Первые несколько дней боль в ноге была такой сильной, что когда я носил его в ванную пописать, он практически терял сознание. Он только повторял: «Есть боль! Есть боль!» Его голова начинала мотаться, и глаза закатывались. Мне приходилось быть очень внимательным, потому что он сообщал о боли в последний момент, когда было почти поздно. То, как он говорил о своем теле, отражало отношения между тем, чем он являлся, и его телом. Если я спрашивал: «Тебе больно?», он никогда не забывал поправить: «Не говори «мне больно»! Боль просто есть!» Как будто боль случалась с кем-то другим.
Я думал о том, насколько имперсональной была речь Юджи по сравнению с речью Джидду Кришнамурти, который постоянно оговаривался, участливо называя себя «я», а потом спохватывался и исправлялся: «Эм… тот, кто говорит». В случае с Джидду Кришнамурти можно было говорить об идейной позиции – это было понятно из его запинок и грамматических корректировок. А в Юджи просто функционально возникала реакция на феномены. Он никогда не притворялся, что был в меньшей степени человеческим существом. Он хвастался своим абсолютным эгоизмом, превозносил себя, дабы никто не мог заподозрить его в отсутствии эго. Все это хвастовство было очевидной театральной бутафорией, стоило только понаблюдать за его функционированием. Нельзя сказать, что боли не было, – она была, но тело и боль были дистанцированы друг от друга. Это создавало ощущение отсутствия тела.
Днем каждый старался быть чем-то полезным. Он ел или пил, а затем извергал все в чашку. После этого посуду меняли. У него были любимые чашки, из-за которых возникло соревнование: кто больше украдет чашек из Brot Bar. Нью-Йоркерша принесла неимоверное количество, после чего добавила к списку еще и салфетки. С тех пор, где бы он ни оказывался, она всегда захватывала с собой салфетки. Он никогда не делал публичных заявлений об этом, но долгое время салфетки занимали лидирующее положение в рейтинге самых важных вещей в его жизни. Однажды он гордо показал нам содержимое его кухонных шкафчиков, заполненных салфетками, которые были украдены из придорожных кафе и ресторанов. Так забавно было видеть их сложенными в ровненькие кучки – прямо как банкноты в сейфе. Салфетки были едва ли не единственной его страстью.
Первые несколько ночей он предпочитал оставаться в кресле. Он говорил, что там ему удобнее всего. Перемещение в кровать по-прежнему было слишком болезненным. Я спал на полу перед ним с маленьким фонариком-брелоком с синим светом и ночью периодически проверял, как он спит.
Находиться с ним в его комнате ночью было очень странно. Первые несколько ночей я практически не спал, переживая, что он может забыть о своей травме и попытается встать. Когда я смотрел на него, лежащего на диване, освещенного неярким голубым светом фонарика, с отбрасываемой им тенью на стене, происходящее казалось мне сном. Я вспомнил, как менее двух лет назад, во время моего первого визита к нему, я подумывал о том, чтобы предложить ему фотографировать его в течение двадцати четырех часов в сутки. Мне хотелось создать документальный фильм о ежедневной жизни такого человека, как он, но тогда я посчитал, что это будет слишком большим вторжением в его личное пространство. Мог ли я когда-либо представить, что мне придется еженощно заботиться о всех возможных физических проявлениях его тела? Иногда я жалел о том, что у меня не было с собой фотоаппарата, но потом я отбрасывал эту идею как неуместную.
Утром первого дня он собственноручно приготовил мне кофе – по его просьбе я принес все ингредиенты: растворимый кофе, естественно, много сахара и сливки. Сидя в своем полосатом кресле перед столом, он, как алхимик, смешивал все составляющие, пока я наблюдал за ним. Он заставил меня выпить его до того, как начал завтракать сам. Кофе был крепким и очень сладким. После этого я всегда готовил себе кофе сам, а он каждый раз контролировал, чтобы я выпивал его до того, как подам ему его овсянку.
– Вы уже выпили свой кофе, сэр? – спрашивал он, вежливый, как дворецкий.
Несмотря на то что я годами готовил себе овсянку, у меня никак не получалось нормально сварить ее для Юджи: она получалась то слишком густой, то слишком жидкой. Он ни разу не жаловался. В любом случае он ее ел, а вскоре его рвало.
Он был очень аккуратным, все вещи располагались ровненько, под прямым углом: ковры, простыни, салфетки. «Эзотерическая тренировка, сэр!» – вежливо говорил он мне, прося поправить край ковра. Вставая ночью в туалет, он всегда поправлял салфетки на прикроватном столике – точно как военный. Я знал, что в первые дни заправлял кровать отнюдь не идеально, но я делал, что мог, и шел дальше. Я пытался быть незаметным.
На пятницу, через две недели после того, как Юджи упал, у Йогини была запланирована поездка к отцу на пару недель. Ей не хотелось оставлять Юджи в такой момент, но делать было нечего. Он спрашивал меня: «Зачем она проводит свою жизнь здесь?» и добавлял: «Она богатая и симпатичная». При этом каждый раз, когда она собиралась уезжать, он интересовался причиной отъезда. Она приносила мне завтраки и бутерброды на обед. Я постоянно находился при нем из соображений, что ему может понадобиться моя помощь, чтобы сходить в туалет. Единственное, ради чего я ненадолго покидал его квартиру и уезжал домой, – чтобы принять душ. И каждый раз он мне говорил, что принимать душ нет никакой необходимости: «Ты убиваешь тысячи микроорганизмов всякий раз, когда моешься!»
Слава богу, Нью-Йоркерша предоставила свою машину в мое распоряжение, так что я мог быстро гонять туда-обратно. Уже просто выбраться и вдохнуть свежего воздуха было для меня удовольствием. Даже если это происходило на большой скорости. На всякий случай у меня всегда с собой был телефон. Обычно он звонил в тот момент, когда я стоял под душем: «Где ты?» Юджи срочно требовалось в туалет по-большому. К тому времени, когда я приезжал, он уже не хотел.
Однажды, в самый разгар лета, я насчитал в крохотной «пещере» Юджи 35 человек. В комнате была просто сауна. Когда он стал способен сам подтягиваться в кресле, я перешел в другую часть комнаты и вернулся к вынужденной писанине и рисованию, пока он правил балом.
– Только у воров есть собственность! – кричал он, когда народ работал над его завещанием. Затем он закричал девочкам через всю комнату:
– Эй, девчушки! Что вы делаете с деньгами?
– Мы делаем им пуджу, Юджи! – сострила Шилпа.
– Нет, не делайте эту грязную пуджу! – Юджи был против любых духовных ритуалов, даже если они имели отношение к деньгам.
Что касалось потребностей его тела, то о них приходилось заботиться нам, поскольку он о них не думал. Если в комнате находились люди, он никогда не говорил мне, что хочет в туалет. Пару раз после ухода посетителей оказывалось, что он уже какое-то время терпел. Его самоотверженность была абсолютной, при этом он никогда этого не признавал.
– Вы думаете, я добрый милый Иисус? Я не хороший парень!
Он часто повторял эти слова, но его действия говорили об обратном: он служил приходившим к нему людям с утра до вечера каждый день. Он только этим и занимался.
Как-то приехала очень красивая женщина экзотической внешности со своим другом. Они только что вернулись с культового джазового фестиваля в Монтре. Ее друг спросил Юджи, любит ли он джаз.
– Терпеть не могу слушать это дерьмо.
После того как они ушли, Юджи сказал:
– Я сразу могу определить, насколько богат человек.
Затем он посмотрел на меня:
– Вот по твоему лицу я вижу, что ты ублюдок без гроша в кармане.
Это было более чем правдой. «Нет денег – нет сладкой любви».
Он был в исключительно хорошем настроении.
Казалось, сама Вселенная сияла через него, когда он в своей шелковой пижаме сидел в кресле и смотрел на всех глазами, похожими на глаза танцующего Шивы в каком-нибудь индийском храме. Удивительно, как много раз он повторил фразу:
– Очень хороший день!
Во второй половине дня косые лучи солнца проникли в его «пещеру». Примерно час он сидел в луче солнечного света. Трудно было понять, что является источником света: он или солнце. Радостная энергия била из него ключом. Шелковая пижама медного цвета переливалась, жесты создавали ощущение движения золотой пыльцы – он был похож на ангела из другого измерения. Что-то в нем было такое древнее, что у меня по спине побежали мурашки. Безграничная жизнь вырывалась из него мощным, ничем не связанным священным потоком. Он был пылающей, танцующей на месте формой – то ли мужской, то ли женской, – в которой будто соединились воедино все боги из всех уголков коллективного духовного сознания. И снова вокруг него образовался водопад света и разлился повсюду божественный нектар. Можно было понаблюдать за движением этих частиц в воздухе, как они вздымались вокруг него, появляясь из бесконечного пространства и исчезая в бесконечном пространстве, словно грозовое облако, взрывающееся на разворачивающемся пейзаже вечности.
В тот день люди были потрясены исходящим из него мощным потоком мягкости. Как арбуз, раскололся в его присутствии ум и исчезли в золотой дымке время и пространство.
Видимо, для баланса, поскольку все духовные толки сошли на нет, главной темой обсуждения стал запор у Юджи.
Для него не было ничего святого, поэтому, естественно, он постоянно вскрывал скрытую зацепку людей за духовность, преследовавшую его словно тень. Дерьмо было его любимой метафорой для обозначения ценности мысли. Он всегда говорил о «Дерьмовых Упанишадах» Мурти, в которых тот восхвалял его учение: «Все, что вы говорите, – это устное дерьмо! Лучше бы вы ели свое дерьмо и пили свою мочу – это было бы более полезно!»
Он повторял эти слова достаточно часто для того, чтобы мы их усвоили. Если дерьмо является продуктом важной функции организма, то мысли по большей своей части – это канализация и проблемы. Он шутил по поводу того, что мне следует есть его дерьмо. Я подыгрывал ему, и скоро игра превратилась в не слишком пристойный диалог между нами двумя. Что мы только не обсуждали в процессе разговора! Он часто упоминал монахов-агхори, которые ели свои испражнения и пили свою мочу, практикуя искусство тантры в Гоа, пока португальцы не пришли и не перебили тысячи человек. Ему удавалось заставлять всю комнату кататься от смеха. Заботы игнорировались или утрировались до тех пор, пока они не исчезали. Рассуждения по поводу его физического здоровья начисто испарялись, чтобы потом опять вернуться, как грибы после дождя. Любые попытки дать какой-то медицинский совет пресекались на месте.