— Тащи, Серёга, бочонки! Черноярец, где ты, бисов сын?! Собирайтесь, есаулы, помянем наших хлопцев!
— Сегодня они — завтра мы! — заметил Кривой.
— Мы посчитаемся с басурманами, обязательно посчитаемся! Сыграем тризну по нашим удальцам! — пообещал я.
В Фарабате мы рассчитались за всё. Город сожгли, а наши струги вновь были переполнены добычей и едва не черпали воду своими бортами.
Зимовали на полуострове Миян-Кале в шахском заповеднике. Вырыли бурдюжный город, насыпали вал, справили частокол. Со всех сторон — болота да зыбучие пески, так просто не подойдёшь. Нас обложили войска Аббаса, но не трогали — жали лета. Встречались в коротких стычках. Зима выдалась лютой и голодной. От грязи, комаров, болотных испарений и недоедания появились болезни. Зима унесла очень многих. Казаки устали, часто говорили о доме, о станицах.
Едва кончились зимние штормы и метели, едва пригрело солнышко, мы, обманув шаха, вышли в море и объявились на Трухменских землях. Казаки мечтали отогреться и отъесться после болезненного и голодного Миян-Кале. С огнём и кровью прошлись по трухменским кочевьям. Робята лютовали, хотели оторваться за зимнюю отсидку. В струги волокли войлок, бараньи туши, кувшины с конским молоком. Приоделись в тёплые туркменские малахаи. Отогрелись и наелись. Глаза заблестели, на серых от пыли, смуглых, пропечённых персидским солнцем лицах вновь появились улыбки. Заговорили об удачном походе и удачливом атамане — Стеньке Разине, и… о возвращении домой.
Домой, на Дон — я туда тоже стремился, особенно после того, как погиб мой названный брат Серёжка Кривой. Погиб он в одном из налётов. Сразила его пуля удачливого тайши, и не стало Серёги Таранухи по прозвищу Кривой. Погиб мой верный есаул, спит вечным сном в туркменской земле.
А встретились мы с ним на Тереке — он пробивался ко мне с боями, торопился принять приглашение в Персию. Обошёл посты Унковского, проскользнул мимо Царицына и Астрахани, а на Карабузане в пух и прах разбил стрельцов Григория Оксентьева, которых выслал ему навстречу воевода Хилков. Начальника стрелецкого, немчина и пятидесятника подвесил за ноги, бил ослопьем и кинул в воду. Была в нём та же ненависть к боярам и воеводам, что и во мне. Откуда она — не признавался. Пленников не брал, простых людей не трогал, дуван свой раздавал нищим, а начальных и боярских людей убивал, не зная пощады. Славный был казак — жаль, что его не было со мной под Симбирском. Таких, как он, мне бы с десяток и тогда вздохнула бы вся Русь от бояр и воевод.
Не стало Серёги, и вместе с ним растворились в горечи и кручине слабость моя и жалость. Вернулись мы в Гилянский залив, вновь жгли селения шаха, выжгли посады Баку и в довершении ко всему одержали славную победу над флотом шаха, которым командовал сам Менед-хан. Хан сковал свои плоскодонки-сандалии цепью, не хотел выпускать казаков, вот жадность его и погубила — он сам себя посадил на цепь. Из пятидесяти плоскодонных лодок-сандалий ушли только три, остальные мы сожгли и пустили на дно недалеко от Свиного острова. Менед-хан спасся. Вместе с ним ушла горстка солдат — лишь малая часть из четырёх тысяч воинов его славной армии. Мне в аманаты достался его молодой сын Шамбалда.
С такой победой можно было возвращаться домой. Слава наша гремела по всей Руси. О нас говорили не только в казацких станицах и городках, не только на улицах Астрахани, Царицына, Симбирска, Казани, Москвы, но и в европейских столицах. Даже на далёком Альбионе узнали имя Стеньки Разина.
Мы повернули к дому, увенчанные славой, перегруженные богатым ясырём и нам никак нельзя было избежать встречи с Астраханью.
— За такие подвиги простит нас государь, помилует! — говорил я казакам.
Как назло, по дороге наткнулись на две персидские бусы — ещё одно искушение, не могли же мы их оставить. Одна была набита товаром купца Мухамеда-Кулибека, вторая везла от шаха Аббаса II в подарок великому государю Алексею Михайловичу чистокровных шаховых аргамаков. Таких коней казаки не упустят.
Встали в устье Волги на скалистом острове Четыре Бугра — судили, рядили, как прорываться через Астрахань на Дон. Знали, что ждёт нас со стрельцами князь Львов Семён Иванович, но не знали того, что получил князь от государя грамоту с царской милостью к казакам Стеньки Разина и отпущением всех вин и предложением служить ему, великому государю. Видать, слава «защитника православных и победителя басурман» мешала московским боярам покончить с вольным атаманом.
В землянку заглянул Иван Черноярец:
— Батька, от князя Львова человек — кличут Степаном Скрипициным.
— Веди Степана, — я отодвинул от себя кубок с исфаганьским вином.
Не думал, что пропустят — на горизонте мелькали струги князя Львова. Ближе подходить к нам боялись, но вынуждали вновь поворачивать в Персию. Казаки были готовы прорываться домой с боями.
В землянку спустился стрелецкий сотник, сопровождаемый Черноярцем.
— Что скажешь, Степан Скрипицын? Вишь, почти тёзки! — я налил стрельцу вина в стоящий рядом пустой кубок.
Стрелец смело поднял кубок и осушил его одним махом, затем вытер рот и усы малиновым сукном кафтана.
— Воевода, стольный князь Семён Иванович Львов просил сказать, чтобы вы шли в Астрахань с миром, а оттуда домой — на Дон.
— Это что ж такая часть?! — я весело подмигнул Черноярцу.
— Есть у воеводы выданная вам охранная царская грамота.
— Ого! — воскликнул Черноярец.
— А ещё велел передать, чтоб пушки, которые взяли на Волге и в Яицком городке, вернули, а с ними и беглых служилых стрельцов.
— У нас нет беглых — у нас все вольные! — отрезал я. — Значит, нас в Астрахань приглашают?
— Князь Львов будет ожидать на берегу с царской грамотой…
— Ну-ка выйдем, Степан! — я поднялся с деревянной лавки.
Мы вышли наверх. Свежий ветер с Волги впился в кудри, растрепал волосы, ухватился за бороду. Полы голубого, прошитого золотой нитью кафтана раздулись, затрепетали. Вокруг бурдюги собрались казаки, тревожно поглядывающие в мою сторону.
— Гей, соколы! — я хлопнул сотника по плечу. — Человек к нам от князя Львова. Говорит, есть на нас грамота царская, а в ней прощение и милость. Ждут нас в Астрахани, не как разбойничков, а как гостей почётных.
Казаки весело засвистели, закричали, славя атамана и великого государя.
— Черноярец, подготовь воеводе подарки за весть и встречу. Шубу ему подбери соболью, жемчуга, каменьев побольше, золочёных кубков фарабатских. На Астрахань!
— На Астрахань! — разносило эхо казачий крик, заглушая крики чаек и плеск тёмных, глубоких вод.
— Не убейте его, поганцы! — кричал в волнении дьяк. — Казнить некого будет!
Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал, но не торопился открывать глаза. Вместо спины у меня была одна огромная, тёмно-красная рана — она уже не понимала, что такое боль. Палач стоял надо мной, тяжело переводя дыхание, устало вытирая с маленького, заросшего чёрным волосом лба бисеринки пота. Они висели, поблёскивая в чёрных кустистых бровях, сверкали среди ресниц. Замаялся.
— Бей его, злодея! Бей! — кричали где-то в стороне чьи-то озверевшие голоса.
— Хватит! — донёсся густой бас воеводы Земского приказа князя Одоевского.
Он всегда молча наблюдал за ходом пытки, никуда не вмешивался, внимательно вслушивался в горячечный бред истязуемого, хмурился, иногда снимал тяжёлую бобровую шапку и протирал тряпицей лысую голову.
Меня вновь окатили водой.
— Братца его послушаем — о нём забыли, — напомнил тот же бас.
Раздался вздох палача — он склонился надо мной и тут же в нос ударил тяжёлый запах чеснока и кислого вина.
— Убери руки — сам встану! — простонал я с угрозой в голосе.
«Заплечный» удивлённо отшатнулся в сторону.
Я с кряхтением поднимаюсь на колени. Холодный земляной пол то приближается, то вновь отступает, словно я ещё в Хвалынском море на палубе струга. Наконец пол стремительно взмывает вверх — на нём видны засохшие ржавые пятна, которые стремительно растут перед глазами. Я проваливаюсь в красную пелену, под поверхностью которой спряталась тьма. Я ухожу на дно омут засасывает меня всё глубже и глубже.
— Гей, робяты! — зову я во тьме.
— Здесь мы, батько, рядом…
В голове гудят колокола — нас встречает Астрахань многоголосым и всё усиливающимся шумом.
После почти двухлетнего персидского похода мы вошли в Астрахань 21 августа 1669 года.
Мои струги и струги сопровождавшего нас князя Львова крепостные стены встретили пушечным боем — стрельцы не жалели зелья. Завидев нас, они дружно закричали:
— Слава атаману-батюшке, Степану Тимофеевичу!
— Вот ужо он потолкует с боярами и приказчиками! — говорили в толпе.
— У казаков разговор короткий — каменья за пазуху и в омут!
— …Патриаршие и государёвы струги разграбил, а людей боярских посёк, как уходили в Персию.
— …На Яике голову старосте отрубили и стрельцов посекли.
— Многих наших православных из басурманской неволи освободил.
— Так и надо шахам да ханам!
— Погоди, не зря вернулись — скоро и до наших доберётся!
— …а в царской грамоте милость и прощение — государь к себе на службу зовёт!
— Конечно — сокол донской не чета царским воеводам!
— Смотрите — вон он!
— Смотрите!
Князь Львов добродушно смотрит на меня. Высокий, статный воевода с чёрными усами и коротко стриженой бородой. На плечах мой подарок — богатая соболья шуба.
— Видишь, как тебя встречают, атаман?! Герой!
— Хороша встреча! — соглашаюсь я и низко кланяюсь столпившимся на берегу людям.
Нарастает их приветственный крик:
— Слава атаману Степану Тимофеевичу!!! Слава!!!
— В другой раз зайду — станем под городом, — говорю я воеводе.
Князь Львов что-то порывается сказать, но я его останавливаю: — Скоро приду, и обо всём потолкуем — и про грамоту, и про пушки, и про полонянников.