— Так это правда или нет?
— Правда.
— Как это произошло? Когда?
— Месяц назад.
— Расскажи подробно.
— Он хотел поговорить о том, что случилось очень давно, — произнес Томас, снова окидывая взглядом лондонскую улицу на своем мониторе.
— О чем? О том, что случилось с папой?
— Нет. Со мной.
— С тобой? А что случилось с тобой?
— Я не должен никому об этом рассказывать. Отец запретил мне. Велел, чтобы я и не заикался об этом, а то он на меня очень сильно рассердится.
— Томас, о чем речь? Когда это было?
— Когда мне исполнилось тринадцать лет.
— Отец что-то сделал с тобой, когда тебе было тринадцать лет, а потом велел никогда не рассказывать об этом?
Брат колебался с ответом.
— Нет… Все вышло не совсем так.
— Послушай, прошло очень много времени. И папа уже не с нами. Если есть что-то, о чем ты должен мне рассказать, теперь можешь сделать это.
— Я ни о чем не должен тебе рассказывать. Президент Клинтон считает, что мне нельзя ни с кем разговаривать о подобных проблемах. Потому что тогда я буду выглядеть слабаком. И вообще мне нужно добраться до Трафальгарской площади.
— Хорошо. Но давай вернемся к событиям месячной давности. Что произошло тогда?
— Папа сам захотел поговорить о том, что случилось, когда мне было тринадцать лет.
— А вы с ним беседовали об этом хотя бы раз с тех пор?
— Нет, — покачал головой Томас.
— И вдруг ни с того ни с сего папе захотелось начать такой разговор? — Я блуждал, словно в тумане, мучительно соображая, что имеет в виду Томас, что такого могло произойти с ним двадцать один год назад.
— Да.
— Почему?
— Он сказал, что, вероятно, совершил ошибку, повел себя неправильно, и попросил у меня прощения. Папа стал подниматься вслед за мной по лестнице, настаивая, что нам надо поговорить, но только я не хотел. Я так старался все эти годы не думать об этом, все забыть. Я повернулся и задал ему вопрос: почему ему вдруг захотелось выслушать меня сейчас, если он не желал ничего слушать, когда мне было тринадцать лет? И я выставил руку вперед, чтобы отец не шел за мной, но получилось, будто я его толкнул. Несильно, но он все равно немного упал.
— Упал с лестницы?
Томас кивнул.
— Но что значит «немного»? Объясни.
— Я поднялся только на четвертую ступеньку, и потому там было невысоко. Отец просто завалился на спину.
— Господи, Томас! И что было дальше?
— Я извинился, помог ему сесть в кресло и принес лед из холодильника. Я очень расстроился из-за того, что он упал.
— Отец ездил в больницу? Или вызывал врача на дом?
— Нет. Только выпил двойную дозу болеутоляющего.
— Представляю, как он разозлился на тебя!
— Вовсе нет, — возразил Томас. — Отец сказал, что все в порядке, мол, понимает меня. Я имею право так реагировать, а если я его никогда не прощу, он с этим тоже смирится. А потом таблетки подействовали, и ему стало легче, хотя спина болела еще неделю.
Лен, наверное, заметил, что у отца скрутило спину. А папа рассказал, что случилось, но не стал раздувать этой истории. Лен сам мне сказал, что отец всегда находил для Томаса оправдания, и его слова косвенно подтверждали то, о чем я сейчас узнал от брата.
Но за что же просил прощения отец? И почему Томас не желал говорить об этом? Почему папа думал, что Томас никогда не простит его? И тут я вспомнил кое-что еще.
— Доктор Григорин сообщила, что был какой-то инцидент в твоей жизни, о котором ты не хочешь ей рассказывать. За это отец просил у тебя прощения?
Томас кивнул.
— Ты должен мне все рассказать, — настаивал я. — Мне необходимо знать об этом.
— Нет, это никому не нужно. Теперь уже нет никакой разницы. Он больше не причинит мне вреда.
— Отец больше не причинит тебе вреда?
Брат покачал головой, но я так и не разобрал, отвечал ли он отрицательно на мой вопрос или же просто не желал отвечать на него.
— Отец мне бы поверил, если бы ты посмотрел тогда в окно, — заявил Томас.
За ужином мне бросилось в глаза, что Джули не особенно налегала на поданные мной рыбные палочки, зато охотно прикладывалась к бокалу с пино-гриджио.
— Извини, — сказал я. — Я был в магазине позавчера и купил то, что легче всего приготовить.
— Очень вкусно, — произнесла Джули. — Пожалуй, я даже попрошу у тебя рецепт.
Томас оживился:
— Это очень просто. Достаешь пачку палочек из морозильника, выкладываешь на металлический противень и ставишь в духовку. А потом берешь баночку соуса тартар и поливаешь сверху каждую. Так ведь, Рэй?
— Да, Томас, — кивнул я. — В общих чертах верно.
— Я даже мог бы приготовить это сам, — не без гордости заявил он.
В отличие от Джули брат жадно поглощал и главное блюдо, и жареный картофель, который, признаться, тоже хранился в морозильной камере.
— Рэй, сегодня ты как-то особенно задумчив, — вдруг сказала Джули.
— Да, мне действительно есть над чем поразмыслить.
— К примеру, над тем, что ты скажешь нью-йоркской полиции, — снова вмешался в разговор Томас.
— Что?
— Ты же обещал позвонить полицейским в Нью-Йорк.
— Пока руки не дошли, — признался я. — Сделаю это завтра утром.
И если брат догадывался, что я пытаюсь увильнуть, то виду не подал. Встав из-за стола, он отнес свою тарелку в раковину, сполоснул ее и заявил, что уходит к себе наверх.
— Давай я помою посуду и уберу со стола, — предложила Джули.
— Не надо, оставь все как есть. Пойдем.
Мы взяли бокалы с вином и перебрались в гостиную, устроившись на диване.
— Но ведь в полицию ты звонить не собираешься? — спросила Джули после того, как я посвятил ее в детали своей поездки на Манхэттен, разговора Томаса с управляющим и моего вынужденного обещания связаться с полицейским управлением Нью-Йорка.
— Не собираюсь, — подтвердил я.
Джули сбросила туфли и поджала под себя ноги.
— Понимаю.
— Правда?
— Да. Все это будет очень трудно объяснить, а еще труднее заставить кого-нибудь выслушать тебя. Размытое изображение белой головы в окне. Что это такое? Я люблю Томаса, но после визита к вам ФБР, о котором ты рассказывал, может, разумнее всего будет вести себя пока тихо. — Она допила остатки вина из своего бокала. — Еще есть?
Я кивнул.
Джули поднялась с дивана, открыла в кухне новую бутылку и вернулась. Я налил еще вина себе и ей.
— Когда ты позвонил мне сегодня днем, мне послышалось что-то странное в твоем тоне, — произнесла Джули. — У тебя голос был какой-то… Надрывный, что ли?
Я задержал во рту глоток вина, позволив языку ощутить его букет, прежде чем ответил:
— Вероятно, потому, что я снизошел в тот момент до жалости к самому себе, хотя и ненадолго. Думал об отце, о брате. И мысли появлялись невеселые. Но послушай, я вовсе не хочу портить тебе настроение всей этой чепухой.
— Ты не портишь, — возразила она.
Какое-то время мы молчали, а потом Джули сказала:
— Я очень хорошо помню, каким ты был в школе. Постоянно что-то рисовал. Порой я наблюдала, как ты сидел прямо на полу, прислонившись спиной к своему шкафчику, а вокруг бегали и резвились другие школьники, хлопали дверцами, вопили что-то, но ты был настолько погружен в свой рисунок, что, казалось, вообще не замечал никого. Мне всегда было любопытно, что происходит рядом со мной, но ты весь погружался куда-то в собственный мир и видел только страницу в альбоме для рисования.
— Да, — кивнул я. — Так оно и было.
— Вот почему я иногда думаю, что вы с Томасом похожи больше, чем осознаете сами. Он замкнут в своем мирке, но мне легко представить и тебя в Берлингтоне. Как ты сидишь в мастерской с карандашами или баллончиками с краской или, может, какой-то сложной компьютерной программой для художников и неожиданно даешь свободу образу, который долго держал в голове, в своем воображении.
Она отпила еще вина и заметила:
— Кажется, я уже чуточку перебрала.
Я тоже ощущал воздействие винных паров, но не настолько, чтобы мой ум прекратил свою лихорадочную работу.
— Меня не покидают мысли о том, как погиб отец. Зажигание было отключено, режущие элементы подняты…
Джули приложила палец к моим губам.
— Тсс. Тебе надо, как и Томасу, иногда говорить себе: остановись. Просто забудь на время обо всем.
Она поставила наши бокалы на журнальный столик и прижалась ко мне. Я обнял ее и поцеловал в губы. Поцелуй получился долгим. А потом Джули сказала:
— Мы с тобой больше не старшеклассники, чтобы ютиться на диване.
— Пойдем наверх.
— А не лучше ли отправиться ко мне? — Она имела в виду громкие щелчки «мыши», доносившиеся со второго этажа.
— Томас не покинет своей комнаты. После полуночи, если не позже, выберется в ванную, чтобы почистить зубы перед сном, а раньше мы его не увидим.
Мы тихо поднялись по лестнице. Я за руку провел Джули к самой дальней комнате, где в огромной двуспальной кровати проводил в одиночестве все ночи мой отец с тех пор, как умерла мама.
— Это комната твоего отца? — спросила Джули.
— Сейчас здесь сплю я. Или ты предпочтешь заднее сиденье машины, как в прошлый раз?
Она окинула меня лукавым взглядом.
— Нет, здесь удобнее.
Я едва успел закрыть за нами дверь, как Джули уже принялась расстегивать пуговицы на моей рубашке. Я запустил руки ей под свитер, ощущая ладонями тепло ее тела. Наши губы снова сомкнулись, пока мы медленно двигались в сторону постели, а потом Джули опрокинула меня на спину и уселась сверху, широко расставив бедра, чтобы разобраться с пряжкой моего ремня.
— Я владею одним превосходным методом, который помогает избавиться от стресса, — сказала она, но сначала откинулась в сторону и избавила меня от джинсов и спортивных трусов, которые полетели на пол. Потом снова оседлала меня, скрестила руки и, вскинув их вверх, одним движением перебросила через голову свои свитер и блузку, обнажив кружевной фиолетовый бюстгальтер. Тряхнула головой, чтобы волосы улеглись на место.