и сжег. Я пытался представить силу удара или взрыва, которая требовалась для того, чтобы выкинуть этого парня из системы. Снова и снова я вспоминал аналогии из священных текстов, где сказано, что для извлечения одного шипа нужен другой шип. Если затем не выбросить второй шип, то что изменится?
Юджи был тем самым вторым шипом. Мог ли я выбросить его? Пока что это было маловероятно.
Из-за всей этой новой информации, драматических поворотов, секс-скандалов и прочего, связанного с Джидду Кришнамурти, я начал на многие вещи смотреть иначе. И теперь я действительно не понимал, что мне думать о нем, о Юджи или отношениях между ними. Я знал только, что у меня с ним покончено, а насчет всего остального… Что я должен был о нем думать?
Юджи существовал сам по себе – вольная птица, кристально чистая, разрушающая, харизматичная – иногда до непереносимости. В последнее время казалось, что Джидду Кришнамурти был не такой уж фальшивкой. По крайней мере, встреча с Джидду Кришнамурти подготовила меня к встрече с Юджи – это факт.
Однажды Юджи рассказал Махешу о своем разговоре с Джидду Кришнамурти:
– Я чувствую себя слепым человеком, ищущим в абсолютно темной комнате кошку, которой там нет.
– Кошка там, – последовал ответ Джидду Кришнамурти.
«Он лгал, – сказал Махеш. – Он кормил людей надеждой».
Боль в коренном зубе становилась все сильней. Я хотел вылечить его в Индии, где цена на услуги была более приемлемой, но так и не собрался сходить к врачу. Нью-Йоркерша предложила мне пойти вместо нее по записи к местному стоматологу. Я решился. Врач, молодой итальянец, оказался духовно ищущим. После разговора с Нью-Йоркершей его стала интересовать тема Юджи. Вечером после приема он пришел познакомиться с ним и, естественно, выслушал все его теории относительно растущих зубов.
– Мои тридцать два зуба растут снова, сэр!
Юджи даже согласился сделать рентген. Рентген так никогда и не был сделан, но стоматологу Юджи пришелся по душе. Когда Юджи сказал, что хочет вырастить заново все свои зубы, чтобы кусать ими людей, поскольку слова до них не доходят, стоматолог уверил его, что слова его были достаточно кусачими, особенно те, которые были направлены на Нью-Йоркершу.
Глава 72
«Я знал, что внутри меня произошло что-то действительно фантастическое, – что это было, я не знал, но меня это не беспокоило».
На Рождество Юджи с особым остервенением ругал хорошо нам всем известную компанию грязных ублюдков. Это было похоже на безумие. Вел ли он себя еще более безумно, чем раньше? Не знаю.
Гуха принес небольшое рождественское дерево, и девочки украсили его. Шилпа вошла, сияя, как луч солнца, полностью оправившись от небольшой семейной ссоры, случившейся накануне вечером. Сумедха положила бант на телефон рядом с Юджи. Он улыбнулся. Подарки были развернуты за спиной Юджи, и завтрак продолжился в обычном режиме.
Он встал, чтобы похвастаться своей свежевыкрашенной, местами с разводами рубашкой, поскольку кто-то спросил про нее. Его наэлектризованные волосы встали дыбом, когда он стаскивал с себя свитер, желая предъявить результат работы, проделанной накануне вечером. Он был похож на взъерошенного цыпленка.
– Жемчужно-серая! – гордо объявил он на всю комнату. Солнечный свет из окна попадал прямо на сноп волос вокруг головы, образуя круг белого пламени. Его тощая фигурка выглядела очень забавно и мило.
В новом свитере и темных брюках он казался совсем другим. В то утро в нем бурлила энергия молодости.
По окончании Рождества семейство Гухи уехало. Калифорниец к тому времени тоже уехал, и толпа снова поредела. В конце дня я задал Юджи несколько вопросов по поводу его образования. Его первым предметом была адвайта-веданта, вторым – психология. Он изучал их в течение трех лет. Как он говорил раньше, он хорошо познакомился и с западным, и с восточным подходом к уму, прежде чем отказаться от обоих. Я спросил, что включало в себя изучение адвайта-веданты, и он ответил, что среди прочих других они проходили и Гаудападу. Шанкарачарья впоследствии интерпретировал главные тексты по-новому.
– Шанкарачарья, Мадхавачарья, Рамануджачарья – эти три великих ученых создали три школы мысли.
Вероятно, он воспроизвел точные слова из лекции, на которой присутствовал. Он отвечал механично, как машина. Те немногие детали, которые я и так слышал уже тысячу раз, выдавались после длительных пауз. Он сидел молча, с закрытыми глазами, затем глаза открывались и из него выходила пара предложений ни о чем. Я посмотрел в его глаза, отражавшие две маленькие точки света, и спросил: «Что там есть такое внутри, что передает информацию рту?» В ответ я получил какой-то несвязный кусок речи, не имеющий никакого отношения к этой говорящей машине.
Глядя в огонь, я испытывал чувство, что могу просидеть рядом с ним вечность, но так и не «постичь». Как он говорил, преградой была именно та вещь, которая пыталась постичь. Я был похож на пьяную от идей обезьяну, прыгающую по горящим углям. Бесполезно было сидеть рядом с ним и тешить себя надеждой, что он меня освободит. И что делать? Я вообразил, что он обрел свободу, «разобравшись» с Джидду Кришнамурти. А не случилась ли эта «разборка» лишь в его голове? Если он был проекцией моего воображения, не был ли Джидду Кришнамурти проекцией его воображения?
Нет.
Это тоже не то.
Огонь продолжал гореть. В голове ворочалось месиво мыслей, но ни одна из них ничего не давала на выходе. Один только пар. Все не то.
– Бездействие есть действие, вот ваша Гита.
После праздников мы часто ездили. Одиннадцатого января мы снова на день остались в Гштааде. Как оказалось, это был его последний день, проведенный там. На своей последней квартире в Гштааде он провел меньше шести месяцев.
Я пришел рано. В комнате с задернутыми шторами было жарко. Он сидел в кресле – худенькая фигура в обрамлении бледных серо-зеленых полосок. Чувствовалось, как мощная энергия распространяется по комнате во всех направлениях. Плиссированные занавески за ним уходили куда-то в бесконечность. Худые ноги под мягкими складками отутюженных брюк опирались на стоящий впереди деревянный столик. Руки охватывали одно колено: одна рука привычно делала складку на штанине, вторая держала ее. Он молчал, что в те дни было большой редкостью. Сквозь него и под ним пульсировали странные, мягко распылявшиеся во все стороны волны. Может, это была пыльца человеческого цветка? Но что бы то ни было, это перемещалось вокруг его физической формы, пока он сидел с отсутствующим взглядом на лице. Его голова неподвижно застыла на узких плечах. Неописуемая, почти жидкая энергия пропитывала буквально каждый миллиметр воздуха вокруг него. Он был погружен в нее и в то же время сам являлся ее источником. Когда его ранее полуприкрытые глаза закрылись, возникло ощущение, что он купается в нежных объятиях. Его голова слегка отклонилась назад, будто вдыхая аромат, принесенный легким ветерком из другого измерения. Я чувствовал в комнате дыхание бесконечности.
Мой Бог, тот день – это было что-то!
Все его последующие крики на нас были только попыткой скрыть следы этого блаженного аромата. Сидя рядом с ним, я временами ухватывал проблеск того места, которому он принадлежал. Находясь с ним в одном пространстве, чувствуя неотвратимость полной сдачи чему-то, выходящему за пределы сознания, я сопротивлялся этим ощущениям как ощущениям, но прогнать их было невозможно. Они были слишком сильными. В такие моменты мое тело и все, что я воспринимал, становилось ложью, фальшивой нотой, отвлечением от того. Эта невыносимая тотальность прикончила бы меня, позволь я этому произойти. По крайней мере, именно это говорил мне мой страх. Произошло точно так, как он говорил: если ты увидишь это однажды, ты пропал. Как бы скептически люди ни относились к его загадкам, шуткам и шокирующим заявлениям, я нисколько не сомневался, что он буквально имел в виду то, что говорил. Именно я – тот, кто загадывает загадки и шутит, незаконно вселившийся в это тело грязный ублюдок Луис.
Какая ирония! Он жил в огне жизни, в то время как социализированные существа сидели дрожа вокруг картонных декораций, выкрашенных в ярко-оранжевый цвет Хеллоуина, притворяясь, что им тепло.
Глава 73
«Человека надо спасать от Бога – это очень важно, потому что… Я не имею в виду Бога в том смысле, в каком вы используете слово „Бог“; я имею в виду все, что символизирует „Бог“, не только Бога, но и все, что связано с этим представлением о Боге, даже карму, реинкарнацию, перерождение, жизнь после смерти, все, все то, что вы называете „великим наследием Индии“, – все это, понимаешь».
Днем позже он покинул Гштаад, чтобы больше никогда уже туда не вернуться. Тогда этого никто не знал и все же… Я помню, как, собираясь уезжать, мы сидели в вэне, следующем за его машиной, и разговаривали о том, что будет, когда он умрет. Было даже как-то неловко обсуждать эту тему, но другие потом признались, что у них были схожие мысли.
Мы поехали в Валлекрозию.
Так начался наш последний бешеный тур по итальянскому побережью и французской Ривьере. Каждый день мы катались в Ниццу, Монако, Империю, а затем возвращались в его «пещеру» в Валлекрозии. Мы уезжали на день в маленькие средневековые города, устроившиеся в окружавших нас горах Италии.
В одном таком городке мы остановились пообедать на побережье. Это была небольшая гавань с гротом, о котором когда-то написал стихотворение Байрон. Пока мы исследовали место, он сидел в машине. Затем в ресторане он шутил с официантами, у него было прекрасное настроение. Когда он поднялся и направился в уборную, я, помня об имевшихся там коварных ступеньках, пошел следом. Мне пришлось ждать снаружи непривычно долго. Выйдя из туалета, он выглядел странно: одежда была заправлена кое-как и сам он был весь в воде. Ему явно стало труднее двигаться. Казалось, возвращаться к столу в таком виде было не совсем удобно, но это волновало только меня, он был совершенно спокоен. Юджи был осенним увядшим листом, готовым оторваться от дерева и улететь вместе с ветром. Его аромат долго наполнял этот мир. Ракушка распадалась, являя миру совершенный свет – яркий и прозрачный, словно едва заметное дуновение ветерка.