— И аргамаков, что в подарок государю везли, — вставляет воевода и улыбается, обнажая здоровые, крепкие зубы.
— И про аргамаков, — соглашаюсь я. — А пока дозволь, князь-воевода, моим казачкам вход в город. Товара у них много, пусть торгуют — твои купцы будут довольны.
— Пусть отдохнут, погуляют, — соглашается князь, — кабаки государёвы сидят без уловной деньги.
Я смеюсь:
— До этого мои робята всегда были охочи.
Струги Львова поворачивают к Астрахани — мы идём дальше.
— Нечего нам торопиться, — говорю я Якушке Гаврилову и Фролу Минаеву, пусть бояре посидят да подумают, чего ещё от Разина можно ожидать. Пусть напугаются.
Есаулы смеются:
— Ладная встреча, батька — ждали нас!
— Вот и закончился поход за зипунами, — вздыхает Минаев и сдвигает на затылок красную запорожскую шапку.
— Да новый начинается! — подмигиваю я своим есаулам. — В город пойдёте, присматривайтесь — может, скоро вернуться придётся.
— Поговорим с голутвенными да стрельцами, — кивает головой Гаврилов. — Ведь не зря они нас так встречают. Устроим им Яик-городок!
В город я вошёл через несколько дней — сошёл со струга по алой ковровой дорожке в окружении верных есаулов. За эти дни они успели узнать город и тайные думы посадских и стрельцов.
— Батька! — шептал мне в шатре Иван Черноярец. — Ждут тебя там, предлагают пошарпать бояр да купчишек. Среди стрельцов смута — жалованья давно не получают, а князь Прозоровский лютует. Ярыжники его ненавидят и стрельцы тоже. То же самое и в Царицыне. Говорят: придёте, откроем ворота и сдадим город, пойдём с вами против бояр и воевод. Люди дождались тебя, атаман — поквитаться хотят, зовут тебя и пойдут за тобой.
— Большое дело затеваем, Иван — не боишься на плаху?!
— Батька, да за тобой — хоть к чертям в ад! Серёга Кривой одобрил бы такое дело!
— Кривой? Давай, Ваня, помянем его — открывай бочонок, ставь кубки.
Черноярец покосился на вторую половину шатра — там, на ковре, за прозрачной занавеской сидела Юлдус, моя персиянка. Леско Черкашенин сделал ей куклу, и она с ней весь день играла.
У входа в шатёр послышались голоса.
— Вот и гости! — усмехнулся я. — Должно быть, опять князь Львов кличет.
Полог шатра откинулся и снаружи просунулась остроносая, с тёмной щёткой усов, голова Василия Уса.
— Здорово, атаман, привет тебе привёз с Дона и охочих до бояр казаков.
— Вот это гость! — воскликнул я, вскакивая и хватая лихого атамана в объятия…
На следующий день я посетил город. Рядом, оттирая толпу тугими плечами, шли Василий Ус, Фёдор Шелудяк, Иван Черноярец, Леско Черкашенин. Все в разукрашенных, богатых, золотых кафтанах, в лёгких алых чадыгах. У Ивана Черноярца в левом ухе блестит крупный изумруд. Сабли разукрашены драгоценными каменьями, ножны покрыты золотом.
Вокруг нас толпились чёрные люди — ярыжники, учужники и другая голь перекатная. По толпе вслед за нами шёл ропот.
— Отец-избавитель наш идёт!
— Атаманушко-заступник!
Я поклонился:
— Как живёте, люди добрые?
— Глухо живём, батюшко! — закричал ярыжник с впалой грудью. — Нет управы на наших бояр и приказчиков!
— Соки выпили, жилы повытягивали! — заголосила толпа.
Фёдор Шелудяк да Леско Черкашенин раскрыли ларец и стали раздавать деньги в протянутые, изъеденные язвами да мозолями руки.
— Спасибо, батюшко!
— Защиты просим, каждый день видим батоги от воеводы Прозоровского.
— Лютует, зверь…
— Знать, ничего не изменилось, люди добрые? — нахмурился я. — Вволю кормят вас батогами и ослопьем, морят голодом.
— Истина твоя, Степан Тимофеевич. На тебя надея — только ты можешь навести порядок!
— А вы?! — грозно вопросил я.
— А мы, атаманушко, поможем тебе, город откроем! — раздались крики.
— Что ж — ждите, скоро приду.
— Скажи, атаман, — из толпы вынырнул молодой оборванец, у которого на лице, измазанном сажей, блестели яркими венисами глаза, — а правда, что твои казачки Царицын уже взяли?
— Царицын взяли?! — за моей спиной громко рассмеялся Василий Ус.
— Не ведаю — может взяли, может, скоро возьмут, — ответил я.
— Тогда возьми и меня в казаки?! — на чумазом лице заблестели белые зубы.
— Леско, дай ему денег на зипун и саблю! Приходи к нам в лагерь, будешь казаком, — я хлопнул голодранца по плечу.
Толпа раздвинулась, и мы оказались перед Приказной избой, куда нас настойчиво приглашали. Вокруг суетились дьяки — служилые испуганно и заискивающе забегали вокруг нас.
Я медленно поднимаюсь по крыльцу, атаманы не отстают. Скрипят выскобленные половицы. Молодые монахи, побросав гусиные перья, таращат на нас удивлённые глаза.
— Что, не видали таких удалых молодцов?! — смеётся Василий Ус.
Я прохожу в отдельную комнату. Воздух затхлый, застоявшийся — сильно пахнет лампадным маслом. Пламя свечи колеблется в углу под образами. Нам навстречу кидается длиннобородый дьяк. В его дрожащих руках грамота — он начинает перечислять всё, что я им передал.
— …бунчук атаманский, знамёна шаховы, пленённого сына Менед-хана Шабалду, — дьяк вопросительно посмотрел на меня.
— Да здесь он — передал твоим чернобородым.
Дьяк смотрит на лист и продолжает:
— Казну шахову, взятую в бою под Свиным островом, чистокровных аргамаков, что везли в дар государю нашему от шаха персидского Аббаса Второго, сына персидского купца Мухамеда-Кулибека Сухамбетя, стрельцы… Пушки?
— Стрельцов выдал.
— Полонников, взятых в Кизылбаши и в Трухменских землях.
Я развожу руками:
— То ясырь общий — не могу лишать других законной добычи.
— Струги?
— Да на чём же я на Дон уйду?
— Пушки?
— Э, дьяк, ты разорить меня хочешь! А пушки я потерял в Реште. И не надо было тебе грамоту читать — государь и так нас простил!
— То ведаю.
— А раз ведаешь, — я поворачиваюсь к Черноярцу: — Внесите дьяку подарки!
Дьяк замолчал, скрутил и спрятал грамотку, только глазки быстро забегали, оценивая появившиеся богатые подарки: богатые ковры, золотые чаши, шкатулку с каменьями. Дьяк поклонился в пояс. Быстро сбежалась вся Приказная изба. Выстроились и пожирали подарки глазами.
— Спасибо, Степан Тимофеевич! — склонились все в поклоне, и я вышел в сопровождении есаулов.
— Жульё! — ругался за спиной Черкашенин. — Отрыгнутся кровью им наши подарки.
— Отдай им пять медных и шестнадцать железных стругов — хватит с них.
— Понял. Прозоровский хочет обменять морские струги на речные суда.
— Обменивай. Есаулы-соколы, заглянем к воеводе Прозоровскому заждался, небось!
— Заждался — всех подарками наделили, а его обделили, — Якушка Гаврилов рассмеялся. — Князь Львов в новой собольей шубе, что царю в пору, щеголяет, а Прозоровскому завидно.
— Айда к воеводе!
Князь Прозоровский вышел на крыльцо дома — встречал, как дорогого гостя. Это был высокий, подтянутый старик в голубой бархатной ферязи. На голове клобук, отороченный соболем, на груди лежит седая борода, стальные глаза внимательно меня прощупывают. За спиной топчется брат — Михаил, злые глаза которого гложут моих есаулов. Вот уж приветил бы он нас в Приказной избе на дыбе! Рядом с ними немецкий капитан Видерос — длинные, узкие усы висят над гладким, узким подбородком.
Я остановился перед крыльцом и с улыбкой поклонился в пояс:
— Здрав-будь, князь-воевода Иван Семёнович!
Щёлкнул пальцами: вперёд вышли Якушка Гаврилов и Иван Черноярец с богатыми подарками на руках — расшитыми золотом тканями, большим бухарским ковром, золотой исфаганьской посудой. Глаза у князей при виде дорогих подарков алчно заблестели, точь-в-точь как у дьяков в Приказной палате.
— Прими подарки от вольных казаков!
Черноярец вслед за Гавриловым положил на крыльцо тяжёлый ковёр.
— Здравствуй, здравствуй, Степан Тимофеевич! — воевода потеснился на крыльце и отодвинул брата в сторону. — Проходи, гостем будешь.
Я стал подниматься по крыльцу.
— Многовато у тебя людишек, Степан Тимофеевич — переписать бы всех надо, — князь Прозоровский ласково улыбнулся и повёл меня в горницу.
— Зачем переписывать — все мои, донские, а с Дону, как водиться, выдачи нет?!
— Ты ещё не на Дону, — хмуро бросил брат воеводы Михаил.
— Значит, скоро буду — царь грамоту выдал, все вины простил!
— Пушки не все сдал! — не отставал Михаил Семёнович.
— Ваши сдал, свои оставил — в честном бою были добыты у нехристей.
— Усаживайтесь, гости, — пригласил воевода, обводя рукой стол. — Чем Бог послал.
Бог не обделял воеводу Прозоровского — на столе стояли яндовы, наполненные водкой, вином, медами, блюда с жареными гусями, куски кабана и рыбы, на больших серебряных подносах лежали большие жареные чебаки, густо посыпанные зелёным луком, тут же пряники и коврижки, обсыпанные сахаром. Слуги наполнили кубки. Пришла тучная боярыня Прасковья Фёдоровна — жена воеводы.
— За великого государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича! — провозгласил воевода.
— За государя! — отозвался я.
Мы осушили кубки. Их тут же наполнили заново.
— Слава о тебе пошла гулять по Руси.
— Тебе виднее, князь. Знать, время пришло.
— Пришло время браться тебе за ум, Степан Тимофеевич. Погулял и будет государь на службу зовёт.
— А я не отказываюсь.
— Ты всё же товары шаховы и купцов верни.
— А что возвращать — казаки честно саблей добывали, а не языком?! Раздали дуван и здесь же, на астраханском базаре продали купчишкам и в кабаках пропили.
Воевода нахмурился.
— Коли так, я разберусь и заставлю вернуть. Здрав будь, атаман!
— Здрав будь, боярин!
— Пленных верни, — воевода схватил гусиную лапу и вцепился в неё крепкими зубами.
— Своих верну, а чужих… У нас ведь, князь Иван Семёнович, полонянник может сразу двадцати казакам принадлежать — их добыча.
— Гладкий ты, атаман — сразу и не возьмёшь!