Тогда Старицкий понял, что девчонка просто умеет развлекаться.
Татум прищурилась, бросила быстрый взгляд на полку с книгами: все стояли на своих местах. Она усмехнулась: хоть сегодня он не треплет ей нервы.
– Расскажи о последних переменах в твоей жизни. Они ведь есть? – Старицкий посмотрел на нее исподлобья: ему претила мысль устанавливать контакт еще четыре сеанса, ему нужны были ответы сейчас.
Татум лишь одернула край юбки, вскинула подбородок, смотря то ли сквозь него, то ли в душу. У нее глаза были глубокого шоколадного оттенка, и взгляд тяжестью в несколько тонн ложился на плечи и тянул вниз.
– Отчасти. – Она покрутила кольцо на средней фаланге пальца, раскачивая носком туфли в такт мелодии, известной ей одной.
Еле удерживала себя от того, чтобы начать соскребать с ремешка часов кусочки кожи. Не потому что нервничала. Нет. Ей просто было скучно.
– Расскажи о чем-нибудь, что было у тебя нового за последний месяц, – мягко произнес он, специально не замечая ее нервозности.
Дрейк не могла сидеть на месте, если энциклопедия на полке стояла не там, где надо. Ее бесил журнальный столик, если тот стоял на пять сантиметров дальше обычного. Но она не была перфекционистом.
У нее не было тревожного расстройства, обсессивно-компульсивного расстройства или пограничного. Были лишь обсессии, помогавшие держать картину мира в определенных рамках. Она наделяла смыслом незначительные вещи, чтобы держаться на плаву. Старицкому было интересно, когда это началось. И почему. Или после чего.
Когда Тат отвечала на вопросы, она не замечала дополнительную ложку в сахарнице или то, что сегодня Старицкий надел часы на правую руку. Не считала пуговицы на его рубашке и спокойно бросала пальто на пол в прихожей; Дрейк морщилась от слоя пыли на его подоконнике, но не замечала чашку со сколом на ободке.
С такими, как Дрейк, не бывает просто. С такими, как Дрейк, бывает интересно, но не просто. Строптивость – одна из черт ее характера, которая манила и отталкивала одновременно. Но Старицкому она нужна была не для этого.
– Ну… – задумчиво протянула Татум, касаясь пальцами подбородка, будто и вправду анализировала изменения своего бытия. – У меня появился регулярный и просто охренительный секс.
Андрей Игоревич подавился слюной.
Дрейк улыбнулась.
Старицкий давно отметил, что Татум любит смущать людей.
– Это не негативный опыт, уже хорошо. Но я вижу, что тебя что-то тревожит. Расскажи об этих выходных. – Андрей Игоревич настаивал на своем, крутил в пальцах ручку, смотрел Татум в глаза, не давал соскочить с темы.
Он выстрелил наугад и попал в цель.
Дрейк на секунду замерла: как он узнал? Быстро отпила из кружки чай, громко прихлебывая, кинула смазанный взгляд на настенные часы: осталось тридцать минут. Села обратно в кресло.
– Вы правы, вчера был необычный вечер. – Она с тихим звоном поставила чашку на блюдце, затем – на журнальный столик, подаваясь корпусом вперед. Дрейк облизнула губы от остатков приторно-сладкого чая, откинулась в кресле, закидывая ногу на ногу. Медленно, чтобы Старицкий почти увидел цвет ее белья в разрезе. Или его отсутствие – с такими, как Тат, нельзя быть уверенным наверняка. – Друг пригласил меня на благотворительный вечер своей семьи. – Она поправила ворот красной хлопковой рубашки, пальцами надавила на шею, разминая затекшие мышцы. – Много всего произошло. – Знакомство с родителями и секс в туалете, например. – Да, вечер был насыщенным. Весьма.
Она запнулась, опуская руку, будто ей надоело играть. И ей действительно надоело: помимо обаятельной улыбки Вертинского, Тат вспоминались холодные глаза нового знакомого Святослава, а с ним и то дерьмо, в которое опять может превратиться ее жизнь. И что делать, она совершенно не представляла: слишком мало было информации.
«Интересно, что же делать в такой ситуации, – ехидничал внутренний голос. – Хм, может, поговорить с психологом? Да нет, бред какой-то».
Татум закатила глаза в ответ на реплику собственного подсознания, поерзала в кресле. До конца сеанса осталось двадцать семь минут.
– Расскажи мне про своего друга, – мягко произнес Андрей Игоревич. – Он тебе дорог?
Татум округлила глаза от неожиданности вопроса, неловко фыркнула.
– Ну, такое.
Дрейк поджала губы, заметив тщательно скрываемую улыбку на губах Андрея Игоревича, ничего не сказала. Пусть думает что хочет.
– И какие у вас отношения? – как бы невзначай поинтересовался Старицкий, не заглядывая Татум в глаза, чтобы не спровоцировать и не спугнуть.
Он видел: на несколько секунд с лица Дрейк сползла маска апатичного безразличия и необоснованного превосходства – она боялась. Ей было жутко страшно, но страх этот был не перед другими, а перед собой. Она боялась что-то вспомнить, осознать, принять.
– Я не буду говорить слово «секс», но вы понимаете, о чем я. – Дрейк криво ухмыльнулась, медленно выдохнула: сердце начало неприятно быстро биться.
– Расскажи о нем, – повторил Старицкий, складывая руки в замок на животе.
Дрейк закатила глаза, но решила, что пустая болтовня отвлечет ее от того, над чем действительно стоило подумать.
– Он – сплошной афродизиак. Он далеко не красавчик, его друг Марк куда более смазливый. Но от него так и веет сексом, а когда он улыбается, твердо на ногах устоять сложно. – Она говорила как бы нехотя, искоса наблюдала за реакцией психолога и методично ломала ноготь на правой руке. – И меня бесит. Бесит, что умом я понимаю, что он мальчишка, дурак, бабник и так далее, но сердцем… Этот пульсирующий кусок мяса всю жизнь меня подводит, – зло выдохнула Дрейк. – Потому что я ненавижу таких, как он. Тут либо страсть, которая быстро гаснет, либо ненависть. С такими, как он, всегда все через край. Всегда их везде много. Сплошная максимальная точка.
– Может, потому, что это не он такой, а ты такая?
Дрейк нахмурилась. Она плохо читала эмоции по глазам, но была уверена: в глазах Андрея Игоревича проскользнуло отчаянное ликование. Неудивительно, ведь она долго на сеансах порола откровенную херню, мешая подобраться ближе. Потому что ей нравился ее образ – искренняя фальшивка. И хорошего понемножку.
Пора сжигать мосты. Он слишком далеко зашел.
Татум не откроет душу незнакомому человеку только потому, что так сказала мама.
– Больше ничего не скажу. Не вижу, чтобы мне помогали беседы с вами.
Андрей Игоревич нахмурил брови: его это откровенно бесило.
– Можешь идти, – сухо бросил Старицкий. – Я не собираюсь тратить время на человека, который не может воспринимать ничего всерьез и ведет себя как ребенок. – Он был холоден и спокоен, смотрел на Тат стальным взглядом, от которого хотелось поежиться.
Татум улыбнулась, поднялась с кресла, направилась к выходу. Когда «разрешают» уйти, Дрейк шансом не брезгует.
Но в животе отчего-то разлилось неприятное чувство обиды.
Как ребенок?
Нет, вряд ли: ее детство кончилось когда? На первых похоронах? На первой стопке сорокаградусного? Какой критерий для определения ее несерьезности использовал этот кретин-психолог? Как будто он сам лучше.
Да кому это вообще надо?
– Знаете что? – Тат резко остановилась, развернулась на каблуках, подходя к мужчине. – Вы ничем не лучше меня.
Баржа кренилась влево. Мутные всплески волн топили уголь, руль держался на леске.
Она проигнорировала его поднятые в вопросе брови, кинула пальто вместе с сумкой на кресло, с которого встала десять секунд назад. Сама села на журнальный столик и вперилась в Андрея Игоревича упрямым, раздраженным взглядом.
– Вы избегаете встречи со своей невестой, потому что подозреваете ее в измене: еще бы, трудоголизм еще никого до добра не доводил. Неудивительно, что она гуляет налево: вы с ней должны были переехать в Европу еще три года назад, если не ошибаюсь, но вы не смогли оставить насиженное место. Из-за страха? Лени? – Тат ехидно улыбнулась. – О, не удивляйтесь, у меня есть уши и Интернет, я не экстрасенс. – Дрейк махнула рукой в ответ на его изумленный взгляд. – А она – натура вольная, – продолжила свою речь Татум, – любящая путешествия и драйв. И вы сидите здесь со своими пациентами, раздаете советы о жизни, упрекаете меня в несерьезности, хотя сами не способны решиться на взрослый шаг и сделать уже хоть что-нибудь. Что, очко играет? А это и есть реальная жизнь. Тут по инструкции не проживешь.
Дрейк презрительно скривила губы, не отрываясь следила за реакцией Старицкого. Все-таки то, что однажды она пришла раньше назначенного времени и позже проделывала это каждый раз, нечаянно-нарочно подслушивая телефонный разговор своего психолога, не могло не радовать. Потому что, не зная ничего о человеке, Татум не открывает душу.
– Вы говорите, что я веду себя как ребенок. И знаете что? Вы правы, потому что я хочу еще побыть ребенком. Когда кончается детство? С первой зарплатой? Первым сексом? Вряд ли с первой дорожкой, но что есть, то есть. – Татум оперлась сзади на столешницу, с прищуром смотря на Андрея Игоревича. – Ах, да. Наркотики. Вы ведь об этом хотите поговорить? Конечно, я даже не сомневалась. Поэтому ведь я здесь. Потому что всех поголовно интересует эта всратая тема: мою мать, вас, старых друзей, новых, – наркотики! Боже! Тебе было тяжело? Почему ты подсела? Как ты себя чувствуешь? Эти вопросы волнуют абсолютно, блин, всех. – Татум повысила голос, раздраженно жестикулируя, приправляя свои слова доброй порцией яда. – Это волнует всех, и вас в том числе.
Татум наклонила голову вбок, отмечая про себя, что никогда не видела Старицкого таким трепетно-сосредоточенным. Она бы посмеялась над ситуацией, но в глотке слишком отчаянно чесалось раздражение, так что она не будет молчать.
– О, и хочу вас разочаровать: в наркотиках нет ничего такого, о чем говорят. Те, кто распинается о всякой херне вроде ухода от реальности и отчаяния, беспомощности зависимого, о том, что всегда есть причины, никогда сами их не пробовали. И бесят до охренения те, кто, не зная сути проблемы, начитавшись сраных статей в «Википедии», начинают рассуждать о воспитании, несчастной любви, пережитом горе и тому подобном дерьме, о причинах, мотивах и далее по списку. Потому что причины чаще всего нет. Вот так просто. И пристрелите, на хер, любого, кто одной из причин наркотической зависимости назовет несчастную любовь, потому что многие переживают разрывы, потери, смерти и не садятся на иглу. А те, кто садится, делают это по другим причинам. – Татум сильнее сжала челюсти, чтобы окончательно не выйти из себя.