И потом возникнуть на другом освещенном участке реальности. Зачем им стрелять, зачем ловить, зачем мучить нас? Я не хочу им этого испытания. А может, им его не пройти.
Я хочу просто перелететь с ветки на ветку. Перелететь с этой сюжетной ветки. Что я смогу в роли униженной жертвы? Это какая-то глупость. Я не хочу упасть в грязь лицом перед зябликами, июньскими жуками, стрекозами, узкими лисьими мордами, которые мерещатся в густой траве. Не хочу уткнуться в землю лицом.
Я цепляюсь взглядом за мелькающий хвост собаки. Взмокшие и свалявшиеся, волосы на затылке шевелятся. Они слышат жадное, жаркое дыхание другой собаки, преследующей нас с вывернутым наружу языком. Она так тащит своего начальника, так тянет его вперед, что поводок превращается в тетиву и пружинит с упругой силой. Я не оборачиваюсь, но вижу это. Расстояние между нами и грубым вдавливанием в траву восьми тракторных подошв с ужасающей скоростью сокращается. Только бы достичь кромки леса и затеряться в зарослях! Я сбрасываю рюкзак, надеясь хотя бы на несколько мгновений отвлечь тренированных псов запахами хлеба и тоски.
Мне жарко. Мне очень жалко. Жаль бездарности наших дней. Жалко мира. Жаль исчезающего времени. Жаль измученного пространства. Жалко людей, животных, камни. Песок, утекающий как время в песочных часах. Песок, утекающий сквозь. Жаль сломанные и выброшенные предметы. Жаль идеи, выброшенные на свалку так называемой Истории (которая уж точно – фантом). Жаль усталых птиц. Они все время запаздывают с перелетом. Осенью им мерещится ложная весна, и они рискуют замерзнуть, попав не в тот эон. Жаль стрекоз, роящихся над пересыхающим водоемом.
Жаль рыбу, заглотнувшую наживку. Жаль примятые моими-чужими подошвами тимофеевку луговую, клевер и мятлик.
Здравствуй, брат мятлик. Здравствуй и ты, брат зяблик. Видишь, какой тут у нас твинь-твиринь-пинь.
Я расстегиваю и сбрасываю плащ. И бегу, бегу, как могу. Хвост собаки виляет собакой и мной. За нашими спинами – отголоски-обрывки грубого разговора, перебиваемого типами подметок и хриплым лаем. Я уже слышу их, они видят нас. Лес, спасительный лес, прими нас скорее в объятия своих кривых стволов! Я не хочу быть с прямыми и огнестрельными. В лесу преследователи не смогут быть полноправными хозяевами положения. Мы становимся их мишенями в городах, городках, деревнях. Но вне их социальное напряжение ослабевает. Я знаю: если мы сольемся с деревьями, заляжем в норах и дуплах, трусливые городские псы сочтут нас непонятной природой, потеряют к нам интерес и повернут назад.
Рррваннь, рррваннь. Слышно, как азартные псы теребят глянцевую кожу плаща, мужчины переругиваются, пытаясь их оттащить и пустить по следу. Они нервничают и передергивают затворы. А нам уже рукой/ лапой подать до леса. Я совершаю длинный прыжок и – и – о черт, распластываюсь на земле. Под моей кровоточащей щекой спариваются жуки-пожарники. Сейчас, сейчас слуги порядка обрушатся на меня и – и – все будет так, как в одном из моих блокнотов:
я еще красива но это чудо
тростники проткнули мое лицо
точно ком нераскрывшегося парашюта
моя жизнь растаптывается на плацу
ничего не скажешь с такою силой
чтобы, слово выбежало существом
но когда-то было
не я остыла
а оно раздваивается
ствол и ствол
Я не дотянула до древесных стволов.
Другие слова-стволы направлены на меня!
Но меня спасает собака. Заслоняет от охотников своей нечисто-белой, топленой спиной. Разговаривает с их псами – требовательно, властно, громко. Те оторвались от растерзанного тренча, слушают – уши вверх. И вот уже тянут охотников прочь.
Как я вижу все это? Не знаю. Камуфляжные охотники растеряны. Пока двое борются с псами, двое бегут к нам. Нет. Замерли.
Я вижу их сверху, мне так легко. Свобода окрыляет, это буквально! Внизу – смятый комок чужеватого тела. Оно скрючено. Над ним собака. Задирает морду, смотрит на меня. Воздух густо-синь. Как хорошо ловить его потоки. Это похоже на плаванье, но гораздо нежней. Нечисто-белая, моя собака бежит, огибая стволы деревьев. И – счастье! – я лечу над ней.
3. Камуфляжные разговоры
– Нет, ты это видел?
– Что?
– Она живая еще или нет?
– Не знаю.
– Ну и хрен с ней. Считаем так: не нашли. – Да нет! Вон же она, лежит.
– Трупы – это уже не наше дело.
– Да ты уверен, что это труп?
– Я не знаю. Но проверять неохота.
– Чего ты испугался?
– Понимаешь… Мне показалось. Что-то такое странное там было.
– Был приказ взять живьем.
– Мы и не стреляли. Она сама.
– Не хочешь измерить пульс, а?
– Сам подходи. Возвращаемся.
– Ни с чем, ага.
– Наверное, удар был.
– Она как бы выдохнула. И осталась оболочка. Куколка.
– Красивая девка, ага.
– Да слишком худая.
– Пойдем вернемся?
– Да ну нафиг! Ты что, не видел? Белая собака ее… просто глюк!
– Все из-за псины.
– Наши ее испугались.
– Не, не испугались. Просто оказались на ее стороне. Солидарность собачья, бля.
– Совесть потеряли. Кормишь, кормишь…
– Да, собака очень странная.
– И это еще не все. Ты видел, птица вылетела? Маленькая такая.
– Откуда?
– Да из нее. Из девки.
– Что ты несешь?
– Ты что, не знаешь, что так бывает?
С мертвыми?
– В древности считали, что это душа.
– Да ну!
– Ерунда все это.
– Вот старье какое-то, точно. Откуда ты это вычитал?
– Ребят, будем материалистами. Бежала девка, птичка сидела в кустах. Девка упала, а птичка взлетела. Совпадение.
– Да, все просто.
– И все же тут что-то не так.
– Мне тоже показалось… впрочем, не очень видно было.
– Что? Тебе тоже показалось? Ты про синхрон?
– Ну да. Они потом так параллельно двигались – птица и собака. Точно сговорились.
– Ну, в природе такое бывает… это… как его… симби… симби…
– Оз. Симбиоз.
– Точно!
– Да нет, ребята. Там что-то еще другое было. Почему собаки не пошли туда?
– А хрен их знает. Голодные. Устали.
– А мы что, разве нет?
– Ну и поехали обратно.
– А что доложим? Что девка умерла?
– Лучше скажем: не нашли. Не обнаружена.
– Исчезла.
– Объявят в розыск.
– Да кому она нужна! Мало ли людей пропадает.
– Ладно, замяли.
– И чтобы никому. Вы поняли, да?
– Никому.
– Ну еще бы.
– Только рапорт ты сам напиши. А мы что – мы могила. Мы – никому.
Ключевые слова
1. Ростовцев
Когда меня вызвали в Башню на совещание с Ушаковым, я, разумеется, был готов к тому, что разговор пойдет об отечественной культуре и ее влиянии на граждан нашего государства. Об ответственности творцов культуры перед народом. О миссии литературы. О противостоянии прозы и поэзии, которое уже (пожалуй, что и к счастью) разрешилось в пользу первой. И я был рад, что уже начал писать документальную книгу об этом историческом противостоянии (я надеялся, что мне удастся ненавязчиво упомянуть об этом). Разумеется, я понимал, что Павел Сергеевич коснется самых актуальных вопросов и, возможно, упомянет и покойного Ветлугина, похороны которого только что прошли – масштабно, при скоплении представителей так называемой творческой интеллигенции.
Я тоже был на тех похоронах и даже произнес небольшую речь, приличествующую моменту. Закрытая крышка гроба, отсутствие самых близких учеников (а родственников у него, кажется, уже не осталось), скукоженный характер прощания и полицейское оцепление – многое смущало в этих похоронах. И я понимал, что, может быть, Павел Сергеевич, курирующий весь литературный сектор, захочет знать, какие настроения бродят среди тех, кто были там. Я хорошо подготовился (у меня есть небольшой штат собственных информаторов из числа студентов – за радивость им обещаны «автоматы» по истории новейшей русской литературы, которую я имею честь преподавать в ведущем университете страны). Но к такому разговору, который состоялся вчера, я оказался совершенно не готов и в первый момент растерялся от доверенной мне государственной тайны. Боюсь, что мне не удалось показать себя с лучшей стороны, о чем я сейчас жалею.
На секунду я потерял самообладание и даже, кажется, воскликнул что-то вроде «черт побери». Я воскликнул «черт побери»! Павел Сергеич только поднял бровь.
Да, я смутно догадывался о чем-то таком, но реальность оказалась еще фантастичней. Павел Сергеевич и вызывал меня для того, чтобы сообщить, что похороны Ветлугина были масштабной инсценировкой, продуманным экспериментом, обнаруживающим поклонников его стихов и любителей запрещенной поэзии вообще. Сам Ветлугин, оказывается, пока просто был взят под стражу и ждал своей участи в одной из верхних камер Башни (я, кажется, невольно взглянул на потолок, чем заставил Павла Сергеевича усмехнуться). Ушаков поделился частью правительственного плана относительно «последнего поэта».
Мне, как его старинному приятелю, в нем тоже отводилась своя – правда, довольно скромная – роль. Я почувствовал себя польщенным – и одновременно раздосадованным. Этот клоун Ветлугин оказался необходим президенту для решения уникальной задачи! Он, а не я!
Мои существенные заслуги перед культурой страны почему-то не работали…
Именно Ветлугину, и никому иному, по желанию высшего руководства предстояло работать над обновленной поэзией после ее «обнуления», и это было чудовищной несправедливостью по отношению ко всем остальным. Для эффективности этой будущей секретной и анонимной работы непосредственно на нашего президента удобней было объявить его мертвым. Это был поистине остроумный способ превратить известного автора в ос