с королем, который ничего не знал, пока не услышал от меня сегодня утром… Ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю…
Димер не решился переписывать дальше. Аккуратно сложил листки, убрал в конверт, с большой осторожностью мизинцем нанес клей на клапан и в тот же миг услышал, как Геддингс зовет его из конюшни:
– Пол, ты там?
– Да-да, сейчас спущусь.
Он заклеил конверт, спрятал письмо во внутренний карман пиджака и спустился по лестнице. Геддингс нетерпеливо ждал внизу, подбоченясь и раздраженно притоптывая ногой:
– Увиливаешь от работы?
– Просто почувствовал дурноту, мистер Геддингс. Всего на пару минут. Сейчас уже лучше.
– И чтобы больше мне не приходилось тебя разыскивать, – с нескрываемым недоверием проворчал старик. – Прибереги свою дурноту для свободного времени.
Димер оббежал дом, заскочил в холл и с облегчением увидел, что утренняя почта все еще лежит на столике. Конверт был слегка испачкан грязными руками и немного измят от нагревания над паром, но, к счастью, с ним не случилось ничего такого, чего не могло произойти при доставке из Лондона. Димер подсунул его в общую кучу.
Через несколько минут обе машины свернули на дорожку. Стоя на стремянке, Димер подстригал плющ возле крыльца и прекрасно видел, как Венеция Стэнли выходила из лимузина. Она была скорее симпатичной, чем красивой, – изящная, бодрая, с лицом, раскрасневшимся после проведенного на пляже дня. Он понимал, как премьер-министр мог в нее влюбиться. Но делиться государственными секретами с женщиной вдвое моложе себя, пересылать их обычной почтой и показывать расшифрованные телеграммы – это ведь уже не любовь, правильно? Это безумие.
Она вошла в дом. В глубине души он ожидал какой-нибудь реакции, разгневанных криков или смущения. Ожидал, что она сейчас снова появится, чтобы выяснить, кто вскрыл ее письмо. Но слуги постепенно разошлись, машины уехали, и вскоре из холла донесся звук гонга, созывающего все семейство на ланч.
До конца недели Димер продолжал наблюдения и размышлял, что делать дальше. Он отметил, что почтальон приезжает два, а иногда даже три раза в день, и задумался о том, сколько писем от премьер-министра тот уже доставил. Каждый вечер Димер приносил в дом цветы и дважды видел лежавшую на столике почту, но не рискнул просмотреть ее и сверить почерк, потому что вокруг сновали слуги.
Вечерами он лежал на матрасе, просматривал свои записи – 10 000 убитых… разбитая армия – и думал о Фреде, жалея, что не смог разузнать, какие еще секреты стали известны Венеции. Что она делала с письмами после прочтения? Уничтожала или хранила? Показывала своей семье или друзьям? Оставляла лежать там, где любой мог их увидеть? Читала ли эти письма Эдит – иностранка? Это могло представлять серьезную угрозу для безопасности страны. Разумнее всего было бы получить ордер, явиться в дом с полицией и все там обыскать. Но решать здесь должен Келл, а не Димер, но он не мог улизнуть в Холихед в разгар рабочей недели, потому что Геддингс не спускал с него глаз.
В пятницу Димер потерял удобное место для наблюдения за домом, его снова отправили в сад пропалывать клумбы. Он, как обычно, отнес лилии к обеду и сразу после пяти вернулся к работе: выдергивал колючие усики подмаренника, от которых на руках выступали красные волдыри, переходящие на шею, стоило только прикоснуться к ней. Он вытер вспотевшее лицо рукавом и вдруг увидел возле калитки Эдит, оглядывающуюся по сторонам так, будто кого-то ищет. Она заметила Димера и подошла. Он выпрямился и снял кепку.
– Я надеялась перехватить вас в доме, – сказала она. – Мисс Венеции понравились ваши лилии, и она велела мне спросить, не могли бы вы каждый день приносить их в ее комнату.
– Конечно могу.
– Или оставляйте их у миссис Протеро.
– Да, хорошо. Не хотите взять немного сейчас?
– Нет, мы завтра уезжаем на неделю в Лондон. Потом, когда вернемся.
Димер думал, что Эдит избегает его после той встречи в начале недели. Однако сейчас она, похоже, не спешила уходить. Спрашивала у него, как называются те или иные цветы. Он понимал, что его кожа покрыта волдырями, а волосы слиплись от пота, и все же сказал:
– Вы наверняка знаете этот сад лучше, чем я, но мне было бы приятно как-нибудь прогуляться с вами и показать цветы, если у вас найдется свободное время.
Эдит задумчиво наклонила голову, словно взвешивая деловое предложение.
– Спасибо, я бы не отказалась, – наконец ответила она.
В субботу Димер получил зарплату и поехал на велосипеде в Холихед. Отдыхающих стало заметно меньше, задувал холодный ветер, накрапывал дождь, чувствовалось, что лето прошло. Ни одного письма или телеграммы его на почте не ожидало. Он попросил почтальона проверить еще раз, но получил тот же ответ. После двух недель одинокой жизни внедренного агента Димер чувствовал себя забытым и брошенным.
Он сел на скамейку лицом к гавани почитать «Таймс». Там в первый раз опубликовали «Список доблести» с именами убитых, раненых и пропавших без вести офицеров. Они занимали почти целую полосу, напечатанную мелким шрифтом. В газете был еще и список младших чинов, находящихся на лечении в госпитале Вулиджа, но про убитых рядовых, капралов и сержантов не говорилось ни слова, – вероятно, таких было слишком много. Имени Фреда среди раненых он не нашел и не знал, радоваться ему или горевать. Линия фронта на карте говорила, что немцы уже в двадцати милях от Парижа.
В Пенрос Димер возвращался по тропинке вдоль берега. На горизонте сгущались тучи, небо сделалось свинцово-серым. Нужно либо добиться какого-то результата, либо уезжать отсюда. Он прислонил велосипед к стене во дворе и обошел дом кругом. Ни Эдит, ни Венеции нигде не было видно. Должно быть, они уже сели на поезд в Лондон. Димер пролежал на матрасе до шести, когда слуги собирались на ужин, а потом направился к парадному входу. В холле никого не было. Димер быстро поднялся по лестнице, прошел по коридору до комнаты Венеции и юркнул в дверь. Посидел в кресле, сделал несколько глубоких вдохов, убеждая себя успокоиться и не суетиться.
Он огляделся, гадая, с чего же начать, и остановился на письменном столе, как на самом очевидном выборе. В ящиках хранилось множество писем, но все они были не от премьер-министра. Димер перешел к туалетному столику. Украшения, косметика, духи, маникюрные ножницы, щипчики, заколки и тому подобное – ничего важного. Пролистал книги на прикроватной тумбочке, приподнял матрас. В гардеробе стояла раскрашенная деревянная шкатулка. Она была заперта. Димер снял с полки шляпные коробки и заглянул в них, потом вернулся к шкатулке и перенес ее на середину комнаты. Она оказалась очень легкой. Он снова обыскал столы и тумбочки, нашел несколько ключей, но ни один не подошел. Тогда он взял щипчики и заколку и попытался с их помощью открыть замок.
За высоким окном сгущалась темнота. Начался дождь. Стоя на коленях на ковре, Димер нащупывал штифты замка. Их оказалось всего три. Это была хлопотная задача – поднять их заколкой один за другим, а потом удерживать в поднятом состоянии щипчиками. Вдруг он услышал шаги в коридоре и замер. Но кто бы это ни был, он прошел мимо. Примерно через полчаса Димер справился со штифтами и повернул щипчики по часовой стрелке. Замок открылся. Димер вытер руки и поднял крышку.
Что он ожидал увидеть? Дюжину писем? Две дюжины? На самом деле их там, по самым скромным подсчетам, было больше сотни, небрежно сложенных в стопку. Димер не сразу решился прикоснуться к ним, опасаясь нарушить порядок. Он проверил даты первых шести. Похоже, письма складывали в порядке поступления, с самыми свежими наверху, но в темноте было трудно разобрать, а включить свет он не решался. Димер прошел в ванную, принес оттуда самое большое полотенце, сдвинул два стула и соорудил что-то вроде навеса над лампой, стоявшей на прикроватной тумбочке. Опустился на колени, поставил шкатулку перед собой и взял первое письмо. Оно было написано два дня назад. Начиналось письмо словами «Моя милая», а заканчивалось: «Единственная моя, как я тоскую по тебе». В середине же рассказывалось о возвращении Китченера из Франции, о натянутых отношениях между британским и французским высшим командованием и об успехах набора в армию: «30 000 человек в день… у нас уже около 300 000…»
Письмо было похоже на то, которое он прочитал на неделе: секретные сведения почти в каждом абзаце. Димер сел на пятки, пытаясь мысленно охватить размах работы. Как к ней подступиться? Поразмыслив немного, он решил ограничиться теми письмами, которые были получены после начала международного кризиса, – похоже, премьер-министр писал Венеции не реже одного раза в день, значит всего получается примерно сорок, – и составить список нарушений Закона о государственной тайне 1911 года, принятого, кстати, по предложению самого премьер-министра. Видимо, придется также скопировать и часть самых компрометирующих его посланий, хотя бы из-за возможности шантажа, но Димер чувствовал себя мерзко уже только потому, что читал это.
У него не было с собой ничего, кроме блокнота и карандаша. Он взял со стола Венеции стопку бумаги, перо и чернильницу. И приступил к делу.
Поздно ночью, когда работа уже подходила к концу, он услышал, как люди поднимаются по лестнице, ходят по коридору, негромко переговариваются, скрипят половицами, хлопают дверьми. Полоска света из коридора, что просачивалась весь вечер под дверь спальни Венеции, теперь погасла.
Еще час Димер потратил на то, чтобы замести следы своего присутствия, расставляя все на положенные места. Сложнее всего было снова закрыть раскрашенную шкатулку. От отчаяния пальцы его вспотели и плохо слушались. Наконец, испугавшись испортить замок, если будет и дальше с ним возиться, Димер сдался и поставил шкатулку обратно в гардероб. Оставалось только надеяться, что Венеция ничего не заметит или решит, что сама ее не заперла.
Он дождался четырех утра, рассудив, что в воскресенье в это время все должны крепко спать, быстро выскочил из комнаты, с записями в одной руке и ботинками в другой, и спустился в холл. Большой ключ от входной двери так и остался в замке. Димер медленно повернул его, отодвинул засов, стараясь не поднимать шума, и вышел в мягкую, влажную темноту.