чески. Невозможно переживать каждую смерть за ту же зарплату, что и какой-нибудь кожный врач, который выписал мазь, через две недели — не помогло — другую выписал… Если бы он вот, — показывая на Федьку, — за каждый литр солярки переживал или за каждый колосок — это был бы не работник…
Так вот и поговорили.
Покинув на время закусывающих гостей, мы никак не могли развязаться с темой этого застольного разговора. Я вспомнил студенческую, стройотрядовскую Тюмень. Трубы для газопровода туда возили баржами. Трубы громадные, полтора метра в диаметре. На баржу их помещалось всего несколько штук. Чтобы воздух не возить, трубы по торцам заваривали, заполняли бензином. По шестьдесят тонн получалось в каждой… Так вот, когда к какому-то событию — День нефтяника, что ли, — десятка труб не хватило, чтобы участок трубопровода торжественно сдать, золотой шов наложить, бензин из труб взяли и вылили. Жалко было, но что поделаешь. Цель оправдывает…
— Ты это к чему? — спросил Геннадий мрачно.
— Все к тому, — я искал разговору за столом разумное объяснение и старался быть объективным. — Такая работа. Шестьсот тонн бензина на землю ухнули — и хоть бы что. Нефть все спишет. А мы здесь из-за какой-то солярки…
— Директор прав, — поддержал меня Сватов, — для них это работа.
— А для тебя? — Дубровин к нему резко повернулся.
— Что для меня?
— Для тебя эта демагогия — тоже работа?
— Иногда важнее сберечь нервы…
Дубровин посмотрел на Сватова в упор:
— Для тех работа — нефть. И шестьсот тонн бензина не стоят нервов и настроения, испорченного к празднику… Для них работа — хлеб. И тоже важнее сберечь нервы…
Когда директор с Федькой укатили на «уазике» и пыль за ними улеглась, Анна Васильевна головой покачала, вздохнула тяжело:
— Не будет с им ладу… Молодой… Виктор Васильевич — тот был сочувственный. За все переживал…
Сватов пошел спать, а мы с Дубровиным отправились прогуляться. Встреча с местным начальством не выходила у меня из головы. Да и Дубровин завелся не на шутку.
И вот идем мы вдоль обглоданного в диком нашествии берега реки и у водопадика, где раньше была мельница, которая однажды оказалась никому не нужна, Геннадий, остановившись, тихо так говорит:
— Это они поедут по хлебу. Они бензин выплеснут, хоть шестьсот, хоть шесть тысяч тонн, чтобы отрапортовать быстрее. А Анна Васильевна, она глечик молочный велит, между прочим, не смывать, чтобы смывки и те — свиньям… Нет, — сказал он, — Анна Васильевна по хлебу не поедет.
Солому Федька действительно сжег. Узнал, что из района едут с проверкой состояния полей, и подпалил. Горела скирда жарко, весь день и всю ночь взрывалась искрами, а к утру на поле за садом осталось только черное пятно.
Утром Федор Архипович приехал, в результатах своей деятельности удостоверился. Назад возвращался не краем поля, хоть и было бы короче, а через деревню — всем своим видом выражая удовлетворенность.
Снова выступил Федор Архипович радетелем за порядок, за общественное добро. И совсем уже хорошо получилось, когда новый директор его в этом поддержал и как бы утвердил.
— Слушай, тут уже совсем какая-то ерунда, — говорил Геннадий. — Выходит, что солому он сжег, чтобы перед начальством выслужиться. Но что же это за служба такая, где, уничтожая добро, можно выслужиться?
Федор Архипович эту службу знал. Прекрасно понимал, что его успех в ней от успеха совхозного дела никак не зависит. Как не зависел успех организаторов веткозаготовительной кампании от того, будут ли коровы есть ветки, будут ли, ими питаясь, давать молоко. Здесь не важным было, что делается, а важным было делать это организованно и хорошо, чтобы был порядок. И со скирдой важнее всего был порядок. Ведь главное для Федьки что? Главное для него в должности продержаться.
— А продержаться можно когда? — спрашивал себя Геннадий. И тут же отвечал: — Только если ты постоянно чем-нибудь занят. Только если ты постоянно нужен и незаменим.
Ведь вот в чем тут хитрость: когда к февралю корма на совхозной ферме совсем кончились, не кто иной, как Федор Архипович, проявил инициативу, укатив на трех совхозных грузовиках аж под Полтаву, к свояку, что работает там таким же, как он, бригадиром. Все за той же соломой.
Так что дальний умысел и какое-то подобие логики здесь были. Не всем и не сразу, но все-таки понятной и объяснимой. Не потому ли он солому сжигал, что таким нехитрым образом ставил совхозное начальство в зависимость от него, Федора Архиповича, подчеркивая тем самым свою озабоченность делом и даже в деле этом незаменимость? И свое умение все организовать.
— Ну, здесь ты ошибаешься, — заметил я, выслушав догадки приятеля. — Перегибаешь. Если он будет совсем незаинтересован в результатах работы, его просто уберут. Продержаться он может, все-таки давая результат.
— При одном условии… — возразил Геннадий. — Что для тех, от кого его положение зависит, результат его труда что-то значит. Ну, скажем, если и их положение, их благополучие зависят от этого результата. Но не очень оно зависит.
Действительно, не очень зависело. За развал Федькиной работы Петра Куприяновича с должности, обеспечивающей ему благополучие, ведь никто снимать не станет. Всегда можно сослаться на объективные трудности. Требовать с Федьки каких-нибудь значительных результатов Петр Куприянович не может, не обеспечив ему для этого всего необходимого. Но и с него самого не особенно могут требовать, не давая ему всего необходимого. Дергать могут, отчитывать хоть на весь эфир… А снять с работы? Только если он взбрыкнет, в чье-то положение не войдет, проявит вдруг вздорность характера… Или если случится что-то из ряда вон. Криминал, аморалка, скандальная история, да еще с оглаской, — вроде той, что с Виктором Васильевичем, погоревшим на приписках, произошла…
— Зависимость всегда носит двусторонний характер, — говорил Геннадий. — Ничего не давая Федьке, не обеспечивая ему возможности добиваться приличных результатов, Птицын оказывается от него в зависимости. Ведь, помогая дело волочить, Федька тем самым помогает и ему продержаться. Одной веревочкой они повязаны…
— А результат? — упорствовал я. — Смотрят-то на результат.
— Ты моего шефа помнишь? — Геннадий вздохнул. — Его что — результат интересовал? Был бы человек хороший — это раз. И было бы все тихо. Это два.
Еще до ссоры Дубровина с Осинским я как-то взялся тому порекомендовать одного нашего однокурсника. Отличный специалист, он когда-то уехал в Москву, а теперь по личным обстоятельствам (старики родители совсем плохи стали) вынужден был вернуться в Минск. Геннадий от участия в протежировании отказался. И я пошел сам. Начальник, все выслушав, сразу повел меня к директору НИИ. Помочь с трудоустройством тот взялся охотно. Тем более что брал человека не к себе. Когда дело в принципе было уже решено, я сказал, обрадованный успехом:
— Право же, вы не пожалеете. Он и действительно замечательный специалист.
Директор поморщился, как от зубной боли. Я смутился.
Уже в коридоре Осинский мне все объяснил:
— Кому он нужен, ваш «замечательный специалист»? С ними только заботы. То подай, это обеспечь. А потом еще выступать начнет, умничать… «Парень хороший, помочь надо, человек свой» — это аргумент. Об этом и говорить надо.
Федор Архипович в этом смысле был человек хороший. Выступать не начнет. Требовать не станет, тем более умничать. Дело будет волочить и удобным окажется вполне, пока…
Пока все будет тихо, пока не случится скандал. Вроде того, давнего, с телеграммой…
Скандала под своей «крышей» Федька, наученный горьким опытом, боялся с тех пор больше всего. Однажды, впрочем, он чуть опять не произошел. Все из-за Геннадия с его характером, с его упорным нежеланием считаться с обстоятельствами.
Сено на неудобицах Анна Васильевна с Константином Павловичем, как, впрочем, и вся деревня, заготавливали, несмотря на запреты. Правда, делали это украдкой: прокашивали лишь плешины, незаметные с дороги, убирали траву побыстрее, таскали ее, даже не досушив, тайком — мешками и все больше на себе: ни с тачкой, ни с лошадью незамеченным не останешься.
Вконец возмущенный такой несуразицей, Геннадий как-то и предложил старикам сушить траву на его участке, здесь же и собирать сено в стожки. Анна Васильевна предложение доцента приняла, сразу смекнув, что у него они не отымут.
И вот однажды Федор Архипович, наехавший в Уть все с тем же намерением — показать Дубровина кому-то из районных дружков, увидел нашего доцента… в трусах и сандалиях… обливающегося потом… тянущего тачку, нагруженную ворохом свежескошенной травы и подталкиваемую сзади Анной Васильевной в паре с Константином Павловичем.
Непристойность и срамота происходящего Федора Архиповича потрясла. Он сидел верхом на своем персональном мотоцикле, смотрел на эту троицу ошарашенно и даже забыл заглушить мотор. Такого от Дубровина он не ожидал. И дело не в облике. Этим горожанам все позволено, даже расхаживать среди белого дня в одних трусах. Дело и не в хищении, которое Дубровин в качестве соучастника совершал, не в попрании строгих правил средь бела дня… Дело в умопомрачительной неприличности самого занятия: тянуть тачку, имея вузовский диплом и в придачу диплом кандидатский.
Своим недостойным поведением Геннадий его, Федьку, в глазах районного товарища прямо позорил.
Увидев Федьку, да еще с каким-то начальником, Анна Васильевна всплеснула руками, ахнула и, по-детски пригнувшись, кустами побежала к дому. Константин Павлович, тоже изрядно струхнувший, с досадой плюнул, но никуда не побежал, а встал в стороне, опустив руки по швам и всем своим видом демонстрируя непричастность к преступлению.
Районный товарищ, сразу смекнувший, что дело нечисто, что доцент этот далеко не тот, за кого он здесь себя выдает, повел себя официально.
Осмотрев два стога, стоявшие на участке Дубровина, он довольно сухо и строго поинтересовался: