Я вернулся домой около 2 ночи и немного поворочался в постели (как сказали бы романисты), но на самом деле спал не так уж плохо, и в этом промежутке, между засыпанием и пробуждением, твой образ, благодарение Богу, продолжал витать надо мной, принося покой и умиротворение.
Глава 11
Во вчерашнем своем письме премьер-министр сообщал, что еще может приехать в Пенрос на поезде, прибывающем в 18:45, но, когда она упомянула об этом за завтраком, эту новость приняли недоверчиво.
– А газеты он читает?
Отец поднял свежий номер «Таймс» и показал заголовки:
– Марго приедет вместе с ним или он собирается к нам один? – с подозрением спросила мать.
– Я так представляю, что если бы он и приехал, то просто привез бы с собой личного секретаря. Вероятно, Бонги. Так или иначе, он все равно не приедет. Это просто фантазия, средство отвлечься от кризиса.
– Но как он может даже думать о том, чтобы покинуть Лондон в такое время? – удивился лорд Шеффилд.
– Мне кажется, это очевидно, – сказала Сильвия и посмотрела через стол на Венецию. – Дорогая, ты же знаешь, что он дня прожить не может, не увидевшись с тобой, а прошло уже больше недели.
– Это правда, Венеция? – спросил лорд Шеффилд.
– Конечно неправда. Просто Сильвия пытается мне навредить. – Венеция сверкнула глазами на сестру. – Лучше бы ты, дорогая, побеспокоилась о собственной жизни, вместо того чтобы переживать из-за моей.
Сильвия вздрогнула.
– Венеция! – воскликнула мать.
– У меня болит голова, – заявила Венеция, встала и уронила салфетку на тарелку. – Я пойду к себе.
Тем же утром от него пришла телеграмма:
К СОЖАЛЕНИЮ, МЕЖДУНАРОДНАЯ СИТУАЦИЯ ТРЕБУЕТ МОЕГО ПРИСУТСТВИЯ в ЛОНДОНЕ. ТЫСЯЧА ИЗВИНЕНИЙ. ПОШЛЮ ТЕЛЕГРАММУ ТВОЕЙ МАТЕРИ.
НАПИШУ ПОЗЖЕ.
Это было только облегчением, особенно после сцены за завтраком. Но теперь, когда он поступил должным образом, она сама удивилась своему разочарованию.
Пенрос-Хаус
Холихед
Суббота, 1 августа 1914 года
Милый, я только что получила твою телеграмму. Это и впрямь жестокий удар. Я уже возненавидела эту гадкую войну, хотя она еще даже не началась! Может быть, если ты сумеешь оградить нас от нее, то приедешь в Пенрос на следующий уик-энд, а если не сумеешь, то, по крайней мере, это несчастное путешествие в Индию и Австралию отменят и я смогу приехать в Лондон и увидеться с тобой.
Венеция написала еще несколько бессвязных фраз и почувствовала, что готова заплакать. Тогда она решила прогуляться к морю и развеяться. Но, едва выйдя из леса, заметила еще от края пляжа, как на мелководье перекатывается в волнах прибоя что-то чернобокое, белобрюхое. Она молилась, чтобы это оказалась выброшенная на берег дохлая рыбина, даже когда подошла и поняла с растущей шаг от шага уверенностью, что это ее пингвин.
Она забрела в море по колено, не думая о туфлях и юбке, ухватила его за маленькое крылышко и вытащила на песок. Стоя на коленях, она прижимала к себе, как младенца, его невыносимо легкое тельце с безжизненно свисающей набок головой и тусклыми, мутными даже в лучах солнца, крохотными глазками. Все твердили ей, что так и будет, а она целых два года доказывала, что они ошибаются, пока не случилось это дурацкое неестественно жаркое лето. Почему все, что так или иначе с ней связано, заканчивается плохо? Почему она всем приносит несчастье? Она зарыдала, оплакивая птицу и свою судьбу, поскольку ей казалось, что разница между ними не так уж велика. Они обе не жили той жизнь, которой требовала их природа.
Приступ жалости к себе, совершенно ей несвойственной, продолжался целых пять минут, а затем прекратился так же внезапно, как и начался.
Это было так нелепо.
Она отнесла мертвого пингвина к полосе леса и оставила там на камне. А затем вернулась домой за лопаткой.
Милый, мне жаль умножать твои печали, но мой бедный пингвин умер. Он был всего лишь птицей, но я знаю, что ты тоже его любил. Наверное, это из-за жары. Я собрала всех детей, мы прошли к морю и устроили ему – или ей, – я ведь так этого и не узнала, подобающие торжественные похороны. Я без труда вырыла могилу в песчаной почве неподалеку от моря, а сверху сложила пирамиду из камней, чтобы Гек или лисы не откопали его. Когда ты приедешь в следующий раз, мы можем его навестить.
Надеюсь, мы скоро увидимся, но только после того, как ситуация прояснится и ты сможешь покинуть Лондон, иначе начнутся всякие разговоры. Сегодня за завтраком Сильвия (вот уж от кого не ожидала!) позволила себе неуместное замечание, так что нам следует быть осторожнее. Люблю и скучаю так, что передать не могу.
Венеция прогулялась до Холихеда, чтобы отослать письмо. Уже на окраинах города она услышала вдали музыку, но, только перейдя железнодорожный мост и увидев толпу туристов, повалившую со станции, вспомнила, что сегодня уик-энд перед банковскими каникулами. Под часовой башней играл духовой оркестр Холихеда. Люди стояли в очередях у торговых палаток, покупая морские гребешки и горячие сосиски, по всему центру порта расходились резкие запахи уксуса и жареного лука. Развешанные вдоль улиц полотнища Юнион-Джека хлопали на ветру.
Она поднялась по склону холма к зданию почты, купила марки, хотя женщина за стойкой сказала, что завтра из-за праздника доставки, скорее всего, не будет. Но она все равно отправила письмо, а потом задержалась на верхних ступенях лестницы полюбоваться на большой дублинский паром в гавани, снующие вокруг прогулочные лодки и с пыхтением приближающийся к станции поезд, из окон которого высовывались пассажиры. Ей бы и самой хотелось оказаться в этом переполненном вагоне. Была у нее такая причуда, над которой часто смеялась вся семья: всегда ездить третьим классом, если она путешествовала одна. Ей нравились картины и запахи простой жизни, непохожей на ту, что вела она сама: непринужденные разговоры, сигаретный дым, открытые взгляды, небрежная ругань, прижатые к ней вплотную сильные тела.
Премьер-министр не мог припомнить другого столь же бурного заседания кабинета министров, как то, на котором он председательствовал тем утром. Не раз оно просто вырождалось в перебранку, не посрамившую бы любой паб в Ист-Энде, причем добрую половину времени заняли витийства Уинстона, требующего полномочий мобилизовать флот, и возражения остальных. Пацифистов, наиболее яростно выступавших против него, возглавлял Джон Бёрнс, министр торговли, непьющий рабочий-социалист из Баттерси, который придерживался линии «Манчестер гардиан» и требовал публично объявить, что Британия не вступит в войну ни при каких обстоятельствах. Грей, снова закусивший губу, побледневший от гнева, заявил, что подаст в отставку, если будет принято подобное решение. В полдень премьер-министр, с тоской поглядев через плечо на часы и подумав о поезде, прямо сейчас отходящем с вокзала Юстон, предложил перенести заседание на следующий день.
Во второй половине дня наступило удручающее затишье. Он понимал, что события в Европе должны развиваться самым драматическим образом, но не имел возможности получить сколько-нибудь определенную информацию. Телеграммы из посольств, пересылаемые коммерческими агентствами, направлялись на главный почтамт, откуда их забирали правительственные курьеры и доставляли в соответствующие министерства для расшифровки. Только в восемь вечера ему стало известно, что французы объявили мобилизацию, и уже незадолго до полуночи, когда они с Греем и Холдейном принимали по стаканчику перед сном в гостиной на Даунинг-стрит, 10, пришла телеграмма, состоящая из одного предложения, от британского посла в Санкт-Петербурге:
В СЕМЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ГЕРМАНСКИЙ ПОСОЛ ВРУЧИЛ РУССКОМУ МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ОФИЦИАЛЬНУЮ НОТУ ОБ ОБЪЯВЛЕНИИ ВОЙНЫ.
– Щелк, щелк, щелк, прямо как машина, – сказал премьер-министр, передавая телеграмму Грею. – Есть что-то едва ли не завораживающее в том, как складываются альянсы.
– К несчастью, механизм настолько затейлив, что, однажды запустив, его уже невозможно остановить. Теперь он лишь ускоряет путь к катастрофе, для предотвращения которой и был создан.
На следующее утро письмо от Венеции не пришло. Он лежал в постели, глядя в потолок, и слушал воскресный перезвон колоколов Вестминстерского аббатства и церкви Святой Маргариты. Этот день должен был все решить. Вполне возможно и даже вероятно, что к вечеру он отправится в Букингемский дворец подавать прошение об отставке, если разыграет свою партию недостаточно мудро. В прежние времена случалось, что дела складывались совсем плохо, и премьер-министр, измотанный до крайности, порой готов был все бросить. Но сейчас, когда именно к этому и шло, он вдруг осознал, что категорически не согласен.
Он оделся и заглянул к Марго. Она уже облачилась в темно-серое платье и собиралась в церковь.
– Я иду в собор Святого Павла и беру с собой Фрау и Рольфа, – объявила она и с вызовом посмотрела на него. – Ты не против?
Фрау они называли старую немку-гувернантку, до сих пор служившую их семье и недавно вышедшую замуж за Рольфа Майера, такого же немца.
– Нет, дорогая. – Он поцеловал ее в щеку. – Как раз твое бесстрашие в первую очередь и подтолкнуло меня когда-то к женитьбе.
Германский посол звонил и просил о встрече, фактически умолял – «по-человечески, по-дружески», в надежде удержать Британию от вступления в войну, и под конец разговора разразился слезами, к великому смущению премьер-министра. Затем он сел за стол и проработал почти до одиннадцати, пока не услышал, что министры уже начали собираться в коридоре. Из комнаты секретаря появился Бонги.
– Они уже здесь, премьер-министр. Впускать?