– Я не ожидал, конечно, что мы так быстро ее найдем. Она красивая, твоя Инга.
И я говорю:
– Спасибо.
Пока мы стоим в центре неясных событий, в глубине несусветного лета, пока Макс гладит Собаку и она лижет его лицо (наверное, догадывается, что без его помощи спасение Метафизика/Дерева не обошлось), к нам приближается высокая фигура. Сначала мне кажется, что это лесник в странной шапке, который тащит на спине растопыренную вязанку сухостоя. Но вот фигура ближе и ближе. Светотени бегут по ней. И каждый из нас видит, что это не совсем человек – это Человек-Олень. Его благородная морда похожа на удлиненный овал лица, а умные глаза миндалевидны. И очень спокойны. Олень идет, как странный рыцарь из забытья времен. Он улыбается. Его русский прекрасен:
– Я ждал вас, дорогие мои. Добро пожаловать. Пойдемте скорей, – приглашает он в самые дебри чащи. – Все остальные уже собрались.
Почему-то мы не задаем никаких вопросов. Мы просто живем. Мы чувствуем, думаем, дышим. А он распахивает скрытую темными еловыми ветвями дверь. И мы оказываемся в зале. Вернее, в каком-то пространстве, которое лишь на первый взгляд кажется огромной комнатой, оклеенной лесными фотообоями. А чем она на самом деле является и где на самом деле ее все отступающие стены, – это невозможно понять. Да и не нужно сейчас.
И здесь все наши. Все, с кем нам доводилось встречаться в последние дни, о ком доводилось думать. Эта комната выстлана мягким, ярким и нежным мхом. Мы здороваемся со всеми. Мы поняли, что не замечали слишком многих рядом с нами. Например, вот эту бабочку. Это ведь она летала рядом, когда я был с Ингой в дачном домике рядом со станцией. Когда Инга еще была женщиной, и я целовал ее стройное тело.
Впрочем, кто она сейчас, кто будет потом, это неважно. Как и то, кто я. Важно, что мир существует. И этот мир – точно книга про воздух. Этот промежуток – про свет.
Всеобщие разговоры
Эпилог
И когда они вошли и воздушная дверь закрылась за ними, Человек-Олень произнес:
– А теперь каждый из вас пусть скажет несколько слов. О важном. Ведь на самом деле реально лишь то, что мы любим. Скажите нам о тех, кого вы любите, или о том, что любите.
И оно никогда не исчезнет. Скажите нам. Здесь и сейчас.
Пока все собирались с мыслями, Дарт первым сделал шаг вперед и сказал:
– Я люблю тебя, Инга. Я люблю своего брата и его семью. Голубя, Дерево, Макса и Наталью Ивановну, сумрак и звезды, книги Кафки и фильмы Вендерса. Я люблю вас. Почему-то я очень люблю стрекоз. Собака, милая! Собаки вообще! Я вас точно люблю! Мобили люблю, но, наверное, это не самое важное. Эх, так я запутаюсь… Лучше я скажу про мир целиком. Мир, я люблю тебя. Пожалуйста, будь. Космос, я не могу без тебя.
Все забыли о себе. Все смотрели на Дарта и думали: «А этот парень не робкого десятка».
И тогда маленький Даня тоже сделал шаг вперед и сказал:
– А я люблю маму и папу. И бабушку.
И тебя, Соня. И твою бабушку. И тетю Катю. И дядю Колю. И рыбок. И кошку. И солнце. Школу я не люблю, не буду про нее говорить. Я люблю приключения. Море. Своего попугайчика. И еще я конфеты люблю.
Он немного смутился. Все рассмеялись.
И тогда вперед вышла Соня и сказала:
– А я люблю лес. Весь. Всё, что здесь есть. Каждый цветочек и каждую шишечку. Все леса. И сады. И луг. Я очень люблю свою маму, но ее тут нет. И моей бабушки тоже нет, но я ее люблю. Пусть они приедут сюда, – она не выдержала и заплакала, и тетя Катя прижала ее к себе и заплакала тоже.
Но не такова была тетя Катя, чтобы не сказать то, что для нее важно. И она сказала:
– Я детей люблю. Взрослых тоже, но не всех. Только хороших. Но бывает трудно понять, кто хорош, а кто нет.
Поэтому пусть будут все. Пусть всё остается.
И еще что-нибудь. Да всё, что вы захотите.
Я согласна.
– И я, – улыбнулась Соня. – И еще я хотела бы… чтобы существовало чудо.
– Чудо как принцип? – уточнил Человек-Олень.
– Можно и так сказать, – уклончиво ответила дипломатичная Соня. – Вот как вы, например. Вы же не просто существуете – а как чудо.
Так она сказала Человеку-Оленю. И все обернулись к нему. И он улыбнулся:
– Спасибо тебе.
И тогда старик в инвалидном кресле, как оказалось, под клетчатым пледом, которым его укрыли, одетый как олдскульный рокер (это был Княжев), поднял руку вверх и сказал:
– Я понимаю Дарта. Молодец, дружище!
Я тоже люблю скорость и красоту, как ты. Скорость, женщин и смысл. Во всем.
Я люблю шахматы, сложные задачи. Я люблю философию. Я бы тоже гонял на мотоцикле, если бы мог. Я люблю вас, друзья. Я люблю, когда в стихах движется странное и нарастает, и обрушивается на нас, как смерч. Да, я очень люблю стихи. Конечно, мне нравятся многие вещи. Я обожаю хорошую музыку, например. Но стихи… Мне нравится, как в них втягивается свернутый мир. И мы, воспринимая, можем распаковывать этот мир и наслаждаться им. Мне кажется, стихи – это такие устройства, которые передают другим миры и миры. Но сначала закрепляют их. И это важно. Ведь я прав, друзья? – Израненные поэты загудели. – А где здесь Инга? Мы не встретили ее в городе. Я давно ее не видел. Мне говорили, что она здесь. Пусть прочтет что-нибудь.
И тогда на руку к нему спустилась самка зяблика. И Человек-Олень сказал:
– Инга, прочти.
И тогда Инга раскрыла маленький клюв и прочитала новое стихотворение, которое для многих прозвучало лишь как музыка, как простая и скользкая трель, которую было бы невозможно положить на ноты. Это было красиво и скользко. Оно ускользнуло куда-то в просветы, в промежутки между листвой.
Суть уловили только птицы, Дерево, Дарт, Человек-Олень. И может быть, Собака:
дано не тело мне а все что вне
какая разница кто горечи сосуд
когда его медлительно несут
и дальний лес кукожится в окне
не различу где базовый подвох
все что пойму не будет больше мной
бог осязаний твой фальшивый бок
провалится как свежий перегной
дано не это тело неумехи
а жаркий ум исследующий риск
в пределах мира смысл но помехи
всё переводят как чирик
Княжев в инвалидном кресле улыбнулся и сказал:
– Спасибо, моя птичка!
Инга взлетела и пересела на Дерево.
И потом говорили поэты, все по очереди. Они вспоминали какие-то удивительные вещи, которые видели, может быть, только раз. Они боялись что-то упустить. Только тут Жанна, до этого стоявшая меланхолично и завороженно, внезапно очнулась и увидела, что ее сын стоит среди них. Его тело было точно сшито на скорую руку из разных кусочков. Оно было собрано, как мозаика.
Но он ободрительно улыбался матери.
И Павел тоже его увидел. На его лице были боль и ужас. А Жанна перебежала к Мише и кинулась к нему в объятья. Она сказала необыкновенно взволнованным голосом:
– Я люблю своего сына. Больше всего на свете. Я люблю свою дочь. Я люблю цветы, особенно фиалки. Не знаю почему.
Я не уверена, что люблю своего мужа, но я хотела бы, чтобы он существовал.
Я люблю прохладу. Я люблю песок и шелест листьев. Я люблю тонкие линии. Японскую живопись. Я люблю красоту. Хотя она всегда исчезает. Я часто грущу. Наверное, будет честно сказать, что я люблю грусть.
– Хорошо, это очень нежно и хорошо, – мягко сказал Человек-Олень. – А вы что же? – он повернулся к охранникам, которых Павел нанимал для того, чтобы следить за Жанной.
Парни в камуфляжных костюмах переминались с ноги на ногу. Они чувствовали себя неловко. Они не знали, что сказать.
– Смелее, – сказал Человек-Олень. – Только, пожалуйста, будьте честны.
– Я любил деньги, – не без вызова вдруг сказал один. – Только если я это скажу, вы же все посмотрите на меня с презрением, да? Вы же все тут такие возвышенные, да?
Я, конечно, тоже люблю свою семью. А еще я люблю колбаски. Хорошо идут к пиву. Шашлыки и баню. Техничный секс. Что скажешь, Серый? – он грубовато засмеялся.
– Согласен, – Серый усмехнулся. – А еще я люблю рыбалку. Ну, мне просто нравится молчать и смотреть на воду.
– Все у вас? – спокойно уточнил Человек-Олень.
– Футбол. Бильярд. Пятницу.
– Хорошо, все это будет. Ну а вы? – Человек-Олень повернулся к Ростовцеву. – Кроме успеха вы что-нибудь любите? И кого-нибудь кроме себя?
– Я не обязан вам отвечать.
– Вам достаточно вас? У вас будет солипсический мир?
– А, сейчас, подождите. Книги. Все книги мира. Все объекты культуры. Кроме «Черного квадрата».
– Да? – удивился Человек-Олень. – А почему?
– Раздражает.
– А вас? – наступила очередь Мокрецова.
– Отпустите меня отсюда, – взмолился начальник тюрьмы. – Я здесь случайно.
Я ничего не понимаю.
– Вы совершенно свободны. Можете идти.
– Правда?
– Да, конечно. А вы? К чему привязаны вы?
Павел Ушаков враждебно взглянул в лицо Оленю.
– Давайте я лучше скажу вам, что я не люблю.
– Я вас внимательно слушаю.
– Я ненавижу абсурд. Я ненавижу, когда ситуация выходит из-под контроля.
Я ненавижу самоуправство недостаточно компетентных людей. Я ненавижу анархические идеи. Я ненавижу иррациональное. Я презираю мистику!
Я ненавижу, когда со мной на моем родном языке разговаривают типы с оленьими головами!
– Не волнуйтесь, пожалуйста. В вашем мире этого не будет. Но что-то вы все-таки любите?
– Я люблю порядок. Это правда.
– Хорошо.
– И родину люблю.
– Хорошо. Какие-то еще пространства? Одной страны вам достаточно?
– До других мне дела нет.
– Я понял. Можете идти.