[21], и она прекрасно понимала, что продрогнет до костей, если пробудет в воде дольше десяти минут, и потом придется согреваться не один час. Она добрела до берега, завернулась в полотенце и, убедившись, что на пляже пусто, выскользнула из купального костюма и надела платье. В кои-то веки она не спешила возвращаться. Доставки почты, которую непременно нужно перехватить, сегодня не будет.
Венеция распустила волосы, встряхнула ими и пошла по мокрому песку. На вершине мыса стояло полуразрушенное и лишенное крыши строение из серого камня, чье предназначение давно стерлось из памяти живущих, и осталось лишь романтическое название «Замок короля Артура». Прошлым летом она укрывалась здесь от внезапных порывов ветра в объятиях премьер-министра. И здесь же, еще одно лето назад, Эдвин Монтегю сделал ей предложение – неожиданно, трогательно и обреченно. Она постаралась отказать ему как можно мягче.
– Боюсь, этого никогда не случится.
– Потому что я еврей?
– Нет. Конечно нет. Ты меня не за ту принимаешь.
– На случай если ты вдруг передумаешь, а я надеюсь, что когда-нибудь это случится, знай, что по завещанию отца меня лишат наследства, если я женюсь на женщине не своей веры.
– Что ты хочешь этим сказать? Что если мы поженимся, то будем нищими?
– Да, если только ты не поменяешь веру.
Она рассмеялась, просто не смогла удержаться:
– Что ж, тогда уже точно нет никакого смысла выходить за нищего еврея. – А потом увидела выражение его лица и быстро взяла его за руку. – Прости меня. Я вела себя как дура. Ты мне и правда очень нравишься. Но только как друг, и никак иначе.
– Ты считаешь меня уродливым?
– Дорогой Эдвин, все считают тебя уродливым!
– Бог мой, я ведь такой и есть, да? Я действительно уродлив! – Тут он запрокинул голову и расхохотался, выставляя напоказ ужасные зубы и кончики жестких черных усов, и она подхватила его смех, а когда они наконец остановились, он сказал уже серьезно: – Но я все равно люблю тебя, Венеция. Никого еще не любил так сильно и никогда не буду.
– Почему? – искренне удивилась она.
– Думаю… – начал он и замолк в нерешительности. – Ты не обидишься?
– Нет. Продолжай.
– Думаю, это потому, что у тебя мужской ум в женском теле.
– Позволь заметить, что это, скорее, женское наблюдение. Может быть, это у тебя женский ум в мужском теле?
– Правильно! Я неврастеник и не люблю мужское общество и мужские развлечения. Я предпочитаю выбирать ткани. Видишь, мы созданы друг для друга.
Она так и не вышла за Монтегю, но после этого он стал ей больше нравиться. И его слова не обидели Венецию, поскольку она признала в них правду.
Венеция вернулась домой более длинным путем, чем обычно, перелезла через запертые на висячий замок ворота, обозначающие границу фамильных владений, и пошла по тропе вдоль берега, а не через лес. Прибой отступал, обнажая черные скалы и оставляя мелкие озерца. На отмелях выклевывали что-то из ила кулики. Она прошла мимо заброшенного фермерского дома с белеными стенами, свернула на дорогу, бегущую вдоль западной границы усадьбы, и уже почти добралась до больших чугунных ворот, когда из парка показался почтальон на велосипеде и покатил в сторону Холихеда.
Торопясь домой через парк, Венеция твердила себе, что почтальон мог просто привезти телеграмму, а не письмо. Но когда она, подойдя к дому, направилась прямиком в столовую, вся семья еще сидела за завтраком, видимо дожидаясь возращения Венеции, а рядом с ее тарелкой лежали письма от премьер-министра – сразу два.
Она понимала, что каждый здесь смотрит на нее: растрепанную, со струящимися по спине мокрыми волосами, все еще державшую в руках полотенце и купальный костюм.
– Ты опоздала, – сказала мать.
– Извини.
– Так ты собираешься их открывать? – кивнула на письма Сильвия.
– Открою, конечно, когда буду готова.
Сначала она хотела просто схватить письма и убежать в свою комнату, но потом подумала: «Как жалко, как трусливо!» Венеция взяла себя в руки, заколола волосы, положила на тарелку кусок остывшей яичницы с беконом, села на обычное место и принялась механически жевать, затем огляделась. Лорд Шеффилд наблюдал за ней поверх газеты.
– Какие новости, отец? – спросила она.
– Мне-то откуда знать? Это ведь ты у нас получаешь их прямо из первых уст. Взяла бы и прочитала нам.
– Хорошо. Сейчас посмотрим, что он хотел сказать.
На конвертах стояли штемпели вечерней отправки за субботу и воскресенье. Она вскрыла субботний и скользнула взглядом по письму.
– Не тяни, читай! – воскликнула Сильвия.
– Сейчас, подожди минутку.
Первый же абзац утопил бы ее (твои советы и твое понимание, твое сочувствие и твоя любовь… милая, страшно даже подумать, что случилось бы со мной без тебя), но дальше шли факты, и Венеция зачитала их небрежным тоном, словно это обычнейшее дело – поделиться рассказом премьер-министра о визите к королю в половине второго ночи (одно из самых странных моих впечатлений в жизни, а ты ведь знаешь, что испытал я немало), а затем и подробностями заседания кабинета министров (строго между нами: если дело дойдет до войны, то я уверен, что в кабинете произойдет раскол, и если Грей уйдет, то и мне тоже придется уйти, и тогда все развалится).
Ее слушали, боясь пошевелиться, а когда она закончила, еще долго потрясенно молчали.
– Боже милостивый, он и впрямь доверяет тебе, Венеция! – воскликнула леди Шеффилд.
– Здесь куда больше политики, чем я ожидал, – признался отец и кивнул на второе письмо. – Как ты думаешь, мы можем послушать, что случилось вчера? Разумеется, только если ты считаешь, что он не был бы против, – произнес лорд Шеффилд чуть ли не почтительным тоном.
– Я уверена, если бы он был здесь, то не стал бы возражать.
Дрожащими руками она распечатала второй конверт, заметив, что на нем наклеены две марки, и это, несомненно, объясняло, почему письмо было доставлено в выходной день.
– Начни с самого начала! – распорядилась Сильвия. – Прочти его нам целиком.
– Ну… если ты настаиваешь. «Несмотря на все мои надежды, воскресной доставки все-таки не было, и я не получил от тебя письмо этим утром, и это самая печальная лакуна в моем сегодняшнем дне». Прямо с этого и начинается, видишь? – Она протянула письмо сестре, чтобы та сама убедилась.
– Как мило, – заметила Бланш.
К счастью, он был слишком занят в этот раз для обычных признаний в любви. И она прочитала его отчет о визите германского посла (бедняга так переживал, что даже расплакался), об утреннем заседании кабинета министров (было бы просто возмутительно, если бы мы распались в такой момент) и, наконец, о своих шести основополагающих принципах. Она пробежала взглядом следующие абзацы: «милая…», «скучаю по тебе…», «люблю тебя…» – и прервала чтение.
– Так письмо и заканчивается, – объявила она и, сложив письмо, опустила его в конверт. – На самом интересном месте, как в лучших душещипательных романах. А теперь, если ваше любопытство удовлетворено, я бы хотела сменить мокрую одежду.
У себя в комнате она сразу же принялась писать ответ:
Милый, только не пугайся, но я не ожидала получить от тебя два чудесных письма в этот уик-энд, и моя семья перехватила их, пока я ходила на море, так что мне оставалось либо устроить сцену, либо поделиться с ними частью содержания. Я выбрала второе, и все вышло удачно, они были очень впечатлены, но это напоминание нам, чтобы мы не теряли осторожности. Просто не называть наши имена недостаточно…
Все утро премьер-министр пытался связаться с лордом Китченером. Прежде чем отправиться на очередное заседание кабинета министров, он велел секретарям отыскать фельдмаршала, но того не оказалось в Лондоне. В его загородном поместье Брум-Парк, неподалеку от Кентербери, дворецкий после долгих уговоров сознался, что его светлость отбыл в Дувр, намереваясь успеть на пароход, отходящий в Кале в час дня.
Бонги вошел в зал заседаний и прошептал на ухо премьер-министру:
– Он возвращается в Египет.
– Ну так передайте ему, что мне нужно срочно увидеться с ним.
Через час Бонги вернулся и доложил, что отправил телеграммы начальнику Дуврского порта и в пароходную компанию, что паром еще стоит в порту, а ему самому удалось переговорить по телефону с адъютантом Китченера, но фельдмаршал настаивает на том, что останется на борту и продолжит путешествие.
– Тогда напомните ему, что он состоит на военной службе, а я военный министр, и я приказываю ему вернуться!
Его поразило до крайности, и это еще мягко сказано, что накануне величайшей войны в истории самый знаменитый военачальник британской армии предпочел сбежать в Египет. Но в следующие двадцать четыре часа у него не нашлось времени осмыслить это, поскольку нужно было беспокоиться о многом другом: мобилизовать армию и флот, разобраться с отставкой четырех членов кабинета министров – Бёрнса, Морли, Саймона и Бошана, отреагировать на отказ бельгийского правительства выполнить условия ультиматума Германии и обращение короля Бельгии Альберта к Георгу V за поддержкой. В половине третьего он отбыл на экстренное заседание палаты общин, сначала ехал на заднем сиденье «нейпира», зажатый между двумя огромными стеклами под взглядами любопытствующих, словно животное в зоопарке, потом продирался сквозь ликующую толпу и, наконец добравшись до места, увидел, что зал забит до отказа, так что пришлось поставить стулья в центральном проходе. Дальше премьер-министр выслушал длившееся больше часа заявление Грея о кризисе, за которое он сильно переживал, поскольку сэр Эдуард был скучным и сбивчивым оратором, но это выступление оказалось триумфальным настолько, что даже парламентарии-либералы, а три четверти из них еще несколько дней назад стояли за сохранение мира любой ценой, внезапно начали требовать от правительства немедленно объявить войну Германии.