[27] с графом Карлайлом, хотя Венеция и в мыслях не имела с кем-нибудь заговорить об этом. Самой обычной формой получения удовольствия был фроттаж[28]. Но даже прямая любовная связь считалась позволительной, если мужчина проявлял осторожность и не доводил дело до беременности своей возлюбленной – «выходил из церкви до начала проповеди», как гласил популярный эвфемизм. Разумеется, случались и накладки. Некоторые из ее друзей появились на свет в результате материнских измен – Диана Мэннерс, например, но даже это никого особенно не заботило, если мужья соглашались растить ребенка как своего собственного. Другое дело – забеременеть, не будучи замужем, и стать в обществе изгоем. Но Венеция следила за тем, чтобы с ней подобного не произошло.
В темноте вспыхнула красная точка. Венеция уловила запах сигары. Через мгновение перед ней появился премьер-министр.
– Так и думал, что найду тебя здесь. Как ты тут поживаешь, милая?
Он сел рядом и положил руку на спинку скамейки позади нее. Еще раз пыхнул сигарой. Венеция чувствовала тяжелый ритм его дыхания. Он обнял ее за плечи свободной рукой и притянул к себе. Она прижалась щекой к его щеке, наслаждаясь теплом. Ей всегда казалось, что от него исходит больше тепла, чем от других людей. Они сидели в умиротворенном молчании, он курил и смотрел на звезды, а потом сказал:
– Можно вообразить, что мы сейчас единственные люди на планете.
Она услышала какой-то шорох и немного отстранилась.
– Кажется, за нами кто-то наблюдает, – прошептала она.
– Ну и пусть. На что тут смотреть? Двое лучших друзей сидят вместе и любуются ночным небом. Полярная звезда всегда самая яркая, – показал он кончиком сигары. – Вот и ты, милая, такая же путеводная звезда в моей жизни.
Она подалась вперед и поцеловала его. Он отбросил сигару. Та пролетела дугой над гравийной дорожкой и упала каскадом ярких оранжевых искр.
Только на следующий день, когда он уже уехал в Лондон воскресным поездом, Венеция вернулась к скамейке и нашла за живой изгородью черное перо.
Глава 20
Димер люто возненавидел почтовый центр Маунт-Плезант с того самого момента, как три недели назад впервые переступил его порог. Этот пункт находился в двадцати минутах ходьбы от его дома на севере Лондона. И хотя Димер наверняка проходил мимо десятки раз, но все равно каким-то образом умудрялся не замечать это огромное, безликое двухэтажное депо Викторианской эпохи на Кингс-Кросс-роуд, занимавшее также и часть прежних построек тюрьмы XVIII века. Сюда каждый день стекались и отсюда вытекали миллионы писем и посылок со всего города.
По распоряжению Келла Димеру отвели маленькую комнату с крохотным зарешеченным тюремным окошком, вырубленным в нише толстой внешней стены. Сквозь него был виден клочок неба. Эта бывшая камера располагалась в дальнем конце служебного коридора, который занимал отдел по перехвату писем МО-5. Ключ был только у Димера. Другим служащим отдела было запрещено сюда заходить. С Димером они не общались. Он даже их имена не очень-то твердо знал. В комнате стояли старинный чугунный сейф, стул и стол с установленным над ним фотоаппаратом, которым Димер научился пользоваться за день. Один из углов занимала кухонная плита, и на ней Димер подогревал чайник, чтобы вскрывать письма над паром. У него не было других инструментов, кроме острого ножа, маленького кусочка расщепленного бамбука, если понадобится свернуть письмо в трубочку и извлечь, не повредив печать, и баночки с клеем. В закутке, когда-то служившем туалетом, теперь размещалась отгороженная плотным черным занавесом фотолаборатория с раковиной. Все помещение так провоняло уксусной кислотой и сульфатом аммония, что у Димера слезились глаза и почти непрерывно болела голова.
В тот понедельник он явился ровно в половине одиннадцатого и заступил на девятичасовую смену. Снял пальто и надел коричневую льняную куртку почтового служащего, натянул прорезиненные нарукавники, затопил печь, поставил на огонь чайник и приготовил себе чай.
Письма поступали тремя волнами: обычно около одиннадцати утра, четырех часов дня и семи вечера. Послания премьер-министра в основном доставлялись с сортировочного пункта в Вестминстере ближе к вечеру, а от Венеции – по утрам, с центрального почтового узла Англси. Секретные сведения, проходившие до сих пор через его руки, варьировались от логистических (Китченер сообщил, что на сегодняшний день мы отправили во Францию 213 000 человек и 57 000 лошадей) до стратегических (Китченер погружен в уныние, он полагает, что войска слишком скучены, то есть фактически страдают от столбняка, а также сомневается, чтобы у Жоффра[29]хватило людей обойти немцев с правого фланга). Работа была увлекательной и в то же время скучной – долгие периоды безделья, прерываемые приступами лихорадочной активности. Но ему хотя бы удалось взять отгул на три дня – Келл передал через Специальный отдел, что премьер-министр провел уик-энд в Пенросе, но в понедельник утром уже вернулся на Даунинг-стрит, и теперь поток писем почти наверняка скоро возобновится. В ожидании этого момента Димер сел почитать газету.
Первую доставку принесли через полчаса: два письма в Пенрос, адресованные Венеции, но не от премьер-министра, и поэтому Димер не стал их трогать, и одно для Эдит Винтер, с почтовым штемпелем Цюриха. Он нагрел конверт над паром, вскрыл и сфотографировал письмо больше для того, чтобы хоть чем-то заняться, чем в надежде найти что-нибудь интересное. Письмо было написано на немецком, а внизу стояло имя Алоизия. Димер решил передать его для перевода. Он снова запечатал конверт и отнес все три письма на сборный пункт в конце коридора, откуда их незамедлительно переправят в огромный сортировочный зал в доме напротив. Для Димера это был вопрос профессиональной гордости, чтобы все прошедшие через его руки письма дошли до адресата.
Дневная волна принесла еще три письма для Венеции, включая толстый конверт, подписанный рукой премьер-министра и отправленный из Вестминстера часом раньше. Димер вскрыл его и сфотографировал каждую из множества страниц, не имея времени толком их прочитать, снова заклеил конверт и отослал дальше.
Включив красную лампу в лаборатории, он принялся за работу. В лотке с проявителем на бумаге ясно проступил уже знакомый готический штамп «Даунинг-стрит, 10» в правом верхнем углу, а под ним – сам текст, написанный сегодня утром:
Милая, у меня такое чувство, будто мне приснился божественный сон, слишком прекрасный и редкий для этой грубой и скорбной земли. Но, хвала Небесам, это был не сон, а самая реальнейшая из реальностей.
Димер проявлял следующие листы, пока не присвистнул от удивления.
Вот эти цифры (разумеется, секретные) могут заинтересовать тебя:
Западный фронт
Союзники: 70 дивизий
Германия: 66 дивизий
Восточный фронт
Россия: от 75 до 80 дивизий
Германия: 42
Австрия: ничтожно мало.
P. S. Не могу высказать и десятой доли того, что чувствую. Пиши мне.
На следующем листе шапка бланка сменилась на «Куин-Эннс-Гейт, 24».
Ты обратила внимание на изменение моего адреса? Сейчас объясню… После заседания кабинета министров я остался один и с радостью отправился с Ассирийцем и Эриком Драммондом на ланч в Шелковый шатер…
Чтобы разобраться в этих письмах, Димер начал составлять собственную картотеку, в которую заносил прозвища, настоящие имена и особые слова, которые они использовали в переписке. Ассирийцем, как он выяснил, называли Эдвина Монтегю, финансового секретаря Казначейства. А Шелковым шатром – его дом на Куин-Эннс-Гейт. Эрик Драммонд был одним из двух личных секретарей премьер-министра.
Драммонд сейчас вернулся (в связи с отсутствием Бонги) разбираться с делами дома десять, а Ассириец пошел на заседание одного из своих многочисленных комитетов… Как думаешь, с Кардиффом может получиться? Ты же понимаешь, что все будет зависеть от него. Я сижу один в шатре, и смотрю на Сент-Джеймсский парк, и думаю, и вспоминаю, и тоскую, и надеюсь, и все мои думы, и воспоминания, и тоска, и надежда сосредоточены на одной особе, и если бы я мог раздобыть крылья на этот вечер, то уже был бы с тобой рядом – в самом лучшем и самом дорогом для меня месте на земле или на небесах. Я люблю тебя больше жизни.
Димер повесил последний влажно поблескивающий снимок сушиться на веревку и рассмотрел его. По первому впечатлению это была уже привычная дикая смесь секретных военных сведений и страстных объяснений в любви. Но Димеру показалось, что слова стали выразительнее и пылкость премьер-министра повысилась на целый градус, если не больше. Самая реальнейшая из реальностей… Не произошло ли в этот уик-энд в Пенросе что-то особенно важное?
В семичасовой доставке не было ни одного письма, и Димер отправился домой. Утром во вторник он распечатал письмо премьер-министру от Венеции:
Пенрос-Хаус,
Понедельник, 28 сентября 1914 года
Милый, теперь, когда ты уехал, дом кажется пустым, а писать тебе письма – совсем не то, что быть с тобой. Временами я жалею, что не захотела большего, ведь всегда хочется так много, но это, разумеется, недостижимо…
А в семь часов пришел ответ премьер-министра:
Милая, не стоит жалеть о том, что «не захотела большего». Разве можем мы забыть эти божественные часы в субботу и воскресенье? Они стали частью нас обоих, неизгладимой памятью, неподвластной случайностям и переменам, – уединенный склон с высокой травой, резвящиеся в отдалении собаки и прелестное чередование речей и молчания, а после – сумерки на деревянной скамейке в саду с луной в вечернем небе, звездами и Большой Медведицей и… но нет, слишком жестоко воссоздавать в памяти то, что мы не сможем возобновить, пока не истечет множество томительных дней и ночей. Разлука и в самом деле тяжела, но не чрезмерно тяжела, если, а я в это твердо верю, впереди нас ждет еще больше, чем в прошлом…