– Не беспокойся. Думаю, все образуется само собой. Ты ведь никому ничего не скажешь, да? Пообещай мне.
– Конечно не скажу.
Она поспешила сменить тему разговора.
Кофе они пили в соседней гостиной. «Действительно очень красивый дом, – подумала она. – Вполне подходит для молодой восходящей звезды кабинета министров». Монтегю было тридцать пять, хотя выглядел он на все пятьдесят.
Время от времени Венеция поглядывала на золоченые бронзовые часы, тикающие на полке над горящим камином. Было уже начало четвертого.
– Мне пора возвращаться.
– Обязательно?
Он проводил ее по изогнутой мраморной лестнице на первый этаж и через парадную гостиную провел в холл. Горничная подала ему пальто Венеции, и Монтегю немного неловко помог ей надеть его.
– Было чудесно, Эдвин, спасибо. Но лучше не говори об этом Премьеру.
– Не буду, – сказал он и с горячностью добавил: – Он хороший человек, Венеция, величайший государственный деятель в Европе, как говорит Уинстон. Я люблю его, ты знаешь.
– Я тоже его люблю. Жаль только, что все стало так сложно.
Пока ее везли по зимнему городу от Вестминстера через Сити на восток, к Уайтчепелу, Венеция следила за тем, как величественные здания и широкие улицы постепенно сменялись ветхими и убогими, и думала об Эдвине, о его прекрасном пустом доме с видом на заснеженный парк. Умный, забавный, добрый и богатый, он поднимался все выше в мире политики и любил ее много лет. Но при этом был невротиком, ипохондриком, меланхоликом, внешне ни в малейшей степени не привлекательным. К тому же еще и евреем, и по завещанию отца лишился бы наследства, если бы женился на женщине другой веры.
На следующий день она вытащила из-под кровати чемодан и стала перебирать письма премьер-министра, пока не нашла нужную фразу. Потом села и написала несколько строк с благодарностью Эдвину:
Я знаю, что П. М. давно хотел позвать тебя. Он очень тебя любит. В одном из писем он говорит: «Одно из немногих истинных удовольствий ты испытываешь, когда открываешь двери для настоящего друга без всяких сомнений в его способностях и заслугах». Уверена, ты не задержишься надолго в советниках герцогства. Я связываю с тобой большие надежды (!) и очень рада этому шагу. Когда у меня снова будет выходной день, я собираюсь пообедать с тобой, если, конечно, ты сможешь, задержаться и постараться выиграть или проиграть немного денег. Ты это устроишь? Всегда рада тебя видеть, твоя Венеция.
Она засомневалась, стоит ли опускать письмо в почтовый ящик, зная, чем это обернется.
Ответ пришел на следующий день:
Благослови тебя Бог, Венеция! Ты была для меня другом и ангелом, так почему же не женой? Ума не приложу. Ты об этом никогда не задумывалась? Твой Эд. Монтегю.
Десять дней спустя, на второй неделе февраля, Чаррингтонскую палату вдруг освободили от пациентов-горожан и целиком отвели раненым солдатам. Вместе с грязью на ботинках и военной формой цвета хаки они принесли с собой картины и запахи полевых госпиталей Северной Франции: траншейные стопы[39] и гангрену, ампутированные руки и ноги, раздробленные челюсти и проломленные черепа, открытые осколочные раны, которые необходимо было промывать и перевязывать ежедневно.
Кое-кто из молодых солдат пытался флиртовать с Венецией. Другие угрюмо молчали. Некоторые переговаривались между собой, или безостановочно тряслись, или обращались к призракам, которых видели только они сами. С такими она проводила больше всего времени, сидя на краешке койки и держа за руку. В первый раз она почувствовала, что делает что-то полезное.
Однажды в начале дня в палату зашел швейцар со стремянкой и повесил под потолком Юнион-Джек для придания патриотической атмосферы. Немного погодя появился щегольски одетый мужчина лет шестидесяти с сопровождающим. Венеция толкала вдоль прохода тележку, нагруженную чашками с чистой водой, бутылками с антисептиком и свежими бинтами, и была слишком занята, чтобы к нему приглядываться. Она надела коричневые резиновые перчатки и начала перевязывать молодого солдата с тяжелыми осколочными ранами. Наверное, ему было очень больно, но он старался не подавать вида. Он был из тех, кто заигрывал с ней. Солдат посмотрел куда-то ей за спину:
– Вот что я вам скажу, мисс. Не оборачивайтесь, но нас с вами рисуют.
Она оглянулась. Посетитель облачился в мятый желтовато-коричневый полотняный жакет, который мог бы носить хозяин лавки, и установил мольберт. Он стоял в нескольких ярдах от Венеции с палитрой в одной руке и кистью в другой и наносил на холст быстрые короткие мазки.
– Здравствуйте, мисс Стэнли, – плавно махнул он кистью. – Надеюсь, вы не возражаете?
Она не сразу узнала его.
– Мистер Лавери?
Они встречались на ланче на Даунинг-стрит.
– Я здесь по официальному поручению Военного министерства, – сказал он. – Для истории. Пожалуйста, продолжайте, не обращайте внимания.
– Как скажете, – ответила она и продолжила перевязку, но тут же скорчила гримасу и шепнула молодому солдату: – Надо же, для истории!
– Это знаменитый художник?
– Да, знаменитый. Лежите тихо.
– Нет, вы только представьте: мы с вами вместе на одной картине.
– Он рисует женщин из высшего общества. За большие деньги.
– Тогда вы должны сказать мне спасибо, мисс. Вас он нарисует бесплатно.
– Очень смешно. Все, готово.
Солдат попробовал пошевелить рукой:
– С ней будет все в порядке, когда рана заживет?
– Вероятно, она всегда будет плохо сгибаться. Мышцы разрезаны очень глубоко. Но вы привыкнете.
– Жаль, рука-то правая. Я не написал ни одного письма домой с того дня, как меня ранили.
– Если хотите, я могу написать за вас. – Она улыбнулась; ей понравилась его беззастенчивость. – Это меньшее, чем я могу отблагодарить вас за то, что меня нарисовали.
Димер как раз брился тем утром, когда услышал, как хлопнула крышка почтового ящика. Такое случалось крайне редко, и он поспешил закончить бритье, вытер лицо полотенцем и, даже не надев рубашку, спустился по лестнице на первый этаж. Наклонился забрать письмо и внезапно замер. Почерк Венеции Стэнли трудно было спутать с каким-то другим: крупные заглавные буквы с росчерком вверх, строчные – маленькие, почти печатные, и большой интервал между словами. Димер потрясенно смотрел на свои имя и адрес, написанные ее рукой. Потом отнес конверт в кухню, положил на стол, глубоко вдохнул и только после этого открыл.
Среда, 10 февраля 1915 года
Привет, старик, ты бы сам ни за что не догадался, но я вернулся в Англию. Гансы меня слегка зацепили осколком и так разворотили руку, что зашивать пришлось в Лондонской больнице, в Чаррингтонской палате, если вдруг надумаешь меня навестить. Не беспокойся, через неделю-другую я буду как новенький, просто решил, что ты должен знать. Письмо за меня любезно написала прелестная санитарка.
Его накрыла волна облегчения оттого, что Фред жив и что Венеция написала ему вовсе не за тем, чтобы потребовать ответа, почему он читает ее письма. Она просто работала санитаркой в палате, где лежал брат, – странное совпадение, но чего только не бывает. Так или иначе, но он решил принять эту историю за чистую монету.
По дороге в Маунт-Плезант он отправил Фреду телеграмму о том, что навестит его вечером после работы. Конечно, Димер мог при этом столкнуться лицом к лицу с Венецией, но посчитал, что риск не настолько велик, чтобы помешать ему увидеться с братом.
День тянулся еще медленнее, чем обычно. Утром он открыл письмо от премьер-министра, написанное накануне вечером:
Сегодня утром пришла секретная телеграмма от адмирала (Кардена), кот. видели только Уинстон, Грей, К. и я, о том, что операцию, кот. должна была начаться в следующий понедельник, пришлось отложить на несколько дней, поскольку не удалось собрать необходимое число минных тральщиков.
Димер понял, что это за «операция» – атака на Дарданеллы. Санитарка Стэнли снова знала о военных планах больше, чем многие в кабинете министров.
Днем поступило письмо от Венеции, в котором, похоже, упоминался Фред:
У нас большой приток раненых из Франции, некоторые случаи довольно тяжелые (меня пугает мысль о том, что многие их товарищи были настолько плохи, что их нельзя было эвакуировать, а этим беднягам еще повезло). Они выглядят совсем мальчишками. Я делаю все, что могу, чтобы подбодрить их, не просто перевязываю раны, но и сижу рядом с ними, прикуриваю им сигареты, помогаю писать письма родным…
Вечером доставили последнее письмо от премьер-министра, отправленное в половине шестого, с обычной малоинтересной болтовней:
Я только что вернулся с ланча в большой и разномастной компании. Миссис Лавери сидела рядом со мной и рассказывала, как ее супруг рисовал больничные палаты и повстречал там тебя…
К восьми часам Димер уже направлялся в Уайтчепел.
Димер сразу ощутил неловкость, как только вошел в палату. Молодой и здоровый, он шел в гражданской одежде между койками, на которых лежали его ровесники, раненные в сражениях за короля и страну, и не мог избавиться от чувства стыда. Было уже поздно. Горел тусклый свет. Кроме него, других посетителей в палате не было. Димеру удалось уговорить швейцара пропустить его в регистратуру только после того, как он показал полицейское удостоверение. Он словно проник в какое-то особое мужское сообщество. Один солдат в военной форме с ампутированной ниже колена ногой, вероятно, учился передвигаться на костылях, расхаживая туда-сюда по проходу между койками. Двое других, с повязками на головах, сидели в углу, курили и играли в шахматы. В темноте кто-то завыл, а сосед беззлобно сказал ему: