В том и грех безутешных душ,
Что светильник свой не зажгли,
Хоть порочным был бы огонь…
– Красивые стихи, – сказала Венеция, когда они закончили читать, – только очень печальные. И до чего же смело написано для тысяча восемьсот пятьдесят пятого года, тебе так не кажется – в оправдание супружеской измены?
– Здесь говорится не просто об измене, – сдержанным тоном ответил премьер-министр. – Какой отвратительный юридический термин! Это стихи о двух душах, что должны были соединиться навсегда, но не сумели этого сделать. Только представь, милая, – умереть, так и не осмелившись получить то, чего желаешь больше всего на свете!
Она взглянула на него. Премьер-министр сидел, положив книгу на колени, и смотрел в огонь.
Он был сегодня в странном настроении. Таким его Венеция никогда прежде не видела. Он взял ее томик полного собрания сочинений Шекспира и прочитал монолог Гамлета «Быть или не быть» так, будто видел в самоубийстве лучшее решение своих проблем. А когда в понедельник утром они гуляли, взявшись за руки, по дендрарию, а потом сидели на деревянной скамейке с видом на озеро, он вернулся к той же теме: долг против любви, условности против страсти, смерть как желанное освобождение от никчемной жизни.
Она рассмеялась, отчасти чтобы скрыть свою тревогу, отчасти оттого, что все это выглядело слишком мелодраматично и нелепо.
– Перестань, Премьер! Твоя жизнь вовсе не так плоха!
– Прости, дорогая, но у меня такое ощущение, что наступает кризис. А ты этого не чувствуешь? Война, эти постоянные разлуки. Ты ведь любишь меня, правда?
– Да, но что мы можем изменить? Что-то большее погубило бы твою карьеру.
– Разве это так важно? Я пробыл премьер-министром шесть с половиной лет – более чем достаточно для одного человека. Несомненно, мой уход стал бы сенсацией на неделю-другую, но вскоре о нем бы забыли.
– Послушай меня, любимый. Ты выиграешь войну. Ты никогда не умрешь. И у тебя всегда буду я. А теперь вернемся домой, пока никто не заметил нашего отсутствия.
Премьер-министр уехал во вторник утром сразу после завтрака, чувствуя себя лучше, чем когда приехал. Он сказал то, что хотел, и она не отказалась категорически.
Попрощаться должным образом оказалось невозможным. Гуни и Бланш решили прокатиться до Лондона вместе с ним, а провожать их собралась перед домом вся семья. Епископ осенил отъезжающих крестным знамением и благословил путешествие. Красивая, но легкомысленная Гуни даже присела в реверансе.
Венеция поцеловала премьер-министра в щеку:
– Помни, что я тебе сказала. Все не так уж плохо. Увидимся в Лондоне.
– Спасибо за все, милая. А ты помни, что я тебе сказал. И пиши! – прибавил он уже через плечо.
Когда автомобиль выехал на подъездную дорожку, он повернулся на сиденье, чтобы помахать ей рукой, но она уже вошла в дом.
В поезде из Маклсфилда Гуни читала «Таймс», Бланш вязала, а он взял карандаш и начал писать письмо Венеции:
Милая, удаляясь от тебя с каждой минутой под этим сумрачным небом, я мучаюсь вопросом, нет ли и у тебя такого же ощущения – вроде тупой боли…
К трем часам дня он уже был в Лондоне и председательствовал на заседании кабинета министров. Уинстон задержался, чтобы поговорить с ним о первом морском лорде, принце Луи Баттенбергском, заявил, что тот болен и уже не справляется со своей работой, что он родился в Австрии и у него немецкая фамилия. Газеты с каждым днем становятся все кровожаднее. Ему пришло время уйти.
– Кого вы хотите поставить вместо него?
– Есть только один человек. Мы должны вернуть Джеки Фишера.
– Разумно ли это? Уже четыре года, как Фишер ушел в отставку. Он ужасно стар и эгоцентричен.
– Его мозг совершает титаническую работу, соответствующую масштабу события. Мы с ним поладим. И его возвращение встряхнет Адмиралтейство.
– Что ж, если он вам так нужен… А теперь прошу меня извинить…
Премьер-министру не терпелось вернуться к письму Венеции, которое он хотел дописать к моменту отправки почты.
Письмо пришло на следующее утро. И опять было доставлено чуть позже обычного. Венеция надела меховое манто и направилась к озеру, взяв письмо с собой, чтобы там прочитать.
В мыслях я возвращаюсь, и еще часто буду, к тем восхитительным часам, когда мы вместе читали и молчали, снова читали и беседовали. Помнишь, что мы говорили о короткой и долгой жизни? Все, что угодно, лишь бы не ржаветь. Лучше покинуть Итаку и ее скалы с «мерцающим светом» и отправиться в новое путешествие:
Быть может, пропасть моря нас проглотит,
Быть может, к Островам дойдем Счастливым,
Увидим там великого Ахилла[33].
Сегодняшнее положение вещей не благоприятствует подобным затеям, а раз так – единственное, что может привлечь, – это сбросить «бренный шум» и, как, кажется, говорил Макбет, «не смутиться грядущей жизнью»… Как я сказал вчера, что бы ни было нам уготовано, тебе и мне, мы не повторили глупую ошибку «безутешных душ» и зажгли светильник. Благодарение Господу за это!
Венеция со стоном опустила голову. Сначала Браунинг, затем Шекспир, а теперь «Улисс» Теннисона. Его фантазии начинали утомлять. Она ни на секунду не поверила бы, что он говорил это серьезно. Еще ни один премьер-министр не отказался добровольно от власти, какое бы напряжение ни испытывал: если бы это было не в его характере, он прежде всего не достиг бы таких высот. А если он и вправду думает об этом, то как себе представляет? Двое влюбленных, живущих в маленьком коттедже на краю света? А каким скандалом и потерей репутации это обернется для нее? Вряд ли это входило в его расчеты.
Ее жизнь окончательно свернула не в ту сторону. Может быть, теперь, когда весь мир встал с ног на голову, одинокая женщина с должной силой духа и практичным умом сумеет обрести свободу и выбрать собственный путь? Она должна найти себе дело. И именно в этот момент, возвращаясь через лес к дому, она впервые задумалась о том, как можно выпутаться из романа с премьер-министром.
Часть пятая. Больница3 декабря 1914 года – 7 апреля 1915 года
Глава 23
Шесть недель спустя, ясным холодным декабрьским утром Венеция осторожно, словно путешественник, высаживающийся на далекий берег, вышла из такси на оживленной Уайтчепел-роуд в лондонском Ист-Энде, вытянув сначала одну ногу в элегантной туфле, а затем другую.
За спиной у нее шумел многолюдный рынок, где торговали одеждой, кастрюлями, сковородками и всевозможным старым хламом. Получив плату, таксист уехал. Перед Венецией высилось массивное, покрытое копотью здание в неоклассическом стиле XIX века с надписью «Лондонская больница», высеченной на каменной арке входа.
С полминуты Венеция рассматривала его. Ради такого случая она надела скромную темную шляпу с жесткими полями, простую серую юбку и шубу длиной три четверти с палантином. Хотелось надеяться, что это был правильный выбор.
Она перешла широкую улицу, остановившись посередине, чтобы пропустить транспорт, поднялась по ступенькам и прошла под арку портика. У стола регистратуры она назвала свое имя, и ее направили в небольшую комнату ожидания главного вестибюля. Темный паркет был отполирован до блеска. Повсюду пахло дезинфекцией. Венеция не ожидала, что будет так волноваться. Должно быть, что-то похожее чувствуешь, в первый раз придя на занятия в школу или на собеседование перед приемом на работу. Однако саму ее обучали только гувернантки, и о собеседованиях она знала лишь понаслышке.
Через несколько минут медсестра провела ее вверх по гулкой лестнице, а затем по длинному широкому коридору с зеленовато-желтыми стенами в кабинет матроны[34].
Мисс Ева Лакес сидела за столом – маленькая, пухлая, круглолицая пожилая женщина, поразительно похожая на королеву Викторию. Венеция предусмотрительно разузнала все о ней заранее: подруга Флоренс Найтингейл, сторонница реформы здравоохранения, треть столетия проработала главной медсестрой Лондонской больницы.
– Значит, вы достопочтенная Беатрис Венеция Стэнли, – предложив Венеции сесть, сказала матрона, чуть скептически произнося каждый слог и внимательно рассматривая заявление через полукруглые очки. – И почему вы уверены, что обладаете необходимыми качествами для работы санитаркой?
– Я не знаю, обладаю или нет, но хочу попробовать.
– Почему?
– Мне кажется, это лучший вклад, какой я могу внести для победы в войне.
– Тогда почему вы решили внести этот вклад здесь, а не в Чешире?
– На самом деле сначала я хотела обустроить госпиталь для раненых солдат в доме моих родителей, но мне сказали, что у меня недостаточно опыта.
– Его и впрямь недостаточно. Совершенно, – согласилась матрона и подняла взгляд от заявления. – А он большой, дом ваших родителей?
– Да, большой.
– Сколько в нем спален?
– Шестьдесят, – неуверенно ответила Венеция.
Мисс Лакес рассмеялась:
– Да уж, довольно большой. Многие наши пациенты живут в трущобах, где им приходится спать вчетвером, а то и впятером в одной комнате. Это больница для бедных, понимаете, а также для раненых солдат. У нас по пятьсот человек и тех и других.
– Меня не пугают бедные.
– Не сомневаюсь. Но представляете ли вы, в чем заключается работа санитарки? Десятичасовые дежурства с тремя часами отдыха семь дней в неделю и один выходной в месяц. Жить в общежитии при больнице, по крайней мере в первое время, с одной ванной комнатой на двадцать человек. Мыть полы, выносить помои, перевязывать раны, кормить и обмывать мужчин с гноящимися язвами, которые могли не мыться неделями. Многие молодые женщины из состоятельных семей, вроде вас, очень быстро сдавались.