— Видывали мы его доброту — он первым нас продал! Когда казаки своей кровью взяли ему Азов, он побоялся, приказал сдать его турчанину!
— Не тебе, вор, судить о государёвых делах!
— Да и кровь казачья слишком густая для того, чтобы менять её на мир с султаном, князь!
— Палач!
Палач уже держал в руках щипцы, в которых был зажат раскалённый металлический прут.
— Погрей его! — в глазах Долгорукого вспыхнула и тут же погасла усмешка.
— Сейчас погрею. Ужо… — заплечный ткнул меня прутом в грудь и медленно провёл им вниз к животу.
— Сказывай о своём воровстве в Гиляне — шаховых землях! — послышался голос гнусавого дьяка.
Запахло резким и горьким дымом, зашипела плоть. Моё тело корчилось и билось в судорогах. Долгорукий злорадно пожирал меня глазами. Я стиснул зубы и прикусил язык, едва сдержав рвущийся из гортани крик. Где-то жалобно заплакал брат:
— Ой, покайся, Степан, ведь из-за тебя и меня пытают!
— Заткнись, сука! — прохрипел я.
Холодные глаза Долгорукого стали как будто ближе — в них уже явственно читалось победное торжество.
— Горячо? — выкрикнул кто-то из бояр.
— Хочешь попробовать? — откликнулся я, сплюнув кровью в стоящего рядом палача.
Тот отшатнулся в сторону.
Великий князь Юрий Алексеевич Долгорукий встал. Из-под его распахнутой боярской шубы виднелся чёрный кафтан. В свете факелов блеснули крупные жемчужины.
— Пусть передохнёт — с него ещё взыщется! Пусть ответит Фролка-вор.
Меня оттаскивают в сторону и бросают на пол возле влажной стены Земского подвала. Помощник палача льёт из бадьи на грудь и лицо. Захлёбываясь и задыхаясь, я ловлю ртом воду и смываю кровь. Помощник смеётся и уходит. Стены подвала оглашаются криками Фрола — его подвесили на дыбу.
— Ты не шибко его кнутом, — кричит дьяк, — он не в Стеньку-вора пошёл хлипок! Ещё издохнет!
Я откидываю голову, касаюсь холодной стены. Крики брата не умолкают.
— Эх, Фрол, Фрол… Не из одного теста мы вылеплены, — горько шепчу я, сбрасывая опалёнными ресницами непрошеные слёзы.
Наш младшенький… Он не был таким высоким и крепким, как я или Иван. Не был и умным — всегда шёл за старшими, тянулся за ними. Они и в обиду не дадут, и дуван по-братски разделят. Я любил его и люблю сейчас. Всегда пытался сделать его отважным казаком, думал, что получилось… Не получилось. Слабая у него воля — нет той жилки, что была у старого Рази и брата моего Ивана.
Фрол всегда колебался, выбирал сильнейшего, долго не мог понять — за мной идти или слушать советы старого Корнилы. Корнила звал Фрола на советы думал через него со мной сладить, старый чёрт…
— Степан, что у тебя с крёстным случилось?! Обижается, что не заходишь к нему, когда зовёт.
— Разные дороги у нас с Корнилой, — отвечаю. — Крёстный снюхался с боярами, московские гости часто гостят, боярский чин ему обещают, вот он и привечает их.
— Так то ж разговор о пищальном и пушкарном зелье и хлебе, о службе государёвой.
— Знаешь, что московские требуют?
Фрол виновато моргает и качает головой:
— Не-а.
— Чтобы вольный Дон пришлых выдавал! Голь в верховья каждый год прибывает, а бояре записки пишут о выдаче — жалобятся толстобрюхие царю. А он скоро заставит Корнилу казацкую вольность забыть! Домовитые ничего не потеряют — станут новыми боярами да воеводами. Не по пути нам с крёстным, брат — другая у нас дорога! Дай срок — поднимем голь, пошарпаем, как Васька Ус, бояр по Волге, навестим турчанина и кизылбашца.
Не гулял со мной к персиянам Фрол — остался дома.
— Погляжу я за Олёной Микитишной, за детьми твоими — Гришаткой и меньшим. В обиду не дам! — пообещал мне Фрол.
— Жди, Фролка — вернусь я, и грянет имя Разиных по Руси! — толкнул я брата в бок.
Мы обнялись на прощание и поцеловались.
Встретились после персидского похода — он пришёл вместе с Василием Лавреевым.
— Брат, радуюсь, что вижу тебя живым и лихим атаманом! — кинулся обнимать меня Фрол.
Расцеловались.
— Жёнку твою доглядел и детей — все живы, здоровы, ждут.
— Дождутся, — добродушно хмыкнул я и крикнул есаулу: — Лазарка, подай вина брату моему единокровному и лихому атаману Ваське Усу!
Фролка с улыбкой поднял кубок и окинул шатёр взглядом:
— Богатый ясырь, атаман! За удачу твою военную, за волю казацкую!
Стукнулись и выпили залпом. Я обнял брата за плечи:
— Вот теперь люб ты мне, Фрол — говоришь, как настоящий казак! Лазарка, тащи мой малиновый становой кафтан персидский!
— Брат мой, атаман — бери меня к себе на службу — буду верой и правдой служить, помогать казацкому делу!
— Лей, Лазарка — почему пустуют кубки?!
Стукнулись кубками втроём, выпили.
— Теперь я с тобой, брат! — выкрикнул Фрол.
Было всё это, было… Или не было? Было, совсем недавно было — вместе с ним поднимали Русь против бояр и воевод.
В разгар лета, уже после взятия Царицына, я послал его на Дон, выделил десять лёгких пушек, телеги с царицынским дуваном и напутствовал:
— Дуван раздашь по казацким городкам. Поднимай людей, присылай ко мне, зови за собой!
— Всё сделаю, брат.
— Возьмёшь казну в сорок тысяч рублей — храни её, пригодиться.
— Сохраню казну, атаман, — Фрол невинно смотрел на меня.
— Сплачивай вокруг себя голутвенных — их много на Дону ещё осталось. Присматривай за домовитыми и крёстным — это ещё та змея, волю казачью легко продаст. Смотри за ним — наверняка свяжется с Москвой, записки государю будет слать.
— Не волнуйся, Степан — всё выполню.
Я отвернулся в сторону:
— За детьми присматривай да жёнкой Олёной — говорят, крутит с пасынком Корнилы, — на моих губах мелькнула усмешка. — Была бы моя воля — свиделись бы. Не молчи, шли вести с Дона — отписывай мне, что творится по городкам, особенно в Черкасске. Крепи Кагалиник.
— Укреплю.
— Пройдёт лето, сделаешь дела и, согласно нашего уговора, выйдешь со всеми набранными людьми к Коротояку. Ударишь по русским уездам — к этому времени крестьяне управятся со своими делами и освободятся от земли.
— Не волнуйся, атаман — подниму землепашцев и ударим вместе с моими казаками по боярам. Ведь мы — Разины! — засмеялся Фрол и обнял меня.
Мы трижды расцеловались.
— Скоро вся Русь поднимется, брат-атаман! — он легко вскочил в седло подаренного мною аргамака (из тех, что везли персы в бусе в подарок московскому царю).
Не дошёл подарок.
— Славная у тебя судьба, брат! — весело улыбался Фролка. — До встречи в Москве!
Солнце играло на даренном мной колонтаре, украшенном золотыми насечками.
Он отправился на Дон, а я — на Астрахань…
Записки свои брат посылал исправно. Осенью он оставил Паншин городок и с тысячей человек (часть шла конницей вдоль берега, остальные в стругах) пошёл на Москву. Перед златоглавой стояли Коротояк и Воронеж — бояре не дремали. Я в это время стоял под Симбирском и даже не догадывался, что он принесёт мне несчастье.
Бестолково протоптавшись под Коротояком и, так и не взяв городка, Фрол под натиском бояр отступил назад. На судах вернулся на Дон в Кагальник. Здесь мы и встретились — растерянные, непокорённые, злые и охочие до боя. Встретились, обнялись и расцеловались:
— Здравствуй, брат!
— Здравствуй, брат… Столько времени прошло — целая жизнь.
— Фролка, а чуб-то у тебя седой!
— А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж…
— Ничего, брат — мы ещё крепки, а главное — живы… Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.
— Я верю, Степан — нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.
— За нами Царицын, брат! — хлопнул я его по плечу. — Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков — это всё, что у меня пока есть…
— Устал я, брат — может мне остаться?! — Фрол виновато посмотрел на меня.
— В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! — я потряс брата за плечи. — Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше — домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.
Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка — она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:
— Справлюсь, брат.
— Пиши мне обо всём.
— Напишу, брат.
Обнялись, расцеловались…
Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока…
Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня — Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался — истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.
Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь — нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись — мы свободные люди, мы казаки…
Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.
— Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу — пусть покается.
— Кнута ему! Кнут язык шевелит!
Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.
Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет — вышел.
— Ишь, глазами как зыркает — сразу видать, что вор!
— Хулитель веры православной — гореть тебе в аду!
— Кнута ему, кнутовича — чтоб шкура полезла! — засмеялся самый толстобрюхий боярин.
— Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Разбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.
Палач освободил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам: