В нацистской Германии не было никакого общественного мнения, лишь официальная политика, «правда» и частное мнение, которое могло иметь и антинацистский оттенок. В атмосфере тоталитаризма Геббельс не мог прямо отрицать слухи, которые в этом случае сразу же приобрели бы подобие правды. К счастью для нацистов, получалось, что полный контроль режима над средствами массовой информации и связи порождал неведение, в результате чего одновременно возникали самые противоречивые слухи по одному и тому же вопросу. Эти противоречия как бы аннулировали друг друга, предупреждая тем самым образование какой-то молчаливой и пока аморфной оппозиции в народе. Поздней весной 1941 г. ходили, например, следующие слухи: 1) Гитлер собирается вторгнуться в Россию приблизительно 20 мая и 2) Сталин намеревается присоединиться к Тройственному пакту и даст возможность немецким войскам транзитом проследовать через Украину в направлении Ирака, где в то время к власти на короткое время пришли местные сторонники гитлеровской Германии. Нападение на Советский Союз чрезвычайно поразило немцев, которые тут же жадно приникли к радиоприемникам, надеясь узнать какие-то подробности. Но первые сводки вермахта с Восточного фронта были скупы и туманны. ОКВ предпочитало выжидать время, пока не определится окончательный итог первых пограничных сражений, и лишь затем обрушить на головы населения ворох победных реляция о сокрушительном разгроме советских армий. В этот напряженный период, полный мрака неизвестности, немцы рассуждали о возможной продолжительности войны на Востоке. Сомнений насчет победы германского оружия в общем-то никто не испытывал, все сходились на мнении, что война продлится от трех до девятнадцати месяцев.
Геббельса давно беспокоили некоторые новые тенденции, смутно наметившиеся в настроениях немецких рабочих и некоторых других социальных групп населения. Теперь, после того как отношения с СССР приняли характер военного противостояния, он вновь почувствовал себя в своей тарелке, не будучи больше стесненным необходимостью считаться с мнением советского руководства. Уверенность в немцев вселяло и то, что вся Европа, включая маленькую Словакию, маршировала на Восток вместе с вермахтом, хотя большинство населения Германии и считало, что вклад стран-сателлитов носил больше пропагандистский характер. Известие о посылке Италией моторизованной дивизии было встречено с холодным сарказмом. У многих немцев уже зарождалось предчувствие, что отступление Красной Армии в глубь бескрайних российских просторов могло привести к затяжке войны. К началу июля уже мало кто сомневался в окончательной победе Германии и никто не принимал в расчет русскую зиму, которая казалась такой далекой как во времени, так и в пространстве. Кое-кто начинал уже держать пари на продолжительность Восточной кампании, причем большинство спорящих оценивало ее в среднем в шесть недель. В то время когда немецкие армии, казалось, врезались в Россию как нож в масло, нацистская пропаганда сделала очень умный ход, заявив, что огромные склады вооружения, захваченные вермахтом близ западной границы СССР, подтверждают намерение Сталина напасть на Германию. Победы вермахта, большие военные трофеи и праведный гнев «оборонительной войны» были в то время серьезными козырями в руках Геббельса и оказали мощнейшее воздействие на психику немецких обывателей. В июле мало кому из немцев приходило в голову сравнение со злополучным вторжением Наполеона в 1812 году в Россию, зато многие гордились, что рейх нанес поражение России, не ослабляя в то же время военных усилий против Великобритании. Однако в одном маленьком городке агентом СД был подслушан разговор двух мужчин, обсуждавших военные сводки с Восточного фронта. В этом разговоре прозвучала тревожная и зловещая нотка: оба собеседника сошлись во мнении, что русские предпочитают драться до последней капли крови и умереть на месте, а не сдаются в плен, как поляки или французы. Такие прозорливые высказывания были, конечно, редкостью в то время (не будем забывать, что речь идет о конце июня 1941 года), но к августу их можно было услышать уже повсюду.
В августе серьезное беспокойство Геббельсу и Гитлеру стала доставлять британская пропаганда, которая в своих радиопередачах и листовках без конца твердила о том, что Восточная кампания является роковой ошибкой. Геббельс мог снова и снова обзывать Черчилля лжецом, но к концу августа повсеместно распространилось убеждение, что скорого конца войны с Советами ожидать не приходится. Вскоре Геббельс столкнулся с еще одной серьезной проблемой – слухами о зверских надругательствах советских солдат над попавшими к ним в плен немецкими военнослужащими. Эти слухи оказывали сильное деморализующее воздействие на родственников тех, кто воевал на Восточном фронте. Министр пропаганды выработал особый подход к данной проблеме и придерживался его вплоть до последних месяцев войны. Средства массовой информации обязаны были умалчивать обо всех случаях жестокого обращения с пленными солдатами вермахта. Большевиков следовало изображать скотами, но гражданское население Германии не должно было ни видеть, ни слышать ничего о конкретных случаях зверств. Исключения делались только в том случае, если такому обращению подвергались лица других национальностей, например, литовские антикоммунисты. Когда в октябре 1944 года советскими войсками были заняты ряд городов в Восточной Пруссии, Геббельс изменил свою позицию в данном вопросе и разрешил средствам массовой информации дать сообщения о жестоких изуверствах и пытках, которые выпали на долю немецкого мирного населения.
Возобновившееся осенью 1941 года наступление группы армий «Центр» на Москву в сочетании с другими факторами опять породило волну необоснованного оптимизма. Гитлер и Дитрих, в начале октября, заявили, что исход кампании на Востоке уже практически решен. Население Германии, со страхом ожидавшее неприятных сюрпризов от знаменитой русской зимы, ухватилось за эти соломинки надежды и предалось опасным иллюзиям. Геббельс пытался противостоять этому головокружению, но все его усилия были обречены на провал, ибо толчок этим мечтаниям дал сам фюрер. К середине ноября, однако, стало ясно, что русская зима и в самом деле станет вершительницей судьбы вермахта. Оптимизм сменился фатализмом и мрачной решимостью, вкупе с проявлениями ненависти к иностранным военнопленным, находившимся в рейхе, которые были куда лучше экипированы в условиях зимы, нежели их германские победители, мерзшие в куцых шинельках на рыбьем меху. В подробном отчете о настроении народа в то время говорилось о широко распространившейся боязни налетов английской бомбардировочной авиации, ставшими более интенсивными, о недовольстве участившимися перебоями в продовольственном снабжении, плохом отоплении жилищ, нехваткой зимней одежды и обуви, почти повсеместным отсутствием врачей, которые в большинстве своем были призваны в вермахт. Геббельс решил добиться перелома к лучшему в этих настроениях, однако продолжал с пеной у рта обличать интеллектуалов, которых вместе с верующими и состоятельными людьми подозревал в распространении заразы пессимизма и подрывных настроений.
Участившиеся слухи о счастливчиках, которые за взятки получили освобождение от военной службы, и о вызывающе роскошном образе жизни больших нацистских «шишек», заставили министра задуматься над адекватной реакцией. Однако лучшее, что ему удалось предпринять, было усиление пропаганды о безжалостном враге, который в своей антигерманской ненависти доходил якобы до садизма. Что касается армейских правил предоставления отсрочек или полного освобождения от призыва в вермахт, то здесь он был бессилен что-либо изменить, точно так же, как не мог он убедить нацистскую верхушку отказаться от многочисленных привилегий, которые вызывали раздражение у людей, потерявших родных и друзей, дом, имущество и ютящихся в барачных трущобах. Геббельс старался внушить немцам мысль, что эта война была борьбой за существование самой нации. Пожалуй, неплохо будет напомнить им и о той дегенерации и нищете, которая постигла рейх после 1918 года, – думалось ему в министерском бомбоубежище под грохот разрывов английских бомб. Партия должна проявить инициативу и взять на себя заботу о вдовах и сиротах погибших фронтовиков, о родственниках тех, кто не жалея жизни борется с большевиками и плутократами. Таковы были основные установки Геббельса в пропагандистской кампании зимы 1941–1942 годов. Объявление Германией войны Соединенным Штатам, 11 декабря 1941 года, мало отразилось на общем настроении немцев. Разумеется, средний немец с удовлетворением следил за успешным наступлением японской императорской армии на Дальнем Востоке, да и, кроме того, Германия фактически уже давно находилась в состоянии войны с США. Однако Россия сейчас была куда важнее, чем какая-то далекая Америка, с которой сможет разобраться и Япония.
В январе 1942 года журналист Рудольф Пехель выступил с открытой критикой геббельсовской пропаганды и политики правительства. Пехель убедительно доказывал, что рейху следовало бы предложить своим врагам заключить мир летом 1940 года, когда все фронты надежно удерживались войсками и стратегическая инициатива целиком принадлежала Германии. Он провел параллель с первой мировой войной (запрещенное сравнение) и упомянул об огромнейшем военном потенциале Соединенных Штатов. Однако это был голос смелого одиночки, не побоявшегося вступить в спор с пропагандистской машиной империи смерти. Дело закончилось его арестом, и этот талантливый эссеист, сотрудничавший с Дойче Рундшау, провел все оставшееся до конца войны время в концентрационном лагере.
Плачевное положение, в котором оказались немецкие войска на Восточном фронте зимой 1941–1942 годов, вызвало небывалый прилив энтузиазма и самопожертвования в тылу. Геббельс умело дирижировал этой кампанией, состоявшей главным образом из сбора теплых вещей для солдат, страдавших от суровых русских морозов. Дух самопожертвования сам по себе был неплохой пропагандой. У народа в тылу возникло ощущение непосредственной причастности к борьбе против большевизма, которое в момент успешного контрнаступления советских войск под Москвой помогло удержать людей от скатывания в болото депрессии. Население в сельской местности и небольших городках проявляло теперь к положению на фронтах не меньший интерес, чем к проблеме снабжения продовольственными товарами, в то время как в больших городах часто население продолжало высказывать в личных беседах нарекания по поводу нехватки картофеля, обуви и табачных изделий. Когда после отступления германских войск линия фронта на востоке стабилизировалась и опасность непосредственного кризиса миновала, головы обывателей опять заполнили повседневные заботы о хлебе насущном. Опять поползли слухи о предстоящем очередном урезывании норм выдачи продовольствия по карточкам. По указанию Геббельса, газеты и радио прекратили болтовню о неимоверных трудностях в снабжении, которые якобы приходилось переживать англичанам, поскольку эти россказни могли вызвать у немецкого населения подозрения, что в скором будущем им придется смириться с сокращением карточных рационов. Несмотря на этот приказ, в прессе продолжали появляться статьи о бедственном положении обитателей британских островов. Еще один аспе