Тут же пожалев о том, что говорил с ней так резко, премьер-министр открыл дверь, чтобы извиниться перед женой и поцеловать перед сном, но ее там уже не было.
Утром, когда он садился в машину, Джордж протянул ему письмо:
– Миссис Асквит просила передать это вам, сэр.
Замок Виндзор
5 часов утра
Мой дорогой Генри, как ты можешь обращаться со мной так жестоко? Я всю ночь пролежала без сна, одна, в глубоком горе. Я знаю, ты считаешь, что я высокомерная, крикливая и заурядная, но так ли обязательно позорить и унижать меня? Я никогда не вмешивалась в ваши отношения с Венецией, хотя надо мной нередко смеялись. Но в последнее время, боюсь, она окончательно лишила меня твоей привязанности. У нее немало достоинств: она бескорыстна, добра и пр., но она с самого начала сговорилась с Вайолет против меня. Я презираю тот образ жизни, который она ведет, ей не хватает духовной и нравственной чуткости, ясной цели. Я знаю, что уже не молода, что мужчинам с возрастом начинает нравиться другой тип женщин, но, разрушая нашу бесценную близость, ты губишь меня. Я знаю, как ты сейчас измучен проблемами, и прости, что пишу тебе в таких выражениях, но я должна была тебе это сказать, дорогой Генри…
По дороге в Лондон он смотрел в окно, зажав письмо в руке, и прокручивал в голове прошедшие двадцать лет. До нее никто не называл его Генри. Она настаивала на том, что Герберт звучит слишком заурядно и лучше использовать второе имя. Он не возражал: «Называй меня как хочешь». Но он знал, что старые друзья, как Холдейн, например, думают, будто его развратило все то, что пришло вместе с ней: огромный дом на Кавендиш-сквер, бесконечные приемы, неуемные амбиции. Возможно, он не стал бы премьер-министром без ее денег, избавивших его от работы юристом. Ему претила сама мысль о том, что она чувствует себя опозоренной и униженной. Это так не похоже на Марго.
Вернувшись в дом десять, он направился прямиком в зал заседаний и написал ответ. Ему хотелось объяснить ей, что в человеческом сердце много камер и можно любить не только одну женщину. Но привычки политика заставили его сочинить осторожный ответ, балансирующий на самой грани обмана, но так ни разу туда и не скатившийся.
Моя дорогая, твое письмо опечалило меня, и я спешу сказать, что у тебя нет никаких причин для сомнений и страхов, кот. ты в нем высказываешь или подразумеваешь… Моя привязанность к Венеции никогда не мешала и не могла помешать нашим с тобой отношениям… Я никогда намеренно не скрывал от тебя то, чем делился с другими…
Ему очень понравился этот оборот: «никогда намеренно».
Последние три года я прожил в непрерывном напряжении, какое, уверен, довелось испытать на себе лишь очень немногим из живших на земле… Меня считают спокойным, невозмутимым человеком, и я изо всех сил стараюсь не терять самообладания. Должен признать, однако, что порой бываю подвержен раздражению и нетерпению, становлюсь холодным и, возможно, неразговорчивым. Боюсь, ты страдала от этого больше всех остальных, и мне очень жаль, но поверь, моя дорогая, что все это вовсе не из-за недостатка любви и доверия. Они остались и всегда останутся неизменными.
Он отправил письмо в замок Виндзор с курьером и вернулся к другим заботам, накопившимся в его отсутствие. Поверх груды бумаг лежал утренний выпуск «Таймс» с прикрепленной к первой странице запиской от Бонги, в которой он просил обратить внимание на передовицу. Статья сваливала все проблемы войны на премьер-министра, обвиняя его в неспособности справиться с нехваткой боеприпасов.
Если бы он занялся этим с самого начала, то, несомненно, решил бы эту проблему, поскольку обычно находит выход из трудностей, как только начинает шевелиться, чтобы обуздать кризис. Беда в том, что он редко делает это без крайней необходимости, пока не наступает беспросветный хаос и не наносится непоправимый вред. А в вопросе с боеприпасами непоправимый вред уже нанесен.
Премьер-министр позвонил Бонги.
– Это вызывающе даже по меркам Нортклиффа, – сказал он. – Мы должны ответить. Где Китченер?
– Во Франции, сэр.
– Отправьте ему телеграмму от моего имени с требованием немедленно обсудить этот вопрос с сэром Джоном Френчем и выяснить истинное положение вещей. И еще вы предлагали мне обратиться с речью к рабочим военных заводов в Ньюкасле. Назначьте выступление на следующую неделю.
В девять часов премьер-министр открыл заседание кабинета министров. Он окинул взглядом собравшихся за столом коллег, гадая, кто из них передает сведения газетам, кто предан ему, а кто – нет. И невольно всякий раз возвращался к Ллойд Джорджу.
В час дня приехала Венеция.
Ее мысли все еще заполняли события уик-энда, в особенности, загадочная фраза Реймонда об Эдвине: «Думаю, его склонности направлены в другую сторону».
Она спросила, что он хотел этим сказать.
– Пустяки, скорее всего. Просто слышал кое-какие сплетни о его жизни в Кембридже и о парне по фамилии Кейнс. Там так холодно и скучно, что люди сходят с ума и заводят странные порядки, – ответил он и поспешил сменить тему.
Поначалу она отмахнулась от его слов. Но с того момента вспоминала о них все чаще, и такая причина всевозможных неврозов Монтегю начала казаться ей все более правдоподобной. Это объяснило бы, почему он, похоже, никогда не испытывал особого романтического интереса к женщинам и почему Венеция так и не заметила ни искры влечения к нему, ни ответного влечения в нем. Все так перепуталось. Меньше всего ей хотелось сейчас ехать с премьер-министром в больницу, но он настаивал, и после недолгого ланча на двоих в малой столовой они отправились в путь.
Едва приехав на место, она поняла, что совершила ошибку. В ожидании именитого гостя в вестибюле выстроился весь старший персонал больницы, включая мисс Лакес, опирающуюся на две трости; был там председатель попечительского совета виконт Натсфорд. Венеция пыталась держаться позади, но премьер-министр подозвал ее и представил собравшимся:
– Должно быть, вы знакомы с моей доброй подругой мисс Стэнли. Точнее говоря, вы прятали ее от меня последние три месяца.
Они осмотрели западное крыло и амбулаторное отделение. Прошлись через сад, где сидели и грелись на солнце раненые солдаты, и он остановился поговорить с ними. Ему показали медицинский колледж и операционные, а потом он спросил, нельзя ли взглянуть на Чаррингтонскую палату, потому что там работала Венеция. Премьер-министр шагал по проходу мимо изумленных пациентов и их родственников, кивал направо и налево, словно на садовом приеме. «Он снова демонстрирует мне свою власть, – подумала Венеция. – Расхаживает, как павлин». А когда он заявил, что желает в заключение увидеть общежитие для санитарок, ей захотелось убежать и спрятаться.
Лорд Натсфорд посмотрел на него с удивлением:
– Общежитие не является частью больницы.
– Тем не менее мне хотелось бы посмотреть, где мисс Стэнли жила все это время.
– Там особенно не на что смотреть, но если вам угодно… – Натсфорд оглянулся на мисс Лакес, но та лишь пожала плечами. – Тогда конечно.
Пока они шли по крытому переходу, Венеция проскользнула к премьер-министру.
– Честное слово, это просто унизительно, – шепнула она.
Он озадаченно взглянул на нее:
– Почему?
– Разве ты не видишь, как все на меня смотрят?
– Нет, я ничего такого не заметил. Что плохого в том, что мы посетим общежитие?
Она молилась, чтобы на кухне никого не оказалось, но было уже почти четыре часа, когда многие приходили сюда с дневного дежурства выпить чая. Усталые санитарки собрались за столом. При виде вошедшего руководства с премьер-министром они вскочили на ноги. Он настоял на том, чтобы его представили каждой, и поздоровался со всеми за руку. К ужасу Венеции, кое-кто из молодых женщин, бок о бок с которыми она работала еще неделю назад, даже сделали книксен. Все глазели на нее, и Венеция почувствовала, что вся ее так старательно создаваемая другая жизнь, в которой она была просто старой доброй Би, бойкой Би, неунывающей и работящей, «хотя и богачкой, но хорошей девушкой», в одно мгновение обернулась притворством.
Отказавшись от чая, премьер-министр улыбнулся ей:
– Осталось только одно место, моя дорогая, которое мне хотелось бы увидеть, – твоя комната.
– Нет! – воскликнула она, сама удивляясь своей горячности. – Об этом не может быть и речи! Правда, матрона?
Мисс Лакес уперлась тростями в пол между премьер-министром и дверью:
– Простите, сэр, но у нас в общежитии строгие правила: никаких мужчин. Боюсь, мы не сможем сделать исключение даже для вас. – Она произнесла это так решительно, что премьер-министр уступил.
– Что ж, если я чему-то и научился в бытность политиком, так это не спорить с матроной. – С лучезарной улыбкой он обвел взглядом кухню. – Спасибо вам, леди, за все то, что вы делаете. Страна благодарна вам.
По счастью, на этом все закончилось. Попрощавшись с лордом Натсфордом в вестибюле главного корпуса, премьер-министр спустился по ступенькам крыльца вместе с Венецией и сказал:
– Я очень рад, что увидел все это, дорогая. Надеюсь, тебе не было неловко?
– Неловко? – резко рассмеялась она. – Должна сказать тебе, что последняя часть была просто невыносимой. Боюсь, я должна вернуться и все объяснить.
– Что объяснить?
– Что я никого не обманывала, когда работала здесь, не притворялась такой же, как они.
– Но ты и в самом деле не такая.
Она не нашла что ответить.
– Пусть так, все равно мне кажется, я должна это сделать.
– Хочешь, я отвезу тебя на Мэнсфилд-стрит?
– Нет, спасибо. Сама доберусь.
– Когда мы увидимся снова?
– Точно не знаю. Завтра я уезжаю в Олдерли.
– Ты останешься там на уик-энд?