Он посмотрел на искаженные, изменившиеся лица, на вихрь листков с повесткой дня, которыми они размахивали, и ощутил странное чувство отстраненности, словно уплывая куда-то далеко и следя за происходящим с верхней галереи, а мир вокруг стал чужим, наполненным совершенно несвойственными его натуре бушующими страстями и непоколебимой уверенностью.
Со всеми этими телеграммами, выступлениями, совещаниями, решениями, письмами, которые следовало прочитать и написать, только в полдень следующего дня он сумел встретиться с Китченером в парадной гостиной дома десять.
– Хорошо, что вы вернулись в Лондон.
– Не думаю, что при таких обстоятельствах у меня оставался выбор.
– Надеюсь, вы догадываетесь, почему я так настойчиво хотел встретиться с вами.
– По правде говоря, нет.
Лицо фельдмаршала, наполовину скрытое под чудовищно-огромными усами, было неподвижно, голубые глаза застыли, как драгоценные камни. Нет, он и в самом деле невыносим! Это все равно что пытаться разговорить идола с острова Пасхи. Премьер-министр чуть было не отказался от своего плана, но все же решил не отступать.
– Итак, сегодня утром мы уведомили германское правительство, что будем считать себя в состоянии войны с ними, если они до полуночи не отзовут свои войска из Бельгии и Франции.
– Понимаю.
– В последние четыре месяца я исполнял обязанности военного министра, но при нынешних обстоятельствах так, несомненно, дальше продолжаться не может. Поэтому я хотел бы представить вас его величеству как моего преемника. – Он изучающе смотрел на фельдмаршала, ожидая его реакции.
– Думаю, это была бы плохая идея, – наконец сказал Китченер.
– Почему?
– Потому что я не политик.
– Совершенно верно, и у меня нет желания, чтобы вы им становились. Как раз в этом и состоит ваша сила. Вы пользовались бы невиданным авторитетом в армии, поскольку не являетесь политиком, одно ваше присутствие на государственном совете уже успокоило бы и страну, и оппозицию.
– Я бы все-таки предпочел вернуться в Египет.
– И вернетесь, даю вам слово, как только закончится война. Должность консула останется за вами.
– Этого может не случиться очень долго.
– Но не настолько же, верно? Крайним сроком окончания войны называют Рождество.
– Чепуха!
– Правда? Сколько же она продлится, по вашим предположениям?
Китченер поднял руку, а затем опустил:
– Кто может это сказать? Думаю, до семнадцатого года она точно будет продолжаться.
– Семнадцатого? – несколько растерялся премьер-министр. – Это звучит очень пессимистично!
– Для победы над Германией нам понадобится армия по меньшей мере в два миллиона человек. На то, чтобы собрать, вооружить и обучить такое количество, уйдет три года. Следовательно, самый ранний срок, когда война, по моему мнению, может быть выиграна, – это тысяча девятьсот семнадцатый.
– Мои военные советники уверяют, что это произойдет гораздо раньше.
– В таком случае, при всем к ним уважении, вам нужны другие советники, премьер-министр. Вы понимаете, что потери будут колоссальные? – немного помолчав, спросил он.
– Да, я знаю. Мы должны приготовиться к трудным временам.
– Самый подходящий аналог того, с чем нам придется столкнуться, – это Гражданская война в Америке, когда убили шестьсот тысяч солдат. Но та война была ограничена одной страной, скорее даже частью одной страны, а это мелочь в сравнении с общеевропейской наземной войной. К тому же это было пятьдесят лет назад. Эффективность артиллерии и ручного оружия с тех пор значительно возросла. Если конфликт продлится до семнадцатого года, потери могут исчисляться миллионами.
Премьер-министр попытался представить, что будут означать эти миллионы – скорбь от каждой потери, возросшая в четыре раза, в десять раз, в пятьдесят раз для родителей, братьев, сестер, детей и друзей… Но разве может разум одного человека охватить такое количество горя? Это было что-то неизмеримое, непредставимое. Теперь он начал понимать, почему Китченер так стремился вернуться в Египет.
– В таком случае у вас еще больше причин остаться и исполнить свой долг, – сказал премьер-министр.
Фельдмаршал снова помолчал.
– Я бы хотел все обдумать.
«Он согласится, – решил премьер-министр. – У него нет выбора».
– Могу дать вам срок до завтрашнего утра. К тому времени война уже начнется.
На него навалилось столько дел, что он не смог прочитать письмо Венеции раньше шести вечера. Первый же абзац ошеломил его. Он пытался вспомнить, что написал ей, но с тех пор слишком много всего произошло и подробности смазались в памяти. Она уверяла, что «все вышло удачно». Но тем не менее!
Я несколько встревожен интересом твоей семьи к содержанию моих писем, но уверен, что ты проявила благоразумие в том, чтó читала им (а чтó – нет); думаю (и надеюсь), что это был исключительный случай, связанный с опозданием почты из-за праздника. Ты боялась, правда же, что я забуду о дополнительной марке? Ты все-таки недостаточно хорошо меня знаешь, даже теперь… Уинстон, вырядившийся в парадный мундир, грезит о морском сражении завтра же утром. Все это переполняет меня грустью. Мы стоим на пороге ужасных событий.
Срок британского ультиматума Германии истек в полночь по среднеевропейскому времени – в два часа ночи для Британии. Люди по всей стране не ложились спать, как в новогоднюю ночь, чтобы узнать, что будет: мир или война. Кто-то выходил на улицу, побыть вместе с соседями. В Лондоне Трафальгарскую площадь и Пэлл-Мэлл до самого Букингемского дворца снова заполнили толпы гуляк, размахивающих Юнион-Джеками и французскими триколорами.
В Пенросе стояла тишина. Вся семья собралась в гостиной. Как обычно, они оделись к обеду, хотя никаких гостей у них не было. Отец открыл карманные часы и отсчитывал минуты. Сестры, взявшись за руки, сидели чуть в стороне на большом диване. Венеция не могла оставаться на месте. Когда подошло время, она встала у застекленной двери на террасу, смотрела на неподвижные в вечернем спокойствии деревья, посеребренные лунным светом, и думала о нем: где он сейчас и что делает? Думала и жалела, что не была вместе с ним.
– Осталась минута, – сказал отец.
На Даунинг-стрит собралась едва ли не половина кабинета министров, включая Грея, Ллойд Джорджа и Маккенну. Министры и чиновники заходили и выходили, многие курили – кто сигары, кто сигареты, держали в руках бокалы бренди или стаканы виски с содовой, сидели, развалившись, в жестких кожаных креслах или стояли у камина (окна раскрыли, чтобы выветрить дым), прислушивались к взрывным крикам толпы, что время от времени проплывали над Сент-Джеймсским парком, словно звуки далекой битвы. Марго, единственная женщина среди них, устроилась с сигаретой в уголочке, беседуя с лидером палаты лордов виконтом Крю. Стоя возле окна, премьер-министр думал о Венеции, о том, как скоро получит возможность увидеться с ней. Эта сладкая боль, посасывающая под ложечкой, голод, который он сам взращивал, но никак не мог утолить, казалось, с каждым днем разлуки становилась все острее. Сейчас Венеция была нужна ему, как никогда прежде. Он даже не заметил, как куранты Биг-Бена пробили одиннадцать, дверь распахнулась и в зал вошел Уинстон с огромной сигарой во рту, сияющий от счастья.
На Каледониан-роуд Димер сидел на переднем сиденье маленькой машины Холт-Уилсона рядом с капитаном, внимательно изучавшим свои часы, а сержанты Риган и Фицджеральд с трудом втиснулись в салон позади них. Свет в квартире над парикмахерской погас полчаса назад. На соседней церкви зазвонил колокол.
– Всё, пошли, – сказал Холт-Уилсон, захлопывая крышку часов.
Димер тихо закрыл дверь машины, достал из багажника тяжелый металлический таран, взвалил на плечо и зашагал через улицу. Из фургона, стоявшего возле итальянского кафе, высыпали полицейские в форме. Трое сотрудников МО-5 остановились у парикмахерской, а Риган прошел дальше и свернул направо в переулок, идущий между магазинами и железнодорожной насыпью. Как только он скрылся из виду, Фицджеральд вытащил пистолет.
Димер посмотрел на Холт-Уилсона, тоже доставшего оружие. Капитан кивнул. Пол размахнулся тараном, расколол хлипкую дверную раму и выбил замок, затем толкнул дверь, и они вошли в парикмахерскую. Димер повел их за собой мимо кресла за занавеску. В темноте трудно было что-то разобрать. Он отбросил таран и пошарил рукой по стене, ища выключатель, но в то же мгновение зажегся свет наверху. Димер быстро поднялся по лестнице, следом за ним Фицджеральд и Холт-Уилсон. Стоявший на верхней площадке Эрнст, в грязной белой нательной рубахе и кальсонах, закричал что-то по-немецки, но, увидев пистолеты, поднял руки. Не прошло и минуты, как Фицджеральд надел ему наручники и повел вниз по лестнице.
– Отличная работа, Димер! – Холт-Уилсон похлопал Пола по плечу. – Вот как надо ловить германских шпионов.
Сердце Димера бешено колотилось. Он слышал, как где-то залаяла собака, а затем раздался полицейский свисток в переулке. Димер обменялся с Холт-Уилсоном озадаченными взглядами и шагнул через открытую дверь в комнату. Судя по виду, это была спальня самого Эрнста: сброшенное с кровати одеяло, куча одежды на стуле, в том числе и белая парикмахерская куртка. Димер прошел через лестничную площадку в другую спальню, пустую, хотя на кровати только что кто-то спал, он это чувствовал: простыня была еще теплой, а на тумбочке мерцала свеча, трепеща от сквозняка из распахнутого настежь заднего окна.
Часть третья. Расследование5 августа – 6 сентября 1914 года
Глава 12
Наблюдая за Димером в следующие две недели, никто бы не догадался о его профессии. Каждое утро он выходил из дома в семь утра в котелке и дешевом темном костюме и частенько не возвращался до полуночи. Димер доходил пешком до станции подземки «Энджел», покупал в киоске у входа свежий номер «Таймс» и, пока поезд тряс и подбрасывал его, читал новости о войне, избегая встречаться взглядами с другими пассажирами. Пересев на другую линию на станции «Юстон», он выходил на «Чаринг-Кросс» и смешивался с толпой других клерков, спешивших наверх. Через десять минут он уже поднимался на третий этаж Уотергейт-Хауса и открывал дверь в дежурную комнату МО-5, по которой проходила граница между обычной жизнью и его тайным миром.