А теперь я расскажу тебе великий секрет: Френч намеревается, если добьется согласия Жоффра и если тот найдет достаточно солдат, чтобы заткнуть брешь, «высвободить», как они это называют, то есть снять с текущих позиций, свои войска и всеми силами совершить большой обходной маневр в сторону Амьена, Арраса, Дуэ и Турню к линии, пересекающей Бельгию от Брюсселя до Кёльна…
Прогуляйся сегодня одна в нашу чудесную маленькую ложбину, милая, и подумай обо мне и о тех неземных часах, что мы провели там вместе. Как хочу я припомнить все твои слова, каждый поворот головы, каждую перемену в выражении лица и прикосновение руки и… не осмеливаюсь, ведь в сравнении с этим все вокруг кажется таким серым. Я люблю тебя сильнее, чем могу выразить словами, – каждой своей клеточкой и всем тем, что имею и готов отдать для тебя.
Димер мог в точности представить «уединенный склон с высокой травой», и «деревянную скамейку в саду», и двух влюбленных, ускользнувших от других гостей. Сидя в темной каморке и ожидая, когда просохнут снимки, он внезапно ощутил ностальгию по лесам и лужайкам, извилистой линии пляжа, свежему морскому бризу и бескрайнему небу Северного Уэльса. А затем осознал, что чувствует кое-что еще, и это было настолько непрофессионально, что даже само признание факта глубоко потрясло его: зависть.
Он собрал фотографии и запер их в сейф.
Впереди нас ждет еще больше, чем в прошлом…
Возвращаясь домой вечером, он думал об этой фразе. Что именно имел в виду премьер-министр?
Так продолжалось всю неделю.
Пенрос-Хаус
Вторник, 29 сентября 1914 года
Милый, пожалуйста, пожалуйста, не пугайся, а просто попроси Уинстона прислать катер или что-то еще, чтобы доставить меня в Лондон, так как, боюсь, я немного нездорова – все тело ломит и болит, и температура высокая, и в глазах все расплывается… не знаю, то ли я простудилась, когда ты гостил здесь, или лишилась сил после твоего отъезда, подобно Мариане:
Вот и я так «измождена», что не могу даже дойти до нашей ложбины…
Даунинг-стрит, 10
Среда, 30 сентября 1914 года
Милая, я едва поверил своим глазам, получив твое письмо сегодня утром и взглянув, как я всегда поступаю первым делом, на конверт. Почерк был совершенно очевидно твой, но все же не такой, как обычно. Не стану говорить, как потрясло меня то, что я прочитал. Слава богу, потом я получил от тебя телеграмму, но, пожалуйста, береги себя. Как ты написала в понедельник, «всегда хочется так много…».
Пенрос-Хаус
30 сентября
Милый, прости за эти ужасные каракули, хотя температура упала, но глаза все еще плохи, и я не рискую писать пером и чернилами, лежа в постели. Надеюсь, обходной маневр прошел успешно – ты так любезно держишь меня в курсе событий. Ох, Премьер, боюсь, у меня не получится приехать и посмотреть на твою речь в Кардиффе в среду, потому что завтра мы окончательно покидаем Пенрос и отправляемся в Олдерли, но если смогу, то непременно приеду.
Даунинг-стрит, 10
Четверг, 1 октября 1914 года
Милая, сегодняшняя карандашная записка показала определенные изменения к лучшему в твоем почерке, но твои глаза меня беспокоят. Я почти так же, как и ты, опечален мыслью о том, что это был твой последний день в Пенросе в этом году. Какие воспоминания связаны с ним у нас! И к счастью, последние были самыми лучшими. Чудесный осенний день с ярким солнцем и прохладным воздухом. Как бы мне хотелось снова оказаться в Пенросе, в нашей ложбине или где-нибудь еще! Я пытаюсь представить себя там, но после мгновения бесплодных мечтаний понимаю, что сижу в зале заседаний.
Немцы обстреливают Антверпен из тяжелых орудий, и хотя бельгийцы значительно превосходят противника числом, они, похоже, окончательно утратили боевой дух и самообладание и слезно взывают о помощи. Френч телеграфирует, что они намерены прислать целую дивизию (от 15 000 до 20 000) и поставить под командование британского генерала… Я знаю, милая, что все это не слишком утомляет тебя, но все равно боюсь излишне обременять своими заботами. В конце концов, это величайшее событие, какое нам доводилось наблюдать, и мне необходимо каждый день ощущать твою поддержку, пока мы не доведем дело до конца, а иначе я не выдержу… Я всей душой чувствую, что недостоин того, чем ты была, есть и будешь для меня, любимая моя!
В пятницу вечером Димер встретился с Келлом в клубе. Он проехал в подземке с недельной добычей фотоснимков, лежавших в запертом чемоданчике у него на коленях, потом подождал на скамейке напротив застекленной будки портье. Несколько дюжин шумных мужчин в вечерних костюмах прошагали мимо него, направляясь на обед. Они были похожи на колонию визгливых розовощеких пингвинов. Вскоре появился и Келл, тоже в вечернем костюме, и провел его наверх, в пустующую библиотеку.
Они уселись в уголке, и Келл спросил:
– Хорошая выдалась неделя?
– Довольно урожайная, сэр.
Димер открыл чемоданчик и протянул майору стопку фотографий. Пока Келл листал их, Димер разглядывал тяжеловесную и добротную обстановку: полки с книгами в кожаных переплетах, погруженные в тень столы для чтения.
– Бог мой! – воскликнул Келл. – Я никогда не писал своей жене ничего подобного. А вы своей?
– Я не женат, сэр.
– Но если бы были женаты?
– Он действительно очень красноречив.
– Красноречив! Точнее не скажешь! «Думаю, и вспоминаю, и тоскую, и надеюсь»? «Я люблю тебя больше жизни»? А вот это: «прикосновение руки». Что он имел в виду?
Похоже, Келл все внимание сосредоточил на этих объяснениях в любви.
– А дальше идут секретные сведения, – сказал Димер.
– Да, совершенно секретные! Полное количество дивизий союзников на Восточном и Западном фронтах! План наступления Жоффра! Но вы по-прежнему утверждаете, что нет никаких доказательств утечки – ни в ее корреспонденции, ни в письмах горничной?
– Нет, сэр.
– Однако мы знаем, что в стране, к несчастью, множество вражеских агентов, как и сочувствующих Германии людей во всех слоях общества, а потому не можем позволить себе благодушия. Если ни один из секретов не попал в Берлин, это еще не означает, что такого не могло случиться.
– Возможно, было бы надежнее просто перекрыть их источник? Каким-то образом дать понять премьер-министру, что нам все известно.
– Боюсь, все не так просто, – вздохнул Келл. – Не забывайте, что это неофициальное расследование. Как мы можем дать ему понять? Кто ему это скажет? В настоящее время он занимает высокое положение и наделен большой властью. Война идет не лучшим образом, но сам он популярен, как никогда прежде. Нам необходимо дождаться нужного момента. Кроме того, вы же читали его письма – он охвачен своего рода эротической одержимостью. Не уверен, что он вообще способен сейчас остановиться. Возможно, со временем все просто утихнет. Так часто бывает.
– Возможно.
Однако Димер сильно в этом сомневался. Во всяком случае, пока страсть премьер-министра только усиливалась.
Келл посмотрел на часы:
– Мне пора. Я должен был появиться на обеде еще десять минут назад.
– Вы не хотите забрать фотографии себе?
– Господи, нет, конечно! – ответил Келл и вернул снимки. – Я не могу так рисковать и хранить их в кабинете. Держите их под замком в Маунт-Плезант. Вы проделали высококлассную работу, Димер. Я этого не забуду.
Они вместе вышли на улицу, пожали друг другу руки на крыльце клуба. Майор отправился на обед, повернув налево, а Димер двинулся направо, к станции подземки и своему напоминающему тюремную камеру кабинету в Маунт-Плезант, где ему придется оставить фотографии на ночь, а потом в одиночестве прогуляться до дома через весь Клеркенуэлл.
Глава 21
В тот вечер премьер-министр прибыл в Кардифф, последнюю из четырех столиц, в которой он должен был выступить с речью, призывающей вступать в армию. Вместе с Марго, Вайолет, Элизабет и Ллойд Джорджем он проехал от вокзала в открытых экипажах, сопровождаемых конным эскортом, под стенами замка и по улицам, заполненным тысячами ликующих мужчин и женщин, до роллердрома – что бы это слово ни означало, – огромного современного сооружения из рифленого железа, где его ожидали десять тысяч слушателей. Когда он вошел, воздух сотрясли приветственные крики. На стропилах под крышей висели флаги.
Премьер-министр был отменным оратором. Он научился преодолевать природную робость еще в 1903 году, когда кочевал следом за Джо Чемберленом из зала в зал во время кампании за свободную торговлю – и в итоге одолел старика. Ему не составляло труда устроить грубое, площадное шоу. Держа в памяти уловки проповедников-нонконформистов[31] поры своей юности, он всегда приберегал самую эффектную фразу на конец выступления:
– Люди Уэльса, многих из которых я вижу на этом блистательном собрании, позвольте в заключение сказать вам вот что: вспомните свое прошлое! – (Одобрительные выкрики.) – Подумайте о деревнях и горах, где в былые дни ваши отцы собирались на борьбу, описанную и прославленную в ваших анналах! Будьте достойны доблести павших и оставьте своим детям богатейшее наследство – память об отцах, поставивших самопожертвование ради великого дела выше личного благополучия, а честь – выше самой жизни!
Бурные и продолжительные аплодисменты.
Потом огромная толпа взревела песню «Men of Harlech»[32]:
Разорви скорей оковы,