Потом другие люди их ищут и убивают.
У меня нет другого объяснения тому, что приезжающих становится все меньше.
Люди и мягкие, и хрупкие одновременно. Уничтожить их легко.
Однажды я видела, как человека столкнули на рельсы. До этого он шел шатаясь, и было не ясно: это от того, что его избили, или от того, что он сам потерял ориентир. Казалось даже, что это была лишь смазанная тень, а не человек – выпуклый, тяжелый. Тень человека что-то искала и сама была как забытая вещь. Ее столкнули на рельсы в тот миг, когда по расписанию прибытие электропоезда – он и показался издалека, но почему-то завис, не дошел до меня. По техническим причинам – сказала кассирша по громкой связи. Какая разница – по техническим, по логическим? Может, и мистическим. Здесь, у нас, все это смешивается. Человек-тень исчез. Впрочем, солнце было в зените. Тогда вообще исчезла всякая тень.
На этой станции люди выходят редко. Дачники сезонны, бывают наплывами.
Жители окрестных деревень, еще теплящихся здесь, предпочитают жить своим хозяйством и редко выезжают в город. На электричке быстрей, но у всех автомобили. Да и они ржавеют по участкам. Никто никуда не хочет.
В деревнях безопасней. Это обманка. Товарняки проходят, как громоздкие сны. Между ними пробегают снулые собаки. Они одичали. Кассирша подкармливает их костями, которые привозит сюда специально. Раз в пять или шесть дней я наблюдаю жадную кормежку. Она собирает кости дома, в городе, и хранит в холодильнике. Летом обычно на это уходит больше времени. Когда теплеет, мяса много не съешь.
Чьи это кости? Дачники привозят нелепые новости. Я слышала, что в мегаполисе охотятся на упырей, которые называют себя поэтами. Что эти упыри съедают все мягкое и нежное в людях, чувства вперемешку с потрохами.
Не знаю, бредят дачники или нет. Страх создает свои спецэффекты. И свои смещения.
Я начинаю вибрировать. Меланхолию разбивает прибывающая электричка. Свист скрежет, скрип. Ржавые звуки выводят из забытья. Потом распахиваются двери, начинается суета. Топот, шарканье. Резкие окрики, гулкие оклики, смех, смена фигур, мельканье теней. Потом звуки истончаются, люди маленькими группками расходятся по тропинкам, бредут к своим мелким селеньям. Некоторые сразу направляются к лесу.
Сегодня их много. Вот пышная хозяйка с двумя детьми. Доброе лицо и белый платок, повязанный назад. Еще энергичная.
С девочкой и мальчиком, которые на нее не похожи. Дальние родственники или приемыши. Они направляются к заброшенной деревне.
Вот странная женщина в лиловой пижаме. Холеная, высокая, тонкая. Она тихо разговаривает сама с собой – а впрочем, может быть, и с кем-то по особой связи. Устройства не видно, но сейчас научились делать такие гаджеты, что я не стала бы утверждать, что она безумна. Губы шевелятся и шевелятся. Выглядит прекрасно. Вот только в руках букетик увядших фиалок. Зачем везла? Этого добра и здесь полно.
За ней выходят двое крепких мужчин.
За плечами удочки, на ногах рыбацкие сапоги – но, думаю, это маскировка. Следуют за женщиной. Она у хвостового вагона, растерянно оглядывается. Она кого-то ждет.
И вот из-за касс к ней выходит маленькая старушка в черном. Я не пойму: старушку кто-то ведет, но он почти полностью скрыт огромным букетом сирени. Выглядывают только маленькие ступни в старых сандалиях. Эту старушку я помню, она живет в Упрямцево. Это довольно далеко отсюда, через широкий луг, но старушка часто приходит на станцию. Она ездит в райцентр.
Говорят, за лекарствами для больной дочери. Вечерние пьяницы, собирающиеся на станции со всей округи, судачат: дочь не просто больна – ее подстрелили. Мужики жалеют несчастную мать, а дочь никто не видел.
Дочь – это какая-то легенда. Старушка в трауре. Но кто же тогда прячет лицо в нежных пятилистниках?
Фиалковая женщина встречается со старушкой и сиренью, и вместе они уходят по тропинке в сторону леса. За ними на разумном расстоянии следуют крепкие рыбаки.
Целая толпа запоздало вываливается на меня. Это дружеская компания, но всех очень много – похоже, они занимали целый вагон. Женщины, мужчины, старики, подростки. Выкатывают дедушку в инвалидном кресле. Лицо его скрыто. Старомодная шляпа надвинута на глаза.
К кому все они приехали? На них какая-то цыганистая, пестрая одежда. Но что это? То, что кажется алыми и бурыми цветами на черном и белом фоне, оказывается пятнами крови, сгустками крови. Все эти люди так ярко изранены, что кажется невозможным, что все они живы. Жуткий, правдоподобный грим. А может, это вернулась съемочная группа сериала «Душегубы», которая работала тут пару лет назад? Тогда массовка в ярких костюмах часами перемещалась туда-сюда по моей поверхности. Сейчас, конечно, я не смогла бы никого узнать. Лица застыли. Все люди перемещаются молча. У некоторых вывернутые наружу огнестрельные раны – вернее, отличная их имитация. У девушек все ноги в крови. Впереди выделяются двое подростков с авоськами. В них разноцветные книжки.
Молчаливой вереницей эти люди спускаются по ступенькам и отправляются к опушке. У кого-то за спиной гитары, у кого-то узкие футляры. Вероятно, с духовыми инструментами. Все это производит очень странное впечатление. Я так захвачена, что не сразу замечаю несущийся наперерез им черный лакированный автомобиль.
Пестрые разбегаются врассыпную. Они бегут к деревьям. Парень, который катит инвалидное кресло, тоже ускоряется. Старик, завернутый в плед, вцепляется в подлокотники. К счастью, компания успевает скрыться в зарослях, когда автомобиль наезжает на какое-то препятствие. Я вижу троих мужчин, раздраженно жестикулирующих. Один из них вооружен пистолетом. Он пытается целиться в убегающих в лес. Его останавливают двое других. Один из них нервно роется в багажнике. Другой вынимает из кармана фляжку и отпивает. Предлагает товарищам. Неудавшийся стрелок закуривает. Автомобиль, похоже, совсем заглох. Подозрительная троица топчется в растерянности, а потом, посовещавшись, разворачивается и пешком отправляется через луг к деревне Упрямцево.
Встреча
1. Дерево
– Что же это, Голубь, скажи? Это же не Инга? – Дарт припадает к земле, пропитанной страхом и отчаяньем.
Я отброшено. Я валяюсь рядом. Я уже привык к тому, что Дарт разговаривает с голубем как с человеком. Это нормально. Со мной он не так доверителен. Трехпалый хлопочет над ним. Все нормально, бедняга Дарт, все нормально. Это тело – обманка. Оно никому не принадлежит. Просто тело. Это не Инга. Мне ли не знать. Инга не могла погибнуть, и проводков внутри нее никаких нет. Там одна странность и нежность. Тяжесть и нежность. Глупость и нежность. Инга слишком живая. Взбалмошная, строптивая. Да она бестолочь! Не может разобраться, любит нас или нет. И кого из нас. А это не Инга. Это ее отслоившийся образ.
Один из образов. И больше ничего. Я бы попыталось объяснить это Дарту, но он меня не услышит.
Дарт прекрасен. А я только дерево.
Он совершил невозможное. Вытащил меня из Башни, нес на горбу. И не важно, делал он это ради своего представления о какой-то немыслимой чести, ради Инги или ради справедливости. Не важно!
У него получилось. Он смог почти все.
Не дотянул только до кромки леса. А нам сейчас необходимо оторваться от самой возможности преследования. Поверить в это. Да, преследования деформируют нас. Провоцируют паранойю. Обрекают на муки и смерть, если здесь вообще еще уместно говорить о «нас». Но и наоборот (тут Платон опять прав, как всегда). Наша паранойя – веревка, и на конце ее репрессии. Сейчас самое главное – не дернуть за нее. Чтобы выжить, нужно представить, что мир разумен. Что мы сами сохранили рассудок.
И тогда мы войдем в лес и растворимся в лесу.
Инга – там. Я чувствую: она уже там. Она всегда летит впереди паровоза. Наша «линия духовного фронта» чересчур растянулась. Инга забежала вперед и ждет подкрепления. Прости нас, любимая. Это место заражено эпидемией отчаянья. Но сейчас мы соберемся с силами. Я подкатываюсь к ногам Макса.
Эй, дружище! Приведи в чувство Дарта.
Макс понимает расклад. Встряхивает его, ставит на ноги.
– Слушай, я не знаю, что тут у вас происходит. Но времени у нас мало. Времени вообще у всех мало. Мы тут типа конечны, ну? Давай, соображай. Не могло быть так, что ты общался не с девушкой, а управляемым роботом? Это он? Как ты думаешь, кто им управлял?
Макс мыслит четко. Только он пошел по ложному пути.
– Нет, что ты! Не могло. Послушай, мы… я… она…
– Я понял. Ты любишь девушку своего учителя.
– А ты не знал?
Макс разводит руками.
– Ладно, ребята, я понял. Вы потом разберетесь. Это не она. Похожа, но не она.
А мы идем искать настоящую.
Дарт поднимает меня и взваливает на плечо. Макс подбирает вещи. Шаг – и мы уже в лесу.
2. Дарт
Мы идем очень быстро, пробираясь сквозь бурелом. Лес гудит. Он полон голосов. Кажется, что где-то вдалеке говорят люди, говорят птицы, говорят жуки, говорят цветы, шепчется кора деревьев. Даже мох. Тут всё говорит: роса, паутина, облако. Невероятная говорильня! Хоры и хоры – существ, веществ! Кажется, пойди по линии какого-нибудь одного голоса, до конца – и тогда всё и поймешь.
Темнеет в этих краях довольно быстро. Голубь – наш проводник. А мы устали.
Надо бы остановиться, выпить воды, но мы так взволнованы всем, что не можем об этом подумать. Мы ходим долго, мы наполняемся голосами, цветностью, запахами. Мы врезаемся в чашу, в самую глубь, и уже сами себе кажемся деревьями.
Но вот, спугнув крупного зайца, к нам выбегает большая белая собака. Наша Собака. Над ней летит птица. Мы замираем. Она садится на ветку нашего Дерева. Она поет свое «фьюить-фьюить, твинь-твиринь-пинь». Обмахивает крыльями мое лицо.
И я понимаю, что это Инга.
Мне кажется, Дерево тоже это понимает. Оно на глазах покрывается все новыми почками. Листья распускаются. Это так заметно и так чудесно, что даже Макс, у которого голова нормально держится на плечах, говорит: