы, Отто. Если бы вы догадывались, что вами совершено, то немедленно поставили бы эксперимент, чтобы собственными глазами оценить энергию разлетающихся осколков.
Теперь пришло время и Фришу хлопать себя по лбу.
Он занялся подготовкой эксперимента, писал статью и по нескольку раз в день заказывал телефонные разговоры со Стокгольмом. Тётка упрямо отстаивала свои формулировки, добиться согласованного текста оказалось труднее, чем производить совместные вычисления. В окончательном варианте статья называлась: «Деление урана с помощью нейтронов: новый тип ядерной реакции».
А пока писалась статья и уточнялись по телефону слова и запятые с точками, Фриш завершил эксперимент. «С помощью ионизационной камеры, покрытой изнутри ураном и соединённой с линейным ускорителем, я смог продемонстрировать расщепление ядра,— писал он во второй заметке.— Когда 300 миллиграммов радия, смешанного с бериллием, располагались в сантиметре от нанесённого на стенке камеры урана, удавалось зарегистрировать появление приблизительно 15 частиц в минуту». Если источник нейтронов был окружён парафином и нейтроны замедлялись, число импульсов удваивалось.
Обе заметки были отосланы в журнал «Нейчур» 16 января.
После отправки сообщений в печать Фриш запоздало усомнился в важности вычислений и опытов. Он не знал, чем заняться. Ещё никогда он так много не играл, но музыка не успокаивала. Он написал матери, с которой делился всеми важными событиями в жизни: «Ощущение у меня такое, будто я, пробираясь сквозь джунгли, поймал за хвост слона и теперь не знаю, что с ним делать».
И, поглощённый своими душевными терзаниями, Фриш вторично пропустил возможность обнаружить важнейшее явление, которое из глубин неизвестного уже поднялось на поверхность и открытие которого явилось чрезвычайным событием во всей истории науки.