И вот Алёша почувствовал, что он уже не стоит на ногах, но падает. Тогда он завопил, выставил руки и… разодрав ладони в кровь вцепился в тот хаотический, неописуемый прибор, назначением которого было показывать разные части прибора. Ни он один вцепился в эту конструкцию; некоторые даже умудрялись по прежнему примыкать к стёклышкам, истошно выкрикивать о происходящем внизу — вот один завопил:
— Слишком много наплавили! Катастрофа! Одно из рёбер падает!.. Падает!..
Алёша вспомнил ту, вздымающуюся на многие вёрсты громаду, которой представлялось ребро, если глядеть на него снизу и… не смог представить, что должно произойти, когда рухнет такое… ведь в каждом из рёбер был пусть и безумный, но мир, были миллионы его составляющий.
— Р-у-х-н-у-л-о!!!
Вопль наблюдающий потонул во всё нарастающем сначала свисте, потом рёве, потом грохоте от которого закладывало в ушах; Алёша ожидал, что будет сильный толчок, но… сила удара была так велика, что весь тот тридцатиметровый костяной гриб на котором он находился, и который был не больше чем мельчайшей пылинкой на вершине ребра лежащей, был сорван с десятками иных «грибов», и в воздухе развалился, наполнив воздух безумными бумагами, механизмами и человечками; Алёша летел, крутился вместе с отчаянно брызжущей искрами половиной наблюдательного прибора — потом понял, что держаться за него бесполезно, выпустил, и половинка эта вскоре взорвалась…
Поблизости пролетали фигурки, но могучими ветровыми потоками их разносило в разные стороны; вот понеслись исполинские костяные склоны, из них вырывались ядовито огненные клубы, прорезались многометровые трещины, но Алёша едва ли их замечал — он даже и не осознавал, что падает, в голове билась одна мысль: "Ведь это же моих прибытием вызвана гибель этого мира. Ведь столько продолжался заведённый порядок, и именно в ту ночь, когда я появился… Где же, где же это было совершено?.."
Вскоре стала нарастать раскалённая, бурлящая поверхность, и Алёша, увидев перед собою эту страшную смерть завопил, закрыл лицо руками и… был подхвачен Олиной лёгкой ручкой.
— Алёша, Алёшенька — возвращайся же! Скорее!..
— Что, уже?! — вскочил он, еще ничего не видя. — Я же просил не тревожить меня подольше! Оставьте меня, оставьте!
— Алеша. — Ольга схватила его за руку и приблизила к нему лицо. — Алеша, на нас напали…
— Что?! — теперь Алеша услышал с улицы какие-то крики, и подбежав к окну, увидел разбойников — они, сжимая в руках факелы и мечи, бежали к стенам.
Один из разбойников надрывался так громко, что его, наверное, слышали и осаждавшие:
— Быстрее на стены! Это Дубградский воевода пришел со своим войском! Готовьте кипящую смолу!..
Но всё же и кричало и бежало к стенам не так уж много: большая часть, напившись на пиру, уже почувствовало действие растворённого в вине снотворного — в это время их как раз усиленно поливали ледяной водой, но тщетно — из залы подымался такой храп, что был слышен и в комнате.
Вот, чуя беду, заметался из угла в угол Жар, он несколько раз толкнул Алешу, зовя за собой. Затем в комнату ворвались полные отчаянья и злобы крики со стен:
— Подмога нужна! Да где ж они?!!! Неужто спят ещё?!!! Да тут дружина в полном сборе!..
— Ну вот — всё тоже самое!.. Всё боль, боль, боль! — скривился, стеная Алёша. — И так мучительство сплошное, и здесь! Все рубят, все в безумие мечутся, а зачем?! Оленька, чего ради?..
— Я не…
— Оленька, пожалуйста, не говори, что не знаешь. Ведь в тебе мудрость — ты можешь рассудить, что их к этому мученичеству ведёт. Ведь так просто, так естественно жить в счастье…
— Да — ты правильно говоришь. Жить, как мы прежде жили — просто. Алёшенька, ведь мы же ничего-ничего не хотели тогда, помнишь. А люди — они же не понимают, что не могут чем-либо владеть, потому что итак уже владеют Всем. А они — завладевают одним, хотят большего, врагов наживают, борются, ещё большее хотят, ещё страшнее, напряженнее борение. Эти их желания — это как ветер в буре, а они — снежинки; они — несчастные, они, безликие, но такие прекрасные. где-то в глубинах своих несутся — играют в эти страшные игры. Им бы только понять, что надо просто остановиться, просто успокоиться, хорошие чувства испытать — и будет так хорошо… Но нет же, Алёшенька! — по щекам её катились слёзы, а в чёрных, огромных очах великая боль, великая скорбь и жалость, сострадание звёздами сияли. — …Но нет — они не смогут преодолеть ветра своих привязанностей, и они, люди-снежинки побегут-полетят к стенам, и там встретятся с иным вихрем, и… растают…
И тут со стороны стен, раскалённым, пылающим копьём ворвался, заполонил комнату мученический, из многих глоток вырвавшийся вопль. Это подошли к стенам первые ряды, приставили лестницы, стали взбираться, а на них из десятков котлов опрокинули кипящую смолу; и вот теперь, кому повезло — были уже мертвы, а кому нет — со слезшей кожей, с обваренным мясом, извивался под этими стенами, заходился в вопле, и не помнил уже ни воеводу, ни разбойников, ни жизнь свою; но была только боль, и этот тянущийся и тянущийся вопль…
— Оля, ведь должен быть какой-то выход…
— Если бы я знала…
— А знаю: выход есть. Между тем, что происходит здесь, и Там есть некая связь. Ведь там тоже заливали раскалёнными костями…
— Что?..
— Расскажу как-нибудь потом… Потом стали падать… — и в это время часть стены действительно была пробита тараном. — …Оля — ведь тот мир был ещё более закостенелым, нежели этот, но что-то разом, вместе с моим пришествием, изменился. Восстание это… От тех ям, из которых ничтожнейшие выбирались всё началось?
— А в это время в нескольких десятках метрах люди с тёмными от ненависти глазами, бешено рыча, исступлённо рубили друг друга; уже умирающих, израненных, ногами топтали, потому что не могли остановится — эти люди снежинки… Вот подул колдовской вихрь чувств, и в другом месте снова хлынула смола — под стенами валялись молодые парни с выжженными лицами — либо мёртвые, либо навсегда изуродованные — их вопль впивался в городок разбойников.
— Ах да! — Алёшин лик просиял.
Он понял, и в этот же миг — бешеной, ледяной злобой вцепился в сердце медальон; со страшной силой грудь сжал… Это был сильнейший из всех приступов — Алёша, схватившись за грудь, катался по полу и дико, истошно выл. Оля пыталась поцеловать его, приласкать, а он, выгибаясь, волком выл:
— Уйди!.. Уйди!.. Уйди!..
— Миленький ты, родненький…
Она ходила за ним, тихо касалась его лба — то раскалённого, то ледяного — и сама такую муку за него переживала, что едва не падала — но всё же держалась.
И наконец Алёша замер — осунувшийся, мертвенно-бледным, с лицом покрытым испариной. И он заскрежетал сквозь сжатые зубы:
— А всё равно я сильнее тебя! Всё равно — сердце бьётся, и есть любовь! Да — и сейчас Люблю…
Тут из ноздрей его обильно потекла кровь, он силился подняться — Оля ему помогала, а Алёшу бил сильный озноб. С трудом двигая губами, выдохнул:
— Оленька. Теперь я расскажу всё: давным-давно, даже и не знаю когда — века назад, Снежная колдунья творила тоже, что и сейчас — и впила в сердце одного человека такой же медальон, как и у меня. Человек отправился на север, а с ним — его отец. Этот отец был воистину мужественным, сильным духом человеком — он так любил своего сына, что он отдавал кусочки своего сердца на растерзание вьюгам (я правда не знаю — как). Он быстро старился, и в конце концов — обратился в немощного старца, у которого разрывалось сердце. Его сына постоянно подмывала злоба и всякие иные пороки, вожделенья — он едва сдерживался, чтобы не пасть окончательно. И тогда явилась сама Снежная колдунья в образе обольстительной телом девк… девушки… Ну вот — она разожгла в юноше вожделенье, и, когда они пришли в его комнату, то там оказался старик — отец юноши, который принял ради его невообразимые мученья; он искал лекарства от сердца — они были где-то поблизости. Но ведьма настояла — и юноша прогнал отца умирать — ради своего вожделенья прогнал! Тогда дико захохотала колдунья и приняла истинное своё обличье — прикоснулось к юноше и он в очередной раз пал в Мёртвым мир. Умер его отец — и юноша почувствовав тяжесть совершенного преступления — в отчаянья, не видя себе прощенья, не веря, что ему теперь кто-то сможет помочь, пал, и больше не поднимался. Он лежал среди ледяных камней и иссыхало его тело, но дух не умирал. Нет — дух был в созданном им же аду. Вновь и вновь проносилась кошмарная ночь; вновь и вновь терзался — видел снежную колдунью, предавал отца своего.
— Бедненький… — прошептала Оля.
— Да — несчастнейший страдалец. Его тело осталось опустошённым без духа в этом мире, должно быть — в самую первую ночь. Страдалец — он на века остался там, в Мёртвом мире. А ведь там время идёт совсем иначе, нежели здесь; быть может — это для нас века прошли, а для него — целая вечность. От него прежнего остался скелет… Почему он не рассыпался в прах?.. Должно быть то причудливое подобие жизни, которое перетекало в нём, не давало ему так просто развалиться…
И тут Алёша вкратце пересказал устройство того мира, в котором метался, во время последних погружений.
— …Понимаешь? На этих костях и в этих костях суетятся не то что блохи — существа гораздо меньшие любых блох — и каждая из этих букашечек — всё же и живой человек. У них есть деление: ничтожнейшие, второй уровень, высокие, есть ещё какой-то высочайший, которого пока не видел, но если глядеть со стороны — все одинаково малы, и все такие похожие… И это частички его раздробленного сознания — сознания, которое совершает бесконечный круговорот перерождений — выплёскивается из ям, и всё выше, выше в безумии и назад, в ямы. Именно в ямах, Оленька, всё и началось. Ничтожнейшие налипли на меня, и карлику второго уровня пришлось содрать с меня кишащую ими рубашку, и бросить в одну из ям. А в рубашке, Оленька, был вышитый тобою платочек. Да-да, в потайном кармане, у самого сердца — тот самый платочек с озером родимым, да с берёзками, да с образом твоим белоствольным — твоей рукою тот самый — твоими ручками сшитый, твоим чувством нежнейшим, Оленька, наполненный. Вот и нашли они то, что искали — ведь между бессчётными ямами какая-то связь; и все разом почувствовали твой с