Мы с Йогиней любили пошутить над раджнишевскими объятиями. Там, когда обнимаешься, нужно обязательно смотреть человеку в глаза, держать его крепче, чем обычно, и издавать что-то вроде стона.
Я сел на ковровое покрытие в глубине комнаты. Стена позади него была освещена напольным светильником. Всё было то же самое, тот же мыльный пузырь — за исключением этой небольшой новой детали.
— Если хочешь узнать, что станет с тобой после смерти, иди и убей себя!
— Не используйте это грязное слово «сострадание»! Это дерьмо собачье!
— А если сделать это, упадёшь замертво? — спросил кто-то, продолжая в его духе.
— Что произойдёт, ты не можешь знать, это будет конец тебя. Он снова читал свою биографию — это был тот же текст, который он читал в Ментоне. Один разговор был описан очень подробно, с мельчайшими деталями.
— Он знает о моей жизни больше, чем я! Он шутил.
Описание его жизни до «катастрофы» представляло собой набор разрозненных историй.
— Что случилось с Юджи после «катастрофы»?
— Он никогда не существовал.
На второй день я спросил:
— Юджи, как так получилось, что ты больше не знаменит?
— Чтобы быть знаменитым, нужно что-то продавать. Я отказался.
Мы пошли перекусить в огороженный кондоминиум неподалёку, арендованный двумя нашими парами. Всё было новеньким, белым, с ковровыми покрытиями от стены до стены. Типичная вычурная мебель подпирала наклонный потолок, заканчивавшийся панорамными окнами, выходившими на ярко-зелёную психоделическую лужайку. Юджи сел спиной к окну. Чучи Баба, шотландская овчарка Сидда и Кары, принесла ему деньги в ошейнике. Сидд был ветераном вьетнамской войны. Его жена Кара стала такой же преданной Юджи, как и он сам, хотя прежде, в результате контактов с Ошо, её дом гостеприимно раскрывал двери любому духовному учителю, проезжавшему через Южную Калифорнию. Свою первую встречу с Юджи Сидд сравнил с миссией в джунглях, вызывавшей ощущение смерти, дышащей тебе в затылок. Он говорил, что во время первой встречи волоски на его шее буквально встали дыбом — и это было реальное физическое ощущение. Подняв глаза, он увидел, что Юджи смотрит на него.
Мы пили кофе, ели торт, печенье и картофельные чипсы. Юджи напоминал нам о том, что во всех продуктах присутствуют пищевые добавки.
— В вашем сыре есть морфин!
Лиза недавно нашла в Интернете ссылку по этому поводу.
— Даже овсянка вызывает привыкание, поэтому я перестал её есть, — сказал он с ноткой отвращения.
В одной из ссылок ему понравилось название «окулярная проекция». Он сказал, что людям, оперирующим этим понятием, он бы хотел задать один-единственный вопрос: «Где внутри меня происходит процесс создания образов?» После «катастрофы» эта способность у него исчезла. Было ли это место областью сознания, где не только создаются образы, но и поддерживается идея непрерывности личности? Он был не способен формировать образы людей, как только они исчезали у него из вида. Он говорил, что у него остались только слова, с помощью которых он мог описывать вещи, но образов не было. Понять это было нелегко.
— Я могу сидеть в этом кресле бесконечно. Мне не бывает скучно. Вам, людям, бывает скучно, потому что вы думаете, что где-то происходит что-то более интересное.
После «катастрофы» он, казалось, жил на краю безразличной чёрной дыры полного растворения.
— Я умираю постоянно. Кажется, вы не понимаете, что жизнь и смерть — это единое движение. Каждый раз, когда мысль возникает, она здесь выжигается. Похоже, вы не понимаете. Те ублюдки заложили в вас все мысли и идеи. Ничто из того, что вы видите, ничто из того, что вы переживаете, не является вашим собственным. У меня всё то же самое. У меня нет ни одной мысли, ни одной идеи, которую я мог бы назвать своей.
Центральная структура создания образов разбилась в нём, как фарфоровая кукла, на мелкие кусочки, полностью перестроив биохимию его тела, после чего склеить его было невозможно. «Я как тот Шалтай-Болтай. Того Юджи восстановить невозможно. Он много раз пытался, но нет никакого способа заставить его продолжаться хоть сколько-нибудь».
По молодости он брал уроки йоги, чтобы справиться с болью переходного процесса, но в итоге понял, что они не помогают, — по его словам, энергия поменяла направление: она стала идти не снизу вверх, а сверху вниз.
— Вы не готовы совершить самоубийство, — сказал он своим друзьям в 1970 году. У Юджи не было суицидальных наклонностей, но в момент поиска страсть, с которой он искал ответ на вопрос, его готовность рискнуть всем в конце концов столкнула его с обрыва, и когда он обнаружил, что остался жив, оказался в новом, совершенно незнакомом месте.
— Старик намекал, что там ничего нет, — вспоминал он свой разговор с Джидду Кришнамурти. — Я представлял, что есть вершина, на которую я должен забраться. А он мне сказал: «Мальчик, тебе придётся прыгать на равнине». Но я не мог.
Он описал опыт смерти, ставший предметом обсуждения в группе Джидду Кришнамурти в 1953 году, сделавший очевидной их тесную связь с учителем на тот момент. Он рассказал Джидду Кришнамурти о своём переживании смерти, на что тот несколько грубовато ответил: «Зачем ты мне об этом говоришь? Если что-то в этом есть, оно будет работать!» Тогда Юджи спросил, означает ли это, что ему стоит перестать ходить на беседы, и старик категорично ответил: «Ни в коем случае!» Это был Юджи, которого я не знал, — страстный ищущий, повинующийся каждому слову своего учителя.
— Оглядываясь назад, я вижу, что это… (переживание смерти) обладает собственной движущей силой.
Движимый этой силой, Юджи вылетел в забвение, как от удара молнии или неожиданного удара в лобовую. Беспричинно.
— Я мог сойти с ума. Мне повезло, что я не съехал с катушек. Крепость физического тела и ригидность ума, возможно, спасли его от смерти или безумия. Иначе зачем он снова и снова повторял, что это унесло жизни тех святых и мудрецов, кто занимался медитацией всерьёз?
После нескольких дней, проведённых в гостиной, меня снова начало охватывать чувство потерянности в каком-то нелепом мире. Я тратил время своей жизни, сидя здесь и слушая его бесконечные разговоры. Сбежав во двор, я садился под деревом и с удовольствием вдыхал воздух пустыни. Я не мог отделаться от мысли, что я буду делать, если вдруг всё это продлится гораздо дольше. Я чувствовал, что хватаюсь за пустоту. Он не гнал меня прочь, он не просил меня остаться. Я был с ним по своей собственной воле, если таковая вообще имеет место быть.
«Настоящий учитель блокирует все выходы».
— Что такое личность и почему мы так защищаем её? — спросил я его.
— Нет такой вещи, как личность, сэр. Весь этот вздор вам вбили в голову те негодяи!
Он постоянно предупреждал нас:
— Хватит болтаться тут. Вы потеряете вкус к жизни.
Это было более чем правдой. А затем добавлял:
— Есть тонкая грань, отделяющая меня от сумасшедших.
— Что это за грань, Юджи?
— Нет такой вещи, как безумие!
Если он не был религиозным человеком, как так получалось, что все те немногие люди, которые приходили к нему, были вовлечены в духовный поиск? В чём ещё заключалась его функция, как не служить духовному сообществу?
«Всякий, кто серьёзно практиковал садхану, не может отодвинуть меня в сторону!»
На тему религии и духовных людей он был категоричен:
— Все преступники. Это работает в их жизни? Нет!
— Если вы выйдете отсюда и никогда больше не вернётесь, я буду самым счастливым человеком на земле!
Но его друзья как раз были теми, кого он относил к «преступникам, святым и мудрецам», и именно поэтому они были способны уловить намёк на то, о чём он говорил.
— Им следовало бы держаться подальше от меня. Они не получат от меня ничего. Пусть они уходят и найдут того, кто предложил бы им какой-нибудь товар!
Немногие остались с ним рядом, а те, кто остался, приходили снова и снова с маниакальным упорством.
— Вы боитесь, что если воспримете мои слова всерьёз и послушаетесь, то потеряете меня.
Его общество было садханой само по себе. Он представлял собой концентрированную суть того, к чему стремились все практики. Он говорил, что духовные практики не дают результата. Практически во всех случаях без исключения он советовал бросить их. И он сам был тем, против чего предостерегал.
По утрам мы с Йогиней отправлялись на прогулку на велосипеде. Мы оба получали удовольствие от нагрузок и были счастливы в это время. Она пела песенку индейцев-чероки, мы шутили. Воздух и велосипеды делали из нас цивилизованных людей. Однако довольно скоро меня снова начинало тянуть в квартиру. Обычно я появлялся там позже всех — остальные уже успевали уйти на завтрак. Она, модно одетая, приходила всегда точно вовремя. К тому моменту она уже смягчила «провокационные» тенденции в гардеробе, учитывая контингент Юджи.
В тот раз у нас с ней зашёл спор на тему того, зачем я занимался теми «грязными картинами», как их называл Юджи. Она была уверена, что вся затея с выставками была лишь бунтом против отца. А для меня сама мысль о том, чтобы бросить работу, была неприемлемой. В конце концов, рано или поздно мне опять понадобятся деньги. Они же не свалятся мне с неба. Я и так жил на минимуме. И меня возмущало отношение, которое могли себе позволить те, кому не нужно идти, потеть и ругаться, зарабатывая себе на пропитание. Экономическое неравенство в паре — это реальная штука. Говорят, пары ссорятся из-за двух вещей: секса и денег. И по первому и по второму поводу мы ругались очень мощно и всё равно продолжали проводить время вместе. Мы во многом были одинаковыми, так почему бы и нет? Конечно, по множеству вопросов у нас были разные мнения. Я не верил в духовных наставников и вихревые потоки. Она считала меня интеллектуалом. Никто из нас не был способен слышать друг друга. Я восхищался ей до тех пор, пока она не открывала рот. Она была более терпеливой, чем я, но моя привычка опаздывать действовала ей на нервы. Юджи утром встречал её вопросом: «Где он?», который ещё больше бесил её.