Солнце проникло ему в голову и рассеяло все мысли, как бывает при тепловом ударе. Перед глазами появились кадры новостной хроники, которые он наблюдал на протяжении десятилетий: неподвижные тела, лежащие на улицах лицом вниз, грязные и сочащиеся чем-то черным; обугленные кости рук, торчащие из остовов машин, словно все еще взывающие о помощи.
Отец посмотрел на холм, возвышающийся над крышей «Коммодора», застроенный грязно-белыми или красными кирпичными зданиями. Крутой склон с разнообразными стенами и воротами представлял собой настоящую полосу препятствий, которую нужно было пересечь, но, по крайней мере, там росли деревья, за которыми можно было спрятаться и перевести дух. Город состоял из холмов. Так что, вверх и до конца, по такой жаре и, возможно, под обстрелом снизу? Чтобы попасть куда? Отец увидел небо, бледно-голубое и серебристое, отражающее жар ему в лицо, словно гигантский лист полированной жести. Его шляпа взмокла от пота. Вот оно.
Он узнал имена… Алексис, Борис… Стал ближе к ней, чем когда-либо. Или нет? Информация, полученная от этих старых навозных жуков, могла оказаться ложной.
Но если русские похитили ее, то зачем? Требования выкупа не было. Для продажи? Детская проституция. Ее переправили на материк. Цепь, крошечная кровать и его маленькая девочка, у которой не осталось сил, чтобы плакать.
– Боже, нет! – взревел он, и его голос, казалось, напугал молодежь сильнее, чем пистолет, которым он размахивал. Такую боль, со всей ее бессмысленностью, нельзя было сымитировать. Отец бросился бежать.
Мужчины из «Коммодора» последовали за ним. Он пересек парковку и перелез через стену. Мельком видел фигуры у себя за спиной, сквозь ветви деревьев и обжигающий пот, стекающий с волос и затуманивающий зрение. Лысый тип, с коричневым как орех и блестящим черепом, в белой, с расстегнутым воротом, рубахе, указывал влево и вправо, руководя погоней. Другой мужчина был в армейских брюках, еще один – в шортах и грязном жилете. Отец слышал, как они карабкаются на вторую садовую ограду, через которую он только что перелез.
Он поднимался по холму все выше и выше. Ноги словно налились свинцом, раненая рука распухла и пульсировала, а левое плечо по ощущениям напоминало отклеившееся после небрежного ремонта украшение. На стенах, через которые он перелазил, оставались красные отпечатки, на листьях, за которые он хватался, – багровые блестящие мазки и завитушки. Идите за мной. Просто идите по следу. Мы покончим со всем здесь, среди сломанных заборов и неровных террас, под окнами с тонкими оранжевыми шторами, из которых будут выглядывать серые потные лица алкоголиков.
Шляпа сползла на спину, зацепившись шнурком за шею, штаны на коленях порвались. Он с трудом пробрался через третий сад, поцарапав живот об шипы роз, когда спускался к террасе, судя по всему, частного дома. Хлопнула задняя дверь.
В следующем дворе, в который он спрыгнул, Отец налетел на решетчатый забор, который сломался под его весом. Чтобы отдышаться, он просто сел на каменную террасу, усыпанную обломками сухого дерева, и вытер глаза тыльной стороной предплечья. Воздух будто стал слишком густым и скапливался под носом, но не поступал в ноздри. Нижнее белье промокло от пота, штаны спереди потемнели.
Кто-то крикнул:
– Эта тварь здесь!
От звука выстрела задребезжали все стекла в окнах задней части грязно-белого здания. Отец так и не понял, где закончился полет пули.
Слишком вымотанный, чтобы испугаться, Отец окинул взглядом границы двора, чтобы найти стрелка, и наткнулся на бледное лицо с пронзительными голубыми глазами. В дальнем конце стоял на цыпочках мужчина, положив руку на оставшиеся в вертикальном положении доски забора. В руке, зеленой от выцветших татуировок, он сжимал пистолет, направленный прямо Отцу в живот.
Отец откатился в сторону за секунду до выстрела. Пуля срикошетила от террасы и пробила дыру в стене из цементных блоков в соседнем саду. Лежа на боку, Отец прицелился в деревянный забор под искривленным в гримасе лицом и дважды нажал на спусковой крючок. Забор разлетелся в щепки, и лицо исчезло.
Отец снова поднялся на ноги, словно потный боксер, обезумевший после пятнадцати раундов под лампами солнечного света. Перед глазами плясали черные точки.
Из-за простреленного им забора донесся звук, похожий на дыхание уставшей и страдающей от жары собаки, после чего раздалось хныканье.
Отец бросился со двора по мощеной дорожке между зданием и забором. Выбежал на улицу и сразу же увидел в футах девяноста от себя толпу. Они тоже заметили его. Обе стороны замешкались, уставившись друг на друга.
Одна из фигур отделилась от толпы и двинулась вперед, остальные выстроились клином за лидером, держащим в руках ружье. Отец упал на колени и, взяв пистолет двумя руками, прицелился в толпу. Все бросились врассыпную, все, кроме лидера.
Тот отшатнулся, а затем выстрелил из дробовика от пояса. С молодого деревца, стоящего в десяти футах перед Отцом, слетели все листочки. Припаркованные на левой стороне дороги машины покрылись вмятинами, а их стекла – паутиной трещин. Отец наклонил голову и почувствовал, как что-то ударило в висящий на груди рюкзак, обожгло живот и одно ухо, словно пирсинг без анестезии. Он пальнул в мужчину с дробовиком и промахнулся, поскольку тот отскочил к краю дороги, согнулся пополам, ругая себя, что выстрелил слишком рано.
Короткая передышка – от этого дерганья руками и ногами, таскания тяжелого тела, схватки в поту, заливающем глаза. Он мог бы побежать дальше по дороге и найти укрытие за низкой стеной, но если остальные преследователи где-то рядом и он попытается подняться выше на холм, то в любой момент окажется в самой гуще врагов. Дома с террасами стояли по обе стороны дороги, и тому типу с дробовиком нельзя было позволить стрелять в этом цементном колодце, который напоминал теперь «воронку истощения», сулящую смерть.
Отец встал, сунул багровую руку под мышку, пошатываясь, перешел на узкий тротуар, затем потрусил вниз по холму мимо припаркованных машин, туда, где из-за крыльев и бамперов выглядывала толпа. Двое уставились, разинув рот, на ковыляющего к ним Отца, пораженные его дерзостью. Остальные пригнулись либо обратились в бегство. Из-за домов у него за спиной, из садов, из которых он только что выбежал, прибывало подкрепление. Они тяжело дышали, как старые фермерские лошади, на которых пахали землю.
Вдали завывали сирены. Может, у «Коммодора», а может, где-то дальше, где случился другой кипиш.
На ватных ногах Отец, наконец, добрался до того места, где видел типа с дробовиком. Тот быстро выскочил из укрытия между коричневой машиной и желтым мусорным контейнером, оставленным ржаветь у обочины. Поднялся из пыли, сыпля ругательствами – красный веснушчатый монстр в старой спортивной куртке с мясистыми плечами и руками, напоминающими красные клубни. Его багровое лицо сочилось потом из-за нервов и усилий, потраченных на преследование добычи. Этот тип знал, что все будет решено сейчас, в считаные секунды, и вскинул двустволку.
Отец выстрелил ему прямо в рот практически в упор. Он сделал это не думая. Просто дал испуганному и раненому зверю, сидящему у него в голове, прицелиться и спустить курок с расстояния, с которого невозможно промахнуться. Здоровяк отшатнулся, выронив дробовик. Тот зазвенел об асфальт словно будильник, возвещающий, что пора остановить это варварство. Тип упал на колени, затем на лицо, руки какое-то время шевелились возле головы, после чего обмякли.
Отец перешагнул через широкую подрагивающую спину и попытался подобрать дробовик, но его причудливо распухшая рука не смогла бы поднять и ложку. Дробовик был старым, со сломанным деревянным прикладом. Возможно, раньше принадлежал какому-нибудь фермеру или стрелку по глиняным голубям, но попал в не те руки, как и все вещи, способные причинить вред. Отец ногой забросил дробовик под припаркованную машину и, пошатываясь, побрел посреди улицы прочь. Если он не сможет добраться до боковой дороги, то окажется в ловушке.
От возвышенности, оставшейся позади, он был отрезан, поскольку на улицу из переулка вышла уже большая толпа мужчин. Посыпались выстрелы. Одна пуля просвистела очень близко, другая попала в дверь машины, прямо за ватными от усталости ногами Отца.
Отец поспешил повернуть направо, на другой узкий и крутой склон. Он верил, что сможет преодолеть еще ярдов пятьдесят, после чего сердце просто не выдержит. Даже адреналин не поможет ему двигаться дальше или заглушить боль в пробитой руке. Сзади послышался рев приближающихся машин. Вот почему полиция не вмешивалась. Если пытаешься остановить их здесь, если встреваешь в их дела, окна начинают биться, машины гореть, а из толпы звучат выстрелы.
Вот и все.
Отец упал в маленький бетонированный палисадник, еще один хостел с пестрыми стенами. Там он захныкал и затрясся всем телом. Он напоминал взмыленную рабочую лошадку, протащившую стальное артиллерийское орудие через заполненную грязью траншею. Встав на колени, он попытался восстановить дыхание и прогнать мелькающие перед глазами образы – раны в головах его сегодняшних жертв и предсмертное выражение их лиц. Этого никогда не должно было случиться, этим не должно было закончиться, но некий извращенный дух, сидящий внутри него, смотрел на него с восхищением.
Отличное место, чтобы умереть.
С улицы, откуда убежал Отец, доносились крики, гневные голоса, лай, команды, будто люди собирались учинить погром. В переулок, где он укрылся, никто не заехал и не забежал. Но из-за угла выглядывали лица, посматривая туда, где за низкой стеной он стоял на коленях – загнанный в угол, запыхавшийся и мокрый.
Он слышал, как по узким переулкам внизу едет в сторону шумящей толпы какая-то машина. Она просигналила. Последовал разъяренный стук кулаков по крыше или капоту, затем удары ног по двери. Машина с визгом ускорилась в ответ и свернула на боковую улицу, где он прятался. Отец не понимал, что все это значит, но предполагал, что возникли некоторые разногласия насчет того, кто должен его убить. Но живым его не возьмут, и он осознал это с ясностью, которая вызвала у него и удивление, и облегчение.