— Так что делать с тобой, молодец? — ласково спросил я казака. — Кто прав — ты или астраханец?
— Гони ты его, батька, я же обещаю больше не пить! — рассмеялся молодец. — Нет, вру — пить буду, но в пьянстве озорничать не стану.
— Хорошо, — кивнул я головой. — Я велю тебя напоить. Приговор таков, — я оглядел молча ожидавший круг, — в воду — напоите казачка!
— Атаман?! — выкрикнул молодец, когда ему начали скручивать руки и отобрали саблю и пистоль. — Ты променял казака на голодранца?! Жёнку стало жалко?
— Прости казака, — попросил Черноярец.
— Уйди! — угрюмо ответил я.
— Батька! Атаман! Пощади! — орал казак, которого тащили к берегу. — Я с тобой в Исфагань ходил, плавал с тобой по Хвалынскому морю! Атаман!
Казака посадили в струг.
— Прости казака! — вновь вступился Черноярец. — То лихой казак — Хвёдор Запорожец.
— Сам ведь тешишься с басурманской княжной, — закричал со струга казак, — а другим не даёшь!
Ему сыпали в рубаху камни и связывали за спиной руки.
— Значит, у тебя своя правда?! Тебе можно, а другим нет?! Других в воду сажаешь?!
Струг отошёл от берега.
— Значит, тебе можно с басурманкой? — не унимался казак.
— Правду говорит, — пробормотал Черноярец.
— Замолчи! — я толкнул есаула в грудь.
Иван упал.
— Правда колит в глаза, атаман?! — Черноярец вскочил на ноги.
— Уйди, Иван — доведёшь до греха!
Черноярец отошёл в сторону, злобно косясь на меня.
— Атаман! Батька! — кричал связанный казак.
Струг выплыл на середину реки.
— Атаман! Степан Тимо… — послышался всплеск, и крик замер.
С берега было видно, как возле струга забурлила вода — на поверхности лопались поднимающиеся пузыри.
Казаки хмуро, молча расходились, покидая круг. Я взглянул на застывшего астраханца — он смотрел широко раскрытыми глазами на реку, на то место, где утопили Хвёдора Запорожца.
— Видишь, какая она суровая, правда! Заглянешь ей в глаза и страшно становиться!
Горожанин, словно очнувшись, пугливо оглянулся на меня, молча поклонился в пояс и побежал вдоль реки в город.
— Леско?
— Я здесь, Степан Тимофеевич, — рядом неслышно вырос есаул, который старался не смотреть на меня, хмурился, кусал тонкие губы — видать, жалел утопшего.
— Приготовь струг гулять по Волге-матушке — пойдём мимо Астрахани! — приказал я ему глухим голосом. — Вина возьми два… нет, три бочонка!
Струг скользил вдоль астраханских стен. Чарки молча наливали, молча поднимали и молча пили.
— Помянем лихого запорожца! — только и сказал я.
Вечер выдался душным — где-то на юге, в татарских степях полыхали зарницы. Быть грозе. Выпитое вино разгоняло кровь. Становилось жарко. Я скинул с себя красный скарлатный кафтан, остался в белой льняной рубахе. Рядом, как обычно, сидела молчаливая княжна. Я откинул с её лица тонкую белую ткань. Её чёрные огромные глаза испуганно уставились на меня. Я невольно залюбовался её бледным, точёным лицом, изогнутыми, как татарский лук, чёрными бровями, пухлыми алыми губами.
— Не бойся! — я протянул ей полную чарку. — Выпей за упокой души Хвёдора Запорожца. Пей! — закричал я.
Она робко приняла чашу и, не сводя с меня тёмных, пугливых глаз, долго пила мелкими, судорожными глотками. Наконец протянула полупустой кубок. Я допил вино и выбросил кубок за борт. Всплеснула вода, из-за туч проглянуло вечернее солнце, и я увидел, как блеснул бок кубка, золотой рыбкой исчезнувший в речной пучине. Казаки молча смотрели на меня — чего теперь им ждать от атамана.
— Волга — мать всех рек, одарила ты меня златом, серебром, золотыми каменьями, наградила меня славой и честью, а я тебе ничего не дал в подарок. Прости, — я поднялся, посмотрел в тёмную воду.
Солнце вновь скрылось, налетел ветер, и чёрное речное зеркало покрылось рябью. Волны били в борт струга. Мрачная тень воды притягивала взор.
— Так возьми же у меня самое дорогое, что у меня есть! — выкрикнул я и, решившись, подхватил княжну и с размаху кинул её в тёмную воду.
Река успела принять лёгкий девичий крик, и княжна камнем пошла на дно.
Казаки окаменели. Первым опомнился Черкашенин:
— Атаман?!
Леско бросился к борту. Я перехватил его за плечо и бросил на дно струга.
— Сидеть! — рявкнул я и другим, изменившимся, внезапно севшим голосом сказал: — Всё, Леско, всё… Уже поздно.
Я медленно опустился на скамью, с удивлением чувствуя, как что-то горячее струится из глаз. Такое же горячее, как и кровь — прожигает щёки насквозь, мочит усы и бороду.
— Всё, — тяжело выдохнул я. — Наливай, Леско, полные чарки — помянем красавицу княжну и запорожского удальца Хвёдора.
С того самого вечера закончились пиры да гулянья. Я каждый день устраивал смотр казачьему войску. Есаулы учили ратному делу вновь прибывших, ещё необстрелянных людей — беглых стрельцов, ярыжников с патриарших учугов, беглых крестьян. Вспомнив молодость, свои посольства к татарам, договорился с тайшой и купил маленьких, выносливых татарских лошадок. 4 сентября 1669 года я покинул Астрахань, но лишь для того, чтобы вскоре вернуться.
Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал.
— Живой, — облегчённо произнёс чей-то голос.
Бояре весело рассмеялись:
— Дюжий, чёрт! Шкура у него дублёная! Как придёт в себя, князь Одоевский приказал водой пытать.
— Во-о-одой?! — удивлённо протянул палач.
— Скоро государь придёт, почтит своим присутствием, так ты не перестарайся, — напомнил голос зеленоглазого дьяка.
— Ничего с ним не станется! — пробасил палач.
Меня рывком подняли на ноги. Подскочил дьяк:
— Говори, вор, как ты замышлял свои злодейства?!
— Да пошёл ты… — устало выдохнул я.
— Приготовь его к воде! — приказал палачу дьяк.
— Такую пытку никто не выдерживает! — донеслось из боярского угла.
Я посмотрел в ту сторону — князя Долгорукого не было.
— Брейте голову! — приказал палач своим подмастерьям.
Его хлопцы подхватили меня за руки и бросили на лавку. Где-то в углу жалобно завыл Фрол:
— Покайся, брат!
— Молчи, это всё одно, что постриг в попы!
— Молчи, гнида! — палач стал скоблить мне макушку остро заточенным ножом.
— У меня ниже свербит — пощекочи между лопаток.
— Я тебе пощекочу!
— Мне всегда был нужен такой умелец, как ты, а то я не знал, что можно с боярами делать!
— Всё, готово!
Помощники подняли меня с лавки и привязали к столбу. Голову закрепили бычьими ремнями с такой силой, что я даже не мог ею пошевелить. На бритую макушку стали размеренно падать студёные водяные капли.
— То огнём, то водой — как дамасский клинок закаляете!
Зеленоглазый дьяк стал напротив меня и улыбнулся. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.
— Потише, чтобы в изумление не вошёл! — сказал дьяк палачу и зашуршал свитком. — Пошто, вор, Герасима Евдокимова, царского посланника, в воду кинул?
— Любопытен слишком — знать много хотел! Грамоту у него нашли от государя вашего, чтоб казачью старшину и домовитых натравить на промысел надо мной и моими товарищами. В прорубь я его кинул! — я раскрыл глаза и посмотрел на дьяка.
Он отвернулся.
Тяжело топая, рядом встал рыжебородый боярин — мухтояровая шуба на волчьем меху распахнута, на груди поверх кафтана золотая цепь с образом божьей матери.
— Тимофей Тургенев, царицынский воевода, по твоему приказу умерщвлён был?
— Очень уж любили его голые люди… Так любили, что посадили в воду и его, и всех царицынских бояр, окромя племянника и детишек боярских — пожалели. Смена вырастет.
Боярин ударил меня по лицу.
— Злодей, будь ты проклят! — он быстро и истово перекрестился.
— По тебе, я вижу, Москва-река тоже сохнет. Ничего, когда-нибудь и тебя к себе примет! — пообещал я.
Рыжебородого сменил другой боярин, у которого текли капли пота по крупному, веснушчатому лицу.
— Мой брат, Иван Лопатин…
— Дурень твой брат, — усмехнулся я. — Спешил к Тургеневу Тимофею на помощь, встретиться хотел. Вот и встретились на речном дне — в воду посадили твоего брата.
— Ах ты! — боярин замахнулся, но не ударил, а отошёл в сторону.
Ему на смену вынырнуло хитрое лицо дьяка с рыжими бровями.
— Изменник, что ты кричал в Паншином городке?! — дьяк сверился с грамотой. — Это было неделю опосля Николина дня[1].
— Ну и что?
Дьяк углубился в грамотку:
— Казаки, мы на великого государя не поднимем оружие — пойдём на Русь бить хитрых бояр и воевод, кои скрывают от него правду.
— Верно читаешь.
— Письма к запорожцам писал? Гетману Дорошенко и кошевому атаману Сирко? Прислали они тебе помощь?
— Сволочи они — чего таить, не было от них помощи, струсили!
— Значит, чтут милость государя-батюшки, — назидательно сказал дьяк. — Сколько злодеев вместе с тобой оставили Паншин городок?
— Четыре тысячи человек — конных, пеших и в стругах. Для начала хватило.
Дьяк жёстко ударил меня по губам.
— То говорить заставляешь, то рот затыкаешь, — попробовал я улыбнуться.
Мне хотелось говорить… Говорить, чтобы заглушить дикую боль, раскалывающую голову на куски. Всё равно ничего нового они не узнают.
— Ввёл в Царицыне свой воровской закон — казацкие порядки, — читал дьяк.
— Просто объявил всем волю.
— Волю для всех? — усмехнулся дьяк. — Нет такой воли! — дьяк зашуршал бумагами. — На казачьем кругу объявили Петра Шумливого атаманом, а с ним за главных сына дворянского Ивана Кузьмина, соборного попа Андрея и местного пушкаря из служилых — Дружинку Потапова…
— Доносная бумага?
— Письмо, — дьяк спрятал бумагу.
— Значит, не всех гадов передавил в Царицыне — остались! — я заскрипел зубами.
В руках у дьяка появились новые бумаги:
— Князь Львов с тобой злодейство замышлял?