И что она слышала от Виктора? Он не подбирал слов рядом с ней. Не подбирал! Делал это с каждым человеком на протяжении пяти лет, а тут!.. Они были в отношениях, Штат не могла претендовать на уникальный статус в его жизни, но это был первый раз, когда Вик делал это с кем-то, помимо нее. Такое раньше было понятно лишь им двоим. Самое сокровенное. Самая сердцевина их дружбы.
И он добивал сутью своих слов.
Лена кивнула.
– Это правда. Было тяжело, но я справилась.
Штат засмеялась. Уязвленно, обиженно, насмешливо.
Лена посмотрела на нее укоризненно. Виктор вздохнул. Штат не могла поверить своим ушам: ее будет учить жизни девчонка, которая три месяца встречается с Виком?
Эта… никто? Ее? Штат? Ту, которая два года живет на лезвии бритвы, общается с наркодилерами, бьет первой и ни за что не оправдывается?
Она посмотрела на Виктора изумленно.
Да как он посмел.
Как он посмел ей, Лене, не имеющей отношения к их банде, что-то про нее рассказывать? Они встречаются всего ничего, а Виктор со Штат почти круглосуточно вместе уже пять лет! Они прошли через такое, что и представить трудно, а теперь он ее осуждает. Осуждает, хотя сам до сих пор не слез. Осуждает и пытается помочь.
И ладно сам – он привел Лену.
Штат стало больно.
– Я уже слезаю, и, очевидно, у меня не так много закидонов. Вспомни, что было неделю назад…
По его заминке Штат поняла, что Лена не знает подробностей стычки. Хоть что-то. Но взгляд друга бил больнее ножа. Это было последней каплей. Он пришел не восстанавливать их связь, Штат зря надеялась на понимание.
Он мог вылить на нее тонну дерьма: наорать, сказать, какая она паскудная сука, не видящая берегов. Сказать, что она облажалась, что искалечила парня, что это не то, на что он рассчитывал.
Мог обидеться на нее, ударить, но сделать это как друг. А не как тот, кто смотрит свысока. И не приводить девку. Не говорить, что Лена лучше, раз всего месяц сидела на наркоте. Месяц. Подумать только.
А он сказал. Сказал, что она лучше нее, раз может помочь. Не понял. А поставил в укор.
Штат подняла на друга болезненный, разочарованный взгляд. Все было кончено. Такое пережить она уже не сможет. Такое не стоило переживать. Потому что выше их дружбы он поставил свое уязвленное эго. Решил, что за счет неудач Штат сможет очистить собственную совесть. Решил, что их дружба может потерпеть третьего лишнего. И третьим лишним было его пренебрежение к их связи.
Допустимая мысль о том, что у них – как у всех. Но это была неправда.
Она не позволит его узколобию проехаться по ней катком. Уже раскатана достаточно.
– Нам нужно было сразу обозначить терминологию.
Мир вокруг рушился. Жизненные ценности сыпались на глазах. У нее ничего не осталось. Всегда были только он и их дружба. Во тьме затоптанной морали они шли вместе. Только это успокаивало.
Но Виктор остался позади с ножом в руке, на рукоятке которого значилось снисхождение. Штат просто еще не успела на него напороться. Шипы будущего кромсали сердце спереди.
– Потому что для меня дружба никогда не была… этим.
Усталое презрение мелькнуло тенью на ее лице. Штат не слышала слов вдогонку, останавливать ее никто не стал.
Внутри не осталось ничего: ни органов, ни костей, ни эмоций, – оболочка Штат шла под осенней моросью и понимала, что не знает уже ничего. И ничего у нее не осталось. Только секреты, чувство вины и отсутствие близости. Страха не осталось тоже.
Штат пошла к родителям. Она расскажет о зависимости и о проигранных деньгах на обучение. Расскажет и не станет сопротивляться, если ее забьют камнями. Сегодня это станет милосердием.
Жизни все равно в ней больше не было.
Глава 24. Над пропастью не ржи
Пальцы оставили на бедрах ваксы синяков. Желудок подпрыгнул к горлу, когда мужские руки уверенно скользнули под юбку, задевая кромку нижнего белья. Интимно и горячо.
Табун мурашек пробежал от пальцев ног до кончиков волос на голове, защекотал нёбо. Дыхание сбилось, вылетая сбитыми клочками – растворялось в раскаленном воздухе между ее шеей и его губами.
У Татум перед глазами все плыло; ее плавило. Под кожей чесалось возбуждение и, пробираясь по кровотоку, отключало мозг.
Органы чувств были по-звериному обострены: слух улавливал треск ткани в разрезе юбки; вырывался полухрип, выцеженный сквозь зубы, когда она цеплялась пальцами за короткие волосы на затылке, когда царапала кожу за ухом, соскабливая слой возбуждения острыми ноготками.
Во рту горел привкус корицы и отчаяния – он пьянил, горчил на кончике языка. Заставлял зубы сжиматься на нежной коже шеи, оставляя бордовые метки укусов.
Крепкий запах мускатного ореха и имбиря, исходящий от его волос, заставлял дышать глубже. Кожа кололась, плавилась от его уверенных, провокационных движений. Он плавно сжимал бедра, плечи, касался рук, гладил талию и поясницу.
Хребет раскалялся, поджигая порох внутри, заставляя внутренности искриться. Ядовитый газ распространялся по организму, туманил сознание настолько, что она не только его – свое имя была вспомнить не в силах.
Татум растворялась в моменте, перебирая ощущения рецепторов один за другим. Пробовала раскаленный воздух на вкус, касалась его, вдыхала, прислушивалась. Кожу покалывало, веки подрагивали от возбуждения, но край сознания выдергивал из вакуума за бортом нечто инородное, мешающее забыться.
Какая-то мысль, давно ей знакомая, сейчас потеряла название в тысяче гигабайт информации, проходящих через тело Дрейк.
Татум отгоняла навязчивые обрывки мыслей, сильнее сжимала крепкие плечи пальцами. Открыла глаза, встречаясь с теплым коричным взглядом.
Он ее плавил, душил, Татум дернулась и застыла в пространстве – теплых глаз здесь не должно быть. Только серая сталь, накрахмаленная рубашка и дорогая ручка, лежащая на столике.
Черт, Крис даже в ее эротическую фантазию с психологом пробрался, навязчивый ублюдок!
Отголоски наваждения неприятно прилипли к коже, жар в животе начал стихать. После благотворительного вечера Крис пожелал ей спокойной ночи и подмигнул из окна машины.
Дрейк предпочитала научные термины, разумные и просчитанные подходы к ситуации, но сейчас сформулировать мысли, кроме как в «ох», не могла.
Предпочитала говорить не «проблемы», а «задачи», не «одержимость», а «сосредоточенность», не «крах», а «контролируемое падение», но сейчас в голове крутилось только одно: «Я в полной жопе».
Пока перед глазами яркой вывеской горело отрицание, не все было потеряно. Татум душило щекочущее чувство в груди: она надела обтягивающую черную юбку и на приеме у психолога фантазировала о крышесносном сексе с ним. Но, несмотря на все усилия, вмешался третий.
И черт бы его побрал.
– …дке? – Обрывок фразы долетел до Дрейк не сразу.
Она перевела расфокусированный взгляд на Старицкого.
– М-м? – Тат не удосужилась извиниться – вопросительно подняла брови и еле заметно тряхнула головой, возвращаясь в реальность.
А в реальности Андрей Игоревич, к сожалению, был одет, сосредоточен и не Крис.
– Все в порядке? Тебя что-то тревожит?
– Глобальное потепление, например? – резче, чем следовало, произнесла Дрейк, закидывая ногу на ногу. – Или похолодание – сейчас хрен разберешь, – уже беспечно бросила она.
Старицкий был больше похож на хищника, выискивающего слабости жертвы, чем на доброго доктора. Или на секс-символ. Было в мужчине нечто, что заставляло смотреть на него, прислушиваться, хотя с последним Тат успела облажаться.
Андрей Игоревич сложил руки в замок.
В Дрейк было то, что называют природным магнетизмом. То, что хочется раскрыть, отгадать, подчинить – обязательно подчинить, потому что Старицкий не знал о Татум ничего. За шесть сеансов он не подобрался к ней ни на шаг.
Татум не молчала – она говорила, но уже четыре раза мужчина ловил себя на мысли о том, что хочет хорошенько встряхнуть ее за плечи и проорать прямо в ухо: «Хватит издеваться, расскажи мне, мать твою, уже что-то стоящее!»
Общение с Татум Дрейк походило на сон: вроде все ясно, нет секретов, но чувствуешь, что где-то есть подвох, тайна, то, что тебе не показали. Это было интересно.
Татум говорила много, но в то же время не говорила ничего.
Она рассказывала ему, что у нее очень ломкие ногти; что она красится только водостойкой тушью, потому что даже при несильном ветре у нее слезятся глаза; что любит фруктовый чай и сладкое. Много сладкого. Еще Андрей Игоревич узнал, что Татум на дух не переносит все, что связано с тыквой, любит составлять рейтинги и что он, Старицкий, на первом месте среди ее знакомых психологов.
Очень мило, кстати.
Татум говорила, что она часто врет, любит шоколад, презирает лицемеров и ее тянет к людям с чувством юмора.
Андрей Игоревич тогда еле сдержался, чтобы не пошутить.
Но, несмотря на весь этот бред, Старицкий знал, что за этими взглядами глаза в глаза было что-то более значимое, чем цвета ее лака для ногтей на каждый день.
Андрей Игоревич тихо вздохнул, поправил рукав рубашки, пока Дрейк шла к столику с напитками. Сегодня Тат выглядела опрятно. Обычно была… помятой. Но не неряшливой, а какой-то… живой.
Татум постоянно выглядела так, будто он ее за шкирку вытянул из вихря под названием «жизнь», усадил перед собой в кресло и заставил рассказывать о проблемах.
И она оставалась и говорила с ним, но только потому, что это было еще одним увлекательным приключением. По окончании сеанса Дрейк вновь упорхала через открытые двери и никогда не говорила правды.
Поначалу Старицкий думал, что у Дрейк в семье имеет место домашнее насилие: Тат всегда ходила с синяками. Они были везде: на запястьях, шее, плечах и предплечьях, – Дрейк их особо не прятала, так, прикрывала ради приличия, но не стыдилась.
Подозрения развеялись после небольшого теста: когда Андрей Игоревич специально за спиной Тат уронил на пол кружку и та разбилась, Дрейк не дернулась. Лениво повернулась, закатила глаза и пробурчала себе под нос: «А я думала, это у меня руки из жопы».