л риторический вопрос парень. – Вечером следующего дня его избили до полусмерти. Он остался инвалидом на всю жизнь и полностью потерял память. – Горечь, казалось, капала с языка Криса на пол.
Он долго молчал, собираясь с мыслями.
У Татум же мир рушился, привычная картинка становилась грязно-серой, руки мелко трясло.
Она сглотнула подступающую истерику, нервно усмехнулась: какова вероятность того, что из пяти с лишним миллионов человек в Петербурге она трахается именно с другом своего главного прокола в жизни?
Большая и слишком жирная ирония ворвалась в помещение, ударяя Дрейк прямо в сердце.
– Самое отвратительное то, что я ни разу его не навестил, – продолжил Крис, – ни в больнице, ни после: я просто не смог. Струсил, как последняя мразь, не осмелился посмотреть ему в глаза после того, как он удивленно произнес «ты кто» в первый и последний раз, когда я его видел после случившегося. Он был единственным человеком, которому я действительно доверял. Он целиком и полностью олицетворял слово «друг», а я просто взял и вычеркнул его из жизни. Слава злился на меня за то, что я предал его, я злился на себя за холодность к нему и до сих пор злюсь. За слабость и бесхарактерность, за подлость и трусость. Я пожираю сам себя изнутри и не могу остановиться. Иногда кажется, легче вскрыться. Мне просто интересно: когда я успел настолько изваляться в собственном дерьме, что на то, чтобы отмыться, уйдет сразу несколько жизней?
Крис сильнее зарылся носом в волосы Дрейк, она выдохнула. На его примере она видела, что нельзя винить себя всю жизнь в ошибках прошлого: уже отстрадали, отмучились и еще не прекратили, но, по крайней мере, себе нужно опять разрешить жить. Что сделать чрезвычайно трудно.
Тат сжала ладонь Криса в своей, поднесла к губам, оставила на ее тыльной стороне легкий поцелуй.
– Знаешь… – Тат сглотнула ком в горле. – Единственное, что ты можешь сделать, – стать лучшим человеком, чем был. Не для кого-то, а ради себя.
– Может быть, – вздохнул Крис.
Он не до конца осознал, что произошло и как отреагировала на это Татум. Ему было легче: ее прикосновения, запах ее волос и голос успокаивали.
– Послушай, Крис. – Тат села на диване, повернулась к Вертинскому лицом, вцепилась внимательным взглядом. Ему нужно было это услышать – ей было нужно. – Давай договоримся: если даже мы завтра разойдемся в разные стороны и нас больше никогда ничего не будет связывать, в любых обстоятельствах или вселенных, если ты когда-нибудь вдруг упадешь, я буду первой, кто подаст тебе руку. И пусть мир со всеми его грехами и грязью идет на хер.
Он согласился.
Крис входил в нее медленно, с жаром, трепетно ловил всем своим существом каждый исступленный стон Дрейк, каждое движение, каждый вздох и взгляд, будто она является его спасением.
Тат чувствовала неведомое наполнение эмоциями, чувствами, собирая воедино все прожитые секунды жизни. Все атомы болезненного, рвущего на части, крошащегося прошлого, яркость, ослепительность настоящего и неопределенную надежду будущего.
Это вырывалось из груди хриплыми стонами, когда Крис двигался в ней неторопливо, любовно целовал в шею, почти невесомо – чтобы не осталось следов – изучал ладонями ее тело, как в первый раз.
Буйство эмоций обоих поглощало пространство вокруг, сжимало, растягивало время, длилось вечно.
Крис обвел языком ее соски, слабо прошелся зубами по коже ключиц, зарылся руками в волосы, вдохнул момент полной грудью и почти потерял сознание от собственных чувств. Страсть и ярость отступали, оставляя в нем только восторг от того, как она на него смотрела: с надеждой, восхищением, азартом и ликованием.
В Тат бурлило воодушевление, электрические разряды бегали от пяток до кончиков волос, когда она видела его горящий взгляд, чувствовала жаркие прикосновения.
Тянущая ломота по телам распространилась одновременно: они дышали в унисон, сливались в одно целое, жили настоящей секундой и не думали о завтрашнем дне.
Крис упал на кровать и непривычным движением прижал Тат к себе, не хотел разрывать эту странную, невидимую связь, дарующую ему абсолютную безмятежность. Он бы приковал ее к себе навсегда и выкинул ключ только ради того, чтобы это щекочущее чувство в груди не пропадало.
Это потрясающий опыт освобождения – от шелухи, плевел и окружающей душу грязи. Пеплом от сгоревшего прошлого они рисовали узоры на телах друг друга.
Дрейк смотрела в потолок сквозь слипающиеся веки. На краю сознания мелькнула прозрачная, но вполне оформившаяся мысль.
Она выдохнула от щемящего чувства в сердце и упала в темноту.
Татум Дрейк влюбилась.
Глава 26. Интересный экзистенциальный опыт
Тат с удовольствием облизнула пальцы, измазанные в заварном креме сладких тарталеток, и подумала, что могла бы питаться только этими закусками всю оставшуюся жизнь.
Крис засмеялся, глядя на млеющую от блаженства Дрейк, и махом допил свой кофе, развалившись на плетеном кресле.
Утро в поместье стояло свежее и бодрящее, начинающее нагревать землю солнце поднималось выше – воздух становился не таким морозным. Запах хвои окутывал собравшихся на улице и заставлял дышать, дышать, дышать полной грудью.
Яркий лесной пейзаж расстилался вокруг, приковывая внимание к переливающимся серебром на ветру листьям деревьев, острым вершинам елей и струящейся по земле глади чуть пожелтевшей травы. Ветер кружил в воздухе белые салфетки, особенно резкие вихри уносили смех собравшихся на поляне в глубь леса и разбивали на мелкие осколки эха.
Крису всегда нравилось это поместье – наверное, единственное из недвижимости отца: здесь чувствовалась свобода, город не давил на сознание мутной суетой, первозданная природа наполняла силами.
Он любил сюда приезжать в одиночестве или с парой друзей на несколько дней, чтобы прочистить голову, – никогда не устраивал здесь тусовок, хоть возможностей было предостаточно.
А еще он никогда не привозил сюда девушек: это место было его пристанищем, именно его он мог назвать домом и точно не хотел очернять его даже вероятными казусами в виде сцен ревности или выяснения отношений.
Дрейк была исключением хотя бы потому, что девушкой его не являлась – она была такой же гостьей, как и все здесь собравшиеся, разве что с одним нюансом: только сегодня утром он понял, что хочет видеть ее здесь.
Проснуться с теплой Дрейк под боком было странно и чрезвычайно правильно. Крис не думал, что это может быть так приятно: он всегда стремился побыстрее убраться с места совокупления, считая, что, когда страсть проходит, впечатление о проведенном времени может испортить что угодно – от глупых изречений до сцен в стиле «в-смысле-это-не-начало-отношений?».
С Дрейк было по-другому: он знал, что она ничего от него не ждет, не будет устраивать сцен и скорее сама первая сбежит из постели, – от этого хотелось остаться. Приковать ее наручниками к себе – такую грубую, резкую и непокорную. Оставить ее рядом с собой и удовлетворить наконец свое чувство собственничества. И, как бы он ни хотел это признавать, потребность в душевном тепле.
Ему нравилось разговаривать с Татум: она не смеялась над его неудачными шутками, чтобы польстить, не зло обзывалась, ругалась и не давала «уснуть» – Татум удивляла его каждую минуту, проведенную с ней.
Недавно Крис даже поймал себя на мысли, что, если бы Дрейк была парнем, он бы с ней дружил: он хотел бы иметь такого друга – честного, резкого, внимательного. Она была бы ему другом, потому что иначе объяснить свою симпатию к Тат как к человеку он не мог: как девушка она была совершенно не в его вкусе.
У нее было свое мнение, которое она яро отстаивала, с ней сложно было казаться умнее – Крис привык превосходить подружек во всем. Знал, что он – не бог: очевидно, раньше знакомые девушки тоже превосходили его в чем-то, но умело это скрывали. У Дрейк для этого было слишком раздуто эго.
Она не флиртовала, не делала милых девчачьих вещей, от которых у парней захватывает дух, вроде накручивания локона на палец, сладкого закусывания губ (именно закусывания, а не жевания, Дрейк, прекрати, сейчас подадут острый чили!) и прочего.
Крис привык быть умнее, смешнее, ярче своих пассий – он привык, что ему неинтересно. Вертинский считал, что дружбу, теплые чувства, секс, интерес и преданность можно получить только от разных людей.
Для каждого круга общения – свое. И тут как гром среди ясного неба появилась Дрейк и, смешав все понятия пальчиком, зачастую с обгрызенным ногтем, мазнула им Крису прямо по сердцу.
Это не вписывалось в его планы – он совершенно, абсолютно и искренне не знал, что с этим делать, поэтому решил пока зря нервы не трепать и не заморачиваться.
Крис бездумно провел пальцем вокруг двух маленьких родинок на плече Тат, улыбнулся от того, как она морщится сквозь сон.
Во сне она выглядела обескураживающе: без косметики, едкой улыбки и морщинок от смеха вокруг глаз Тат казалась особенно настоящей, выглядела непривычно беззащитной перед ним. Во сне она казалась такой, какой была бы в повседневной жизни, если бы чувствовала себя в полной безопасности.
И Крису отчего-то хотелось задаться целью видеть такое выражение лица Дрейк постоянно. Чтобы она не боялась упасть, чтобы не огрызалась и не была наготове выпустить спасательный парашют.
Крис все понимал, ему тоже было страшно: они ничего друг другу не обещали и в любой момент могли разбежаться. От этого становилось на удивление грустно.
Крис легонько поцеловал Дрейк в плечо, поддавшись секундному порыву, – хотел сейчас же растолкать Тат, разбудить, заглянуть ей в глаза и услышать что-то, что заставит его забыть о всей пережитой им боли.
Он осознавал: она ничего ему не должна, но он отчаянно в этот момент нуждался в якоре, бухте, где будет чувствовать только то, что чувствовал, когда кружил ее в вальсе на благотворительном вечере, – счастье. Он понимал, что Дрейк не должна и, скорее всего, не сможет ему это дать, но все равно отчаянно надеялся, целуя ее в плечо еще раз. Дрейк нехотя открыла глаза.