– Я прошу вас, премьер-министр, больше не рассматривать мое будущее в привычных рамках, а освободить меня от груза административных обязанностей в Адмиралтействе и удостоить чести принять под свое командование армию. Ту огромную армию лорда Китченера, которая создается в настоящий момент. Разве можно доверить это блистательное войско ничтожествам из нашего Генерального штаба, взращенным на устаревшей тактике двадцатипятилетней давности, не вылезающим из кабинетов крючкотворам, загнивающим в организационной рутине? Политическая карьера мало значит для меня в сравнении со славой, добытой на полях сражений. Премьер-министр, я ощутил вкус крови и теперь, подобно тигру, жажду большего! Боюсь шокировать вас, но не стану приносить извинения, потому что именно мой боевой дух принесет нам победу в этой войне. – Он выставил вперед подбородок и утонул в кресле, по-видимому израсходовав боеприпасы, по крайней мере на какое-то время.
– Что ж, в какой-то момент, возможно, так и случится, – неожиданно для самого себя пробормотал премьер-министр и невольно усмехнулся тому, насколько эти слова отличались от того, что он собирался сказать, однако тут же постарался придать лицу строгое выражение. – Но пока ваше место здесь. Больше никаких безумных приключений. Вы слишком ценны для нас, и мы не имеем права вас потерять. – (Уинстон посмотрел на него с притворным щенячьим раскаянием.) – И все же вы уверены, что Антверпен можно удержать?
– Определенно. Если бельгийцы сыграют свою роль, а французы пришлют обещанные подкрепления. В самом худшем случае мы будем отступать с боями.
Премьер-министр повертел в руках перо.
– Вы ничего не слышали об Оке, когда были там? – как бы между делом спросил он.
Уинстон покачал головой:
– Но я могу навести справки.
– Нет, не стоит. Ему бы не понравилось, если бы к нему относились иначе, чем к остальным, – ответил премьер-министр и добавил, когда Уинстон поднялся, собираясь уйти: – Может быть, вы с Клемми придете к нам на обед сегодня?
– Благодарю вас, премьер-министр, я бы с удовольствием. Но Клемми, к сожалению, сейчас не в состоянии.
– Очень жаль. Надеюсь, с ней ничего серьезного?
– Прошлой ночью, пока я был в Антверпене, она родила ребенка. Еще одну девочку. Мы назвали ее Сарой.
– Поздравляю! Вероятно, учитывая обстоятельства, вам лучше провести вечер с супругой.
– О нет, с ней все в порядке. Она поймет.
Они часто виделись за эти дни – сначала в тот же вечер за обедом, где Уинстон сидел со скромным видом недавно вернувшегося с войны героя, потом на следующее утро, когда он в ярости ворвался к премьер-министру прямо из Адмиралтейства. Немцы ожесточенно обстреливали Антверпен всю ночь, бельгийцы бежали, французы так и не объявились, а командир дивизии морской пехоты предложил оставить позиции и отступать к Остенде. Уинстон связался с ним по телефону из кабинета Бонги и приказал оставаться в окопах. Но во второй половине дня в зал заседаний зашел Китченер, посмотрел на карту и сказал начистоту, что положение безнадежное и необходимо вывести войска этой же ночью, под покровом темноты.
Премьер-министр сбежал в свой клуб. Он сидел в библиотеке «Атенеума», поставив на столик стакан виски с содовой, и дописывал начатое еще днем письмо Венеции. Бедный Уинстон так удручен, что его миссия оказалась напрасной. Премьер-министр посмотрел на часы. Было без десяти шесть.
…твой облик, и звук твоего голоса, и прикосновение твоей руки так много значат для меня. Я вынужден остановиться, потому что подошло время отправки почты, и я хочу, чтобы ты получила письмо еще до того, как встанешь. Твое, увы, до сих пор не пришло, но я все еще надеюсь. Милая моя, я никогда не перестаю думать о тебе… со всей любовью.
Он опустил письмо в почтовый ящик клуба и вернулся на Даунинг-стрит: сначала по лестнице к Пэлл-Мэлл, где накануне войны толпа распевала песни, а сейчас было совсем тихо, потом мимо Адмиралтейства и Плац-парада конной гвардии. Солнце еще только садилось. Меньше чем через час в Антверпене уже будет темно, и Ок, если он все еще жив и не ранен, оставит город. А если… Премьер-министр одернул себя. О некоторых вещах лучше вообще не думать.
К семи часам вечера ежедневное письмо премьер-министра Венеции так и не появилось в сортировочном центре Маунт-Плезант. Димер остался на посту. Он не сомневался, что оно будет. Старик не пропустил еще ни одного дня. Должно быть, он отправил письмо не из Вестминстера. Почта от Венеции доставляла ему больше хлопот и обычно приходила из Чешира с опозданием.
Когда письмо от премьер-министра наконец прибыло, Димер вскрыл его, сфотографировал, быстро запечатал обратно и бросился по коридору в сторону сборного пункта. Но все равно опоздал к крайнему сроку отправки с вечерним почтовым поездом на северо-запад. А когда вернулся и занялся проявкой снимков, обнаружил, что письмо начинается с жалоб премьер-министра на позднюю доставку ответов от Венеции: Милая, с твоими письмами из Олдерли определенно что-то не так… Это меня беспокоит. Что, если его беспокойство перерастет в подозрение и он потребует расследования? Это казалось полной нелепостью в разгар общеевропейской войны, но всякое возможно, учитывая его потребность получать от нее письма каждое утро.
Второй вечер подряд Уинстон оставлял Клемми одну и приходил на обед к премьер-министру вместе с сэром Эдуардом Греем и Реймондом, который решил позабавить всех рассказом об экстравагантных Добровольческих силах обороны Лондона, куда он поступил, однако его легкомысленность действовала отцу на нервы. Он без всякого аппетита ковырял вилкой в тарелке. Время от времени Уинстон вставал из-за стола, чтобы позвонить в Адмиралтейство и выяснить, нет ли новостей. А их все не было и не было.
На следующее утро премьер-министр спустился в зал заседаний и обнаружил там телеграмму от генерала Роулинсона, в которой сообщалось, что две тысячи морских пехотинцев оставили ночью Антверпен и благополучно направляются к Остенде, откуда их эвакуируют в Англию. Посреди всего этого хаоса не представлялось возможным выяснить, был ли среди них Ок. Оставшимся двум тысячам все еще грозила опасность.
На уик-энд он уехал в Уорф, где ему передали, что остатки дивизии отплыли в Дувр в субботу вечером. Об Оке по-прежнему не было ни слова.
Только поздно вечером в понедельник, когда все домашние уже спали, а он сам работал в одиночестве за столом, уставленным маленькими стеклянными фигурками, послышались тяжелые шаги по лестнице, и в дверях внезапно возник Ок. Премьер-министр вскочил и в первый раз с тех пор, когда сын был мальчишкой, обнял его. Ок еще был в военной форме. Худой, крепкий и чужой, пахнувший потом, землей и гарью, словно гость из подземного мира.
Ок рассмеялся и освободился от его объятий:
– Успокойся, Премьер! Ты сломаешь мне ребра!
Они засиделись за бренди далеко за полночь, и премьер-министр слушал рассказы сына о том, как в прошлое воскресенье в пять часов дня бригада вышла из лагеря в Беттешангере, а потом под звуки оркестра, игравшего песню «Hello! Hello! Who's Your Lady Friend?», промаршировала по Дувру сквозь ликующую толпу, погрузилась на борт военного транспорта, и с этого момента все пошло хуже некуда. Первым делом выяснилось, что на корабле нет запасов продовольствия, и поэтому ему с Рупертом Бруком («какой-то поэт, и вообще я сначала решил, что для солдата он довольно странный тип, но в итоге Руперт оказался чертовки хорошим парнем») пришлось сойти на берег и купить продукты в местном отеле. Затем они пересекли Канал и встали на якорь возле Дюнкерка, играли в карты, дожидаясь прилива. Добравшись наконец до порта, они полдня потратили на разгрузку и просидели в огромном пустом эллинге длиной четверть мили до наступления темноты, после чего их командир, бывший гвардейский субалтерн-офицер, с мрачным видом предупредил, что все они, вероятно, погибнут либо в поезде, который этой ночью должен доставить их в Антверпен, либо в окопах, когда прибудут на место, так что сейчас самое время написать прощальные письма домой.
Поезд был набит битком, но доехали они благополучно. На следующий день в Антверпене встречать их собралась еще бóльшая толпа, однако они уже слышали грохот германских гаубиц, обстреливающих окраины города, видели в небе вражеские аэропланы, а когда маршировали к линии фронта, то и дело встречали по дороге повозки с убитыми и ранеными, едущие в обратную сторону. Уже в темноте они вошли в покинутое владельцами поместье со статуями Купидона и Венеры в саду («совершенно убогая дрянь, ты бы на такое и взглянуть не захотел»), проспали несколько часов на каменном полу, а потом, замерзшие и измученные, перед самым рассветом двинулись дальше, чтобы сменить бельгийцев в окопах, окружавших древнюю крепость. Траншеи осыпались, но никто из его товарищей не умел толком работать саперной лопатой, их едва успели научить стрелять из винтовки.
– Брук пробыл в дивизии всего неделю, я сам – три дня, а Деннис Браун, еще один чудак, пианист, стал солдатом только двадцать четыре часа назад.
Тысячи снарядов свистели у них над головами и обрушивались на крепость. К концу следующего дня ее сровняли с землей. Наконец, когда стемнело, отдали приказ отступать – марш-бросок протяженностью двадцать пять миль по каменным мостовым занял восемь часов. Ночь выдалась такой же веселой и жаркой, как день самой макушки лета. По канавам текли реки горящего бензина, отовсюду вздымались языки пламени, испуская клубы разъедающего глаза ядовитого дыма. Трупы лошадей и коров шипели от жара. Полмиллиона беженцев спешили убраться подальше от города, толкая тележки и тачки, доверху нагруженные пожитками, старики плакали, женщины крепились из последних сил, дети брели как в тумане. Как раз в тот момент, когда бригада подошла к понтонному мосту через Шельду, поймали двух германских шпионов, пытавшихся его взорвать. Их заставили встать на колени у обочины дороги, и британский майор выстрелил обоим в затылок. Оку и его друзьям как-то удалось перебраться через реку, «но, если бы ветер не сдувал огонь в другую сторону, у нас бы ничего не вышло». Полутора тысячам других солдат повезло меньше. Остаток войны им придется провести в плену.