Остальные поехали в Кельн, где мы с Йогиней оказались в очередном противостоянии.
Ну что за …?
Той осенью наш цыганский табор изъездил Европу вдоль и поперек. Мы ездили в Италию, возвращались в Гштаад, затем отправлялись снова во Фрайбург, меняли водителей и машины по несколько раз за поездку, доезжали до Кельна и опять приезжали в Италию. Это были невыносимые поездки с короткими благостными перерывами. Он везде был на своем месте: и в придорожных кафе, и в дешевых ресторанах, и в пятизвездочных отелях. Планы то и дело менялись, один ужин сменялся другим, кто-то платил за еду, кого-то он постоянно поддразнивал. Во время движения мы изводили друг друга своими невротическими реакциями по любому поводу. Мы рассказывали истории из своей жизни, рассказывали истории о нем, плавая в особенном прозрачном пространстве, что, как шлейф, сопровождало его повсюду. Мы ездили туда-сюда по Альпам, пересекали Францию или Италию вплоть до Шварцвальда, нас можно было видеть на швейцарских, итальянских, немецких магистралях. Дошло до того, что мы могли определить страну по особенностям ее дорог и еды в ресторанах. Лучший кофе делали в Италии, худший – во Франции. Самые удобные дороги были в Швейцарии, самые быстрые – в Германии. Виды и пейзажи были потрясающими везде, но мы настолько к ним привыкли, что практически их не замечали.
Во время этих сентябрьских поездок, пока мы мотались между югом Франции и Италией, выяснились некоторые факты его биографии, связанные с жизнью в Ментоне, городе на Средиземном море, где они с Валентиной останавливались в 1960-е. Юджи не уставал повторять, что туда любили приезжать художники. Те дни давно миновали. А сейчас Юджи хотел проверить, как идут дела в строительстве его новой «пещеры» в Италии. С этой целью мы отправились на Средиземноморье в Валлекрозию – город, расположенный недалеко от французской границы. Втиснувшись машинами на подъездную дорогу к дому, мы увидели приветствовавшую нас Люсию с широкой улыбкой на лице и кистью в руке, занятую руководством работниками. Маляры клали последние мазки краски на «пещеру Юджи». Перед нашим взором предстала неожиданная, но от того не менее прекрасная картина: похожая на теплицу постройка со спальней в одном конце и кухней в другом, примыкавшая к главной вилле. Окна, шедшие вдоль передней стены, были надежно задернуты темно-бардовыми шторами. Освещение было великолепным. Юджи вошел, сел на свое место на диване рядом со мной и сказал с усмешкой: «Это не пещера, это – дворец».
Люсия села у его ног, обхватив колени, как девочка перед рождественской елкой. Больше всего его интересовало, как работало отопление. С двумя огромными батареями от пола до потолка на каждой стороне комнаты и маленькой плитой в придачу все было отлично. Тепло от батарей плюс солнечные лучи, беспрепятственно проникавшие сквозь стеклянную крышу, через пять минут превратили комнату в жаровню. Вскоре стало ясно, что осталась лишь одна проблема – пары краски, которые были настолько интенсивными, что выгнали большинство людей в сад.
Он не обращал внимания на наши жалобы из-за запаха краски, но ему мешала влажность: «Я не могу здесь оставаться, слишком сыро!»
После кофе он дал команду возвращаться в Ментон – «жемчужину Франции», где мы ночевали накануне. Когда мы выезжали из узких ворот, Люсия плакала, но он заверил ее, что мы приедем на следующий день с проверкой. До конца недели мы мотались туда-сюда. В отличие от Майами-Бич Ментон превратился в место пляжного отдыха для стариков. Юджи заезжал в свой дом, чтобы проверить влажность, выпить кофе, немного пожариться в «пещере» со включенными на всю мощь радиаторами, а затем снова уезжал. Его друг из Фрайбурга нашел для него на неделю только что отремонтированную квартиру с белыми мраморными полами и балконом с видом на море. Вид был настолько потрясающим, что даже Юджи обратил на него внимание: «Посмотрите, сэр! Посмотрите, какой вид! Вау!»
Все остальные нашли себе квартиры в том же здании на других этажах. Погода стояла чудесная. Юджи был в своей стихии. Каждый день мы ездили в Валлекрозию «проверять, как движутся дела в его «пещере»», а оставшееся время проводили на Ривьере, наслаждаясь ее красотами.
Мы с Йогиней снова жили в одной комнате. Всего один вечер мы с ней «повеселились», а затем, как обычно, стали держаться на расстоянии. Видимо, количество причуд у нас с ней было одинаковое, поэтому происходившее между нами напоминало шоу Панча и Джуди. Кажется, мы не могли жить друг без друга.
По утрам он сидел на небольшом стуле из дерева авокадо спиной к окну, и проникавший из окна свет с моря обволакивал его. Возле него на белом кожаном диване сидел Немец – его глаза были прикрыты, а брови слегка нахмурены. Рядом с Немцем, приложив руку ко лбу и привычно медитируя на головную боль, сидел Калифорниец. Нью-Йоркерша либо дремала, либо бегала по делам, занимаясь нашим обеспечением. Женщина из Венгрии сидела в пляжном кресле, задрапированная, как зомби. Поблизости к ней пристраивалась Йогиня с поджатыми губами, на лице которой читалось некоторое раздражение. Доктор со своей женой также занимали пляжные кресла – они были расслабленными и привычно ловили кайф. Я сидел за стеклянным обеденным столом и лихорадочно строчил, чтобы не сойти с ума.
Юджи поочередно наезжал то на Немца – за то, что тот был немцем, то на меня – за то, что я был плохим художником, то на Нью-Йоркершу – по любому поводу. Он редко когда цеплялся к кому-то еще, никогда не трогал Йогиню – по крайней мере так, чтобы кто-то мог это заметить.
Сидя в уютном кресле в гостиной арендованной квартиры, он говорил о своей семейной жизни, об окончании сексуальных отношений. Несмотря на отрицание всякой пользы, которую могла принести дисциплина: «Она была только препятствием! Ничем больше!», я никогда не встречал более дисциплинированного человека. В остальное время он молча просматривал ссылки, иногда прерываясь для того, чтобы зачитать что-то интересное для нас. Обычно это начиналось словами: «Эй, болван, послушай. Это самое интересное».
На дальнем плане, на горизонте позади него над морем висели крошечные изящные тучки. Атмосфера была достаточно плотной и еще более сгущалась в точке, где земля встречалась с небом. Он точно так же концентрировал все пространство до тех пор, пока все содержимое Вселенной, казалось, не сходилось в одну точку. Крик чаек вклинивался в паузы между ритмичным шумом набегавших волн и дорожным гулом. Комната словно была заряжена его присутствием. Несмотря на дискомфорт, мы, в состоянии некой заторможенности, продолжали сидеть, окутанные его теплом.
Вечером занавески задергивались и комната преображалась: исчезал выбеленный пейзаж Средиземноморья и мы оказывались в пространстве, лишенном всяких границ. Это могло быть любое время, любая страна. Он сидел в своем маленьком кресле, пока все остальные спали космическим сном, а почти видимые глазом прозрачные светлые фиолетовые энергии моря проходили сквозь него волна за волной, наполняя собой комнату и мягко пульсируя рядом с ним подобно потокам вечности, вливающимся в водопад.
«Да ладно! – можете вы мне сказать. – Брось! Что это за описания такие?» Что ж, простите, может быть, я выпил какое-то сонное зелье, но именно так и было. Вы что, думаете, я полный идиот, чтобы сидеть там только ради терапии? Как бы не так! Там было что-то еще.
Погода продолжала нас баловать: казалось, лето не собиралось заканчиваться. Из-за всех этих путешествий время года вообще определялось с трудом, только людей на улицах стало заметно меньше. Юджи обратил внимание, что нам почти не встречалась молодежь.
– Где они? Почему повсюду только старики? Нужно радоваться жизни, пока ты м-о-о-о-л-о-о-о-д! Пусть эти старики уже убираются восвояси и уступают дорогу молодым!
Я постоянно думал о деньгах, а он не уставал мне повторять, что никто никогда не купит мои ужасные картины, и тут же называл меня миллиардером. Миллионера для меня, видать, маловато было. Конечно, я производил впечатление такового: путешествовал по французской Ривьере Христа ради. Он продолжал втыкать в меня очень маленький, но очень острый нож:
– Ты не художник.
«Конечно, – думал я. – Отлично! Какого черта я еще могу сейчас делать?»
Я все это записывал и пытался представить, что будет со мной, когда этот «пузырь» лопнет. Его жестокость нервировала, но в то же время его внимание, хотя и ранящее порой, воодушевляло меня. Я понимал, что это внимание человека, который видит вещи настолько глубоко, что в конечном итоге я только выиграю. Иногда его слова доставляли боль, но его глаза не обвиняли и не оскорбляли – он говорил полностью отстраненно. Это была жесткая реальность, указывающая на мягкий, полный желаний ум, с которым твои друзья никогда не стали бы связываться.
Пока я писал, он рассказывал о своем визите в Нью-Йорк с женой и сыном в 1950-х годах. Они пошли в «Мэйсиз», и магазин ей так понравился, что она «обезумела» и заблудилась в универмаге. Он сказал, что оставил ее там, и вернулся с сыном в отель.
– Она думала, я буду ее ждать. Ни за что.
Его семейные зарисовки всегда были какими-то неопределенными. Несомненно, его жене приходилось с ним нелегко. Когда он ушел, ее собственная семья отвернулась от нее, она сошла с ума от горя и семья стала «шататься». Он часто использовал слово «шататься» для описания эффекта, который он производил на людей, но то же слово применимо и к его семье, учитывая, через что пришлось пройти ему самому, его жене и детям, пока он исследовал свой вопрос. На кон было поставлено все, и секс был только началом. После измены он вернулся домой и тут же рассказал жене о случившемся. Несомненно, она была привычной к его прямоте, но, видимо, на этот раз она почувствовала, что все закончилось.
По его словам, женщина, с которой у него случился тогда секс, даже приходила потом к его жене, чтобы убедить ее оставить Юджи. Но его жена достаточно хорошо знала своего мужа, чтобы понимать, что если он сказал, что все кончено, значит, все кончено. И действительно, спустя некоторое время, когда Юджи был в Париже, та женщина пригласила его на обед и предложила денег. В тот момент с деньгами у него было очень туго, но, видимо, чувствуя, какой будет цена этого подарка, он «бросил ей их в лицо».