Мы приехали в Рим, надеясь найти жилье тут же в городе, но после нескольких часов безуспешных попыток сдались. Марио направил нас на юг в приморский городок под названием Неттуно, где мы нашли сомнительного вида отель с большими комнатами. Увидев в коридоре одного из номеров картину с изображением женщины с голой грудью, Юджи наотрез отказался жить в нем: «Я не останусь здесь с этой сукой!» В том номере поселились мы с Йогиней, а он занял комнату прямо над нами.
После напряженной езды в хаотическом потоке машин Рима мы добрались до дома Сальваторе, расположенного рядом с Ватиканом. Комната, в которой мы собирались вначале, представляла собой узкий длинный офис с окном в дальнем конце, выходящим на улицу. Она напоминала мне тесную студию в Ист-Виллидж. Через какое-то время мы перебрались в просторную гостиную со сводчатыми потолками и потолочными окнами. Старые друзья показались, чтобы поздороваться и тут же попрощаться, а Юджи все болтал без остановки.
Мы с Йогиней остались перекусить, в то время как половина нашей группы пошла осматривать Рим. Сальваторе приготовил вкуснейший обед, рассказывая о давно минувших днях, проведенных с Юджи в Саанене. Затем мы с Йогиней пошли посмотреть Ватикан, но внутрь нас не пустили, поскольку ее руки не были достаточно прикрыты. Нью-Йоркерша и Австралийка оставались с ним весь день. В тот вечер один из друзей принес видеооборудование и записывал интервью с Юджи. С прямой спиной, как самурайский воин, он сидел на стуле напротив Юджи и часами допрашивал его, пытаясь постичь тайну, в которую не мог проникнуть.
Глава 70
«Поскольку нет никого, кто мог бы использовать мысль как механизм самозащиты, она сжигает сама себя».
После Рима наш путь снова лежал в Валлекрозию. Оказавшись на месте, мы оккупировали сад, где и проводили все свободное время в перерывах между едой и поездками. Мы с Йогиней заняли квартиру Аниты. Я наслаждался прохладным диваном в гостиной, чтением детективов и простым ничегонеделанием. Йогиня устала постоянно бегать за мной по требованию: «Тащи этого парня сюда!» Она говорила, что Юджи обращался к ней только тогда, когда хотел видеть меня: «Где этот парень?»
В эти дни он сказал нечто, чего я не слышал от него раньше: «Любовь – это вынужденный элемент в жизни».
Я оценил его отказ от сентиментальности, и, тем не менее, когда Гречанка пела ему свои наполненные любовью и нежностью песни, он улыбался с искренней теплотой. Он снова читал по моей руке и говорил, что у меня полно денег и мне, равно как и ему, не нужно работать. Это давало приятное ощущение беззаботности. Однако последовавший затем вопрос Йогини относительно моих планов на будущее развеял волшебные чары.
В его «пещере» было невыносимо жарко, и народ мало-помалу перебирался в сад охладиться. Он вышел вслед за всеми со своим обычным вопросом:
– Что происходит?
К нему подошел старый кот и устроился рядом.
– Эй! Котяра! Ты мне не нравишься! Уходи! Они все любят меня, все животные. Однажды я был с Махешем в Риме и там была пантера…
Он продолжал рассказывать историю о дикой пантере, которую Махеш собирался использовать в фильме. Мы слышали эту историю много раз.
– Потом пантера прыгала и танцевала, а я скомандовал ей: «Сидеть!» и она села! Когда дрессировщик увидел это, он спросил: «Он укротитель, что ли?» Этот парень хотел знать. Я велел ей сесть на английском, возможно, она не понимала, что я ей говорю.
И хотя мы знали, что все в этой истории поставлено с ног на голову, справа налево и шиворот-навыворот, – все равно было смешно.
Я попросил Юджи разъяснить его комментарий об «осознанности» во сне. Он сказал:
– Не называй это осознанностью, это бодрствование.
Что бы я ни думал по этому поводу прежде, появилась новая вводная, и она взрывала все то, что, как мне казалось, я уже понял.
Мы с Американцем после обеда сидели на кухне и говорили о нем. Примерно через полчаса в дверях появился наш босоногий пожилой джентльмен. Легко перемещаясь по комнате в своих хлопающих по лодыжкам коричневых вельветовых штанах и элегантно свисающем с худеньких плеч свитере, он с улыбкой и блеском в глазах жевал хлебную палочку, делая вид, что мы его не интересуем. Конечно, он знал, что разговор шел о нем. Сев рядом, он продолжал жевать, как будто ничего не случилось, и вскоре на кухню потянулись остальные. Он так старательно изображал беззубого старика, что наш разговор как-то поблек и быстро сошел на нет. Своим присутствием он привносил столько жизни в комнату, что любой разговор становился неважным, пустым. В последнее время он часто подшучивал над собой, над жизнью, и мы смеялись, когда он, строя рожицы, изображал немощного беззубого старика, пытающегося жевать хлебную палочку.
– Что вы смеетесь? – спрашивал он, пожимая плечами.
– Юджи, ты действительно нечто!
– Где тебя носило, что ты раньше этого не понял?
Он сидел и смотрел на нас, как съевшая канарейку довольная кошка.
Когда я не ездил вместе со всеми, место начинало звучать совсем по-другому: словно кто-то незаметно поворачивал ручку громкости. Пока он был здесь, за пеленой его белого шума мир не замечался. В его отсутствие запахи сада и моря, мерцающие в вечернем воздухе, становились очень отчетливыми. Звуки тяжелых машин и голоса работников городских служб, наводящих порядок после наводнения, разносились эхом среди окружавших сад зданий. В это время года дети снова ходили в школу, а взрослые – на работу, вернувшись в город после летних отпусков. Когда Юджи был на месте, крича на Марио, требуя у «суки» горячей воды, звук его голоса словно заколдовывал все вокруг. Будучи постоянно погруженным в него, я переставал замечать все остальное.
Мир вокруг нас был фоном, вырезанной из картона картинкой. Для него он ничего не значил. Его образ жизни был возможен, лишь когда «тело представляет собой уплотненное воображение» – как это было для него. Мы представляли, что мы живем в мире, и он подыгрывал нам, никоим образом не привязываясь к реальности, которую мы воображали. Он был намеком на что-то неизвестное, но постоянно существующее. Находиться рядом с ним было все равно что жить в чистилище: можно чувствовать небо, но не иметь возможности к нему прикоснуться. И сам себе кажешься немного мертвым по сравнению с тем, насколько живым был он.
Джованни был немногословен: он наблюдал за тем, как Юджи снова балуется с кошельком Нью-Йоркерши, доставая из него бумажные деньги. Монетки он оставил…
– Не люблю звон монет, – сказал он, цитируя Рамакришну.
Джованни повернулся ко мне. Смеясь, он поднял руки вверх и сказал, пожимая плечами:
– Он постоянно чем-то занят!
Когда Нью-Йоркерша обнаружила пропажу, она с удовольствием ему подыграла. Как бы он ее ни обзывал, в их отношениях чувствовалась глубокая забота. У нее хватало здравого смысла оставаться с ним, не обращая внимания на несущественное.
Йогиня поехала назад в Штаты навестить отца. Вечером, накануне ее отлета, Юджи подбросил в наш окоп гранату. Когда встал вопрос о жилье в Гштааде, он сказал:
– Он может остановиться в ее шикарной квартире.
Она мне этого не предлагала. Всю дорогу до квартиры Аниты она отпускала едкие комментарии. Я повернулся и пошел прочь в сторону ворот, ведущих на главную дорогу. Не успел я до них дойти, как она выскочила на балкон с криками: «Луис! Говорю тебе, постой! Не уходи от меня!»
Я слышал, как повсюду стал включаться свет. Даже не сомневаюсь, что он в это время сидел в своей маленькой пещерке и улыбался. Ублюдок!
Мы прекратили ругаться только на главной улице. К моменту, когда мы достигли ее середины, оба были расстроены до крайности. Нам уже даже не важна была причина ссоры. Осознав это и согласившись, что мы так и не смогли ни к чему прийти, мы решили пойти домой. Нужно ли говорить, что в ночь перед ее отъездом мы не сомкнули глаз.
Мы отвезли ее в аэропорт в Ниццу и еще на несколько дней вернулись в Гштаад, где в его новой квартире на первом этаже проходили наши встречи. Из ее квартиры двумя этажами выше (в результате нашей последней разборки мы пришли к тому, что я должен остаться у нее – впрочем, какая разница?) я слышал скрип его двери, когда кто-нибудь входил. В этот момент возникал свистящий звук, и жаркий воздух комнаты засасывал воздух из коридора внутрь, а вместе с ним искусственный запах сосны, идущий от коридорных ковров. При входе в его комнату из-за духоты и соснового запаха возникало ощущение, что попадаешь в коричневую утробу. Он сидел лицом к двери, приветствуя нас, когда мы вошли в его приемную залу с приглушенным светом, закрытыми шторами и теплыми полами, нежно поджаривающими снизу. Подогревающий мат оставался лежать под ковром, даже если Юджи куда-нибудь уезжал.
– Эй ты, ублюдок! Ты где был? – спросил он, когда я вошел вслед за всеми.
Устроившись подобно маленькой белой обезьянке в своем полосатом набитом кресле, он постоянно шевелил пальцами рук, кричал на Марио, раздавал приказания или отвечал на телефонные звонки. Он почти непрерывно двигался, мельтеша в кресле, обнимавшем его как трон. И если при входе казалось, что он спит, возникало ощущение, что эта крошечная фигурка словно чуть-чуть зависла над креслом.
Однажды кто-то сказал о Рамане Махарши, что встреча с ним была подобна встрече с тигром: он съедал целиком и только косточки выплевывал. На что Юджи тут же отозвался: «А здесь даже косточек не остается!» Он был сверхпроводником бесконечного движения, пульсирующего в тонком гибком теле. Он производил впечатление призрачной куклы, приводимой в движение невидимыми нитями. «Я даже не знаю, что говорю!»
Если бы слушателей не было, он бы растворился в пространстве.
«Спокойной ночи».
Я уверен, что после того, как большая деревянная дверь с щелчком закрывалась, он исчезал в воздухе.
К этому моменту все казалось лишенным смысла. Нью-Йоркерша либо спала на кушетке, подвергаясь угрозе высылки, либо носилась по магазинам по городу.