Когда Ок закончил, премьер-министр не знал, что ответить. Высокое положение не позволяло ему дать волю чувствам даже перед собственным сыном, тем более что сам Ок рассказывал о пережитом с удивительной безучастностью. Напротив, в его изложении этот перечень ужасов казался просто захватывающим приключением, и он уверял, что снова рвется в бой. Лишь на следующий день премьер-министр смог излить свою растерянность Венеции:
Строго между нами, не могу передать, что я думаю об этом чудовищном сумасбродстве… Ничто не может оправдать Уинстона… Их послали туда, как овец на бойню.
Глава 22
Он все чаще думал о смерти, просматривая списки погибших, которые публиковались ежедневно, и отправляя письма с соболезнованиями друзьям, потерявшим сыновей. Ему и в голову не приходило, что однажды он вынужден будет провести страну через такую войну. Что о нем скажут, когда все это закончится? Теперь, перед тем как отправиться спать, он часто мысленно составлял собственный некролог или же представлял себя подсудимым, ожидающим приговора небесного трибунала.
Пятьдесят лет назад, когда ему было двенадцать, поднимаясь в школу вверх по Ладгейт-Хилл, он наткнулся на тела пяти осужденных, публично казненных за полчаса до того. Они болтались на виселице перед Ньюгейтской тюрьмой – руки связаны, на головы накинуты белые капюшоны. Эта картина оставалась с ним долгие годы, но в зрелом возрасте поблекла за десятилетия напряженных трудов, и вот теперь возвращалась обратно в снах – этих проклятых снах!
Сколько лет активной жизни ему осталось? Это был всего лишь вопрос арифметики. Десять? Пятнадцать?
Ему необходимо было увидеть Венецию. Рядом с ней его меланхолия рассеивалась. Но со дня благословенной передышки в Пенросе прошло уже две недели. После разговора с Оком премьер-министр решился: если она не приезжает в Лондон, он сам отправится в Чешир.
Определившись с целью, он сосредоточился на ее достижении, словно это был спорный законопроект, который необходимо протащить через парламент. Он сообщил Венеции, что, кажется, нашел способ приехать в Олдерли в пятницу (Я считаю часы), написал леди Шеффилд и спросил позволения остановиться у нее на уик-энд. Потом поручил Бонги расчистить место в его расписании, не желая замечать удивленно поднятые брови секретаря. А вечером, когда пришел пожелать Марго спокойной ночи, объявил ей как о решенном деле, что уезжает на несколько дней в Олдерли повидаться с семейством Стэнли.
– Разве мы недавно уже не гостили у них?
– Знаю, но они говорят, что всегда рады нас видеть, а мы в этом году не были в отпуске, даже в Шотландии, и одному Богу известно, когда еще нам выпадет такой случай. Мне бы не помешало немного развеяться.
– К сожалению, у меня не получится составить тебе компанию. Я уже обещала другим людям.
– Понимаю, но у меня появилось свободное время именно в этот уик-энд, и я думаю, что стоит ухватиться за такую возможность.
Поджав губы, Марго изучающе взглянула на него, и он приготовился к тому, что неизбежно должно было произойти.
– Я так понимаю, что Венеция будет присутствовать?
– Думаю, да. Она немного нездорова. У меня создалось впечатление, что ее нужно чуть приободрить.
– Ну что ж, я уверена, у тебя это получится. – Марго наклонилась к выключателю и погасила свет.
Премьер-министр попросил отправить его багаж заранее и сказал Джорджу, что тому не обязательно ехать вместе с ним, он обойдется одним из слуг Стэнли. Потом написал Венеции, что может остаться на четыре дня.
Ты рада, любимая? Взволнована ли ты так же, как я? Увидеть тебя снова, и не в толпе, а вблизи, рядом с собой и без посторонних, – это божественная идея…
Он несколько встревожился пришедшим от нее в четверг вежливым ответом и мягко упрекнул ее за это (Ты пишешь «мы будем рады тебя видеть». Возможно, мне стоило выразиться несколько иначе). Но решительно отправился в путь в пятницу после ланча. Взял такси до вокзала Юстон, один, без секретаря и охранника, и сел на четырехчасовой поезд до Маклсфилда. Он чувствовал восхитительную свободу. Купе было полупустым. Никто из пассажиров не узнал его. Он взял с собой томик стихов Роберта Браунинга – там была одна поэма, которую он непременно хотел показать Венеции, – и бóльшую часть пути провел, погрузившись в чтение. Только время от времени прикладывался к фляжке с бренди.
Уже стемнело, когда он приехал в Маклсфилд и пересел на местный поезд до Олдерли-Эдж. Чеширский пейзаж за черным зеркалом окна был почти неразличим, не считая света случайных фар на извилистых дорогах. Премьер-министр вгляделся в свое отражение. В молодости он был довольно хорош собой, но время взяло свое. Щеки побагровели и покрылись тонким алым кружевом мелких кровеносных сосудов, нос теперь больше походил на картофелину, а некогда густая грива волос побелела и поредела. «Я стал стариком, – подумал он и отпил еще немного бренди. – Ну что ж, вот и еще одна причина жить полнокровной жизнью, пока это еще возможно».
Поезд остановился на маленькой станции чуть позднее половины девятого. На перроне было пусто; кроме него, здесь никто не сошел. В осеннем тумане тускло светили желтые пятна газовых фонарей. Тишина казалась зловещей, было холоднее, чем в Лондоне, и он порадовался, что надел пальто с каракулевым воротником и теплый цилиндр. Он шел к вокзалу, и безмолвие нарушали только звуки его шагов да постукивание трости.
Он втайне надеялся, что она приедет встретить его, но, разумеется, это были несбыточные мечты: уже прошло время обеда. Его поджидал старенький «роллс-ройс» лорда Шеффилда, шофер стоял возле задней двери и курил сигарету. Увидев премьер-министра, он бросил окурок на мокрую дорогу и затушил носком ботинка. Через пять минут машина уже плавно скользила по знакомой подъездной дорожке от сторожки у ворот к Олдерли-Парку. Огромный дом с шестьюдесятью спальнями возвышался над полосами тумана, дрейфующего через парк со стороны озера, так что казалось, будто он плывет над своим окружением, словно роскошный океанский лайнер со сверкающими по всему фасаду электрическими огнями.
С самого начала все пошло по тому же удручающему сценарию, что и в Пенросе.
Премьер-министру сразу сообщили, что отложили обед ради гостя. Дворецкий проводил его в знакомую по прежним посещениям комнату, где уже был приготовлен вечерний костюм, а также дожидался слуга, чтобы помочь ему переодеться. Десять минут спустя он вошел в пышную гостиную, где встретился с обычным множеством домочадцев, мешающих поговорить с Венецией. Конечно же, здесь были ее родители, сестры, Сильвия и Бланш, и еще горстка хорошо знакомых лиц: прекрасная Гвендолин (Гуни) Черчилль, супруга младшего брата Уинстона, и Родерик Мейклджон (Микки), застенчивый эстет, служивший у Уинстона секретарем, когда тот занимал пост канцлера Казначейства. К своему ужасу, премьер-министр заметил среди собравшихся и стоявшего спиной к камину дородного Элджернона Стэнли, семидесятилетнего брата лорда Шеффилда, крайне общительного католического епископа, бóльшую часть жизни проведшего в Риме. Венеция тоже была здесь, более бледная и худая, чем при их последней встрече. Она сразу подошла поздороваться, остановилась на благоразумном расстоянии и наклонила голову, чтобы поцеловать его в обе щеки.
– Какая нежданная радость! – произнесла она.
– Милая, как ты себя чувствуешь?
– Спасибо, Премьер, гораздо лучше.
Она была не похожа на себя, а вскоре после того как всех позвали в столовую и подали первое блюдо, встала из-за стола, шепнула что-то матери и вышла.
– Боюсь, Венеция немного устала, – сказала леди Шеффилд. – Надеюсь, к утру она наберется сил.
Печально было проделать такой долгий путь и едва обменяться с ней парой слов, но премьер-министр больше переживал за нее. К сожалению, и следующий день выдался ничуть не лучше. Гадкий лягушонок Мейклджон увязался за ними с самого завтрака, и если не пытался вовлечь его в разговор о войне, про которую премьер-министр предпочел бы день-другой вообще не вспоминать, то бродил следом за Венецией. Этот убежденный холостяк почти сорока лет от роду до сих пор жил с родителями. Возможно ли, чтобы такой человек задумался о женитьбе? Премьер-министр относился к нему скорее с симпатией, но, пока тянулся этот субботний день, ощутил глубокую неприязнь, не утихавшую до самого воскресного вечера, когда им с Венецией все же удалось наконец остаться наедине и она предложила ему подняться в ее гостиную.
Уик-энд не показался ей особенно удачным. У премьер-министра был измученный, нездоровый вид. Родители ощущали неловкость из-за того, что он так быстро приехал опять после недавнего визита, один, без Марго или обычной свиты. И она поневоле обратила внимание на то, как много он пил и какими взглядами родители обменивались за его спиной, когда премьер-министр просил налить еще. Когда они поднялись в гостиную, он вышел куда-то, а потом вернулся, сел рядом с ней на диван, и она обняла его. Горящий камин, две собаки, лежащие перед ним, шахматы на столе, полки с книгами, гравюры Пиранези в рамках. Небо за окном уже потемнело. Премьер-министр удовлетворенно вздохнул:
– Наконец-то покой.
Он принес томик Браунинга «Мужчины и женщины» (первое издание 1855 года, разумеется) и предложил вместе прочесть одно стихотворение – «Статуя и бюст», взяв себе реплики флорентийского герцога, а ей оставив слова девушки, которую герцог впервые увидел в день ее свадьбы, проезжая верхом мимо ее дома.
– Это так похоже на нас.
Стихотворение было довольно длинное, и чтение на два голоса заняло четверть часа.
В его взгляде нежность и страсть,
Пробужденье в ее глазах:
Сон окончился, жизнь началась.
Но девушка должна была выйти замуж, и ничто не могло этому помешать. Герцог пришел на свадебный пир, и хотя они поклялись снова встретиться, но не дерзнули что-либо предпринять для исполнения своих желаний, а вместо этого доверились судьбе, которая их воссоединит. «День за днем мелькали года, увядала свежесть любви», пока от них не осталось ничего, кроме его статуи на городской площади и ее бюста на окне дома.