– Я могу говорить лишь о вероятности. И вероятность того, что большинство из ста шестидесяти двух детей все еще живы, велика. Если верить статистике, сексуальные преступники убили бы сорок девять из них и спрятали б их останки. Остается сто тринадцать детей, которые по-прежнему числятся пропавшими без вести, но могут удерживаться в плену. Сто тринадцать детей. Могу лишь надеяться, что моя дочь – одна из них. Надежда не такая уж и большая, не так ли? Но именно поэтому я делаю это.
Однажды, в ранние часы другого страшного утра, когда Отца охватила некая особая ясность и спокойствие, он сел на смятое постельное белье и написал письмо своей дочери, улыбавшейся ему с фотографии на прикроватной тумбочке. Он по сей день хранил это письмо в своем бумажнике. Помнил его наизусть.
«Несмотря на то что тебя похитили у нас, и несмотря на то что наши сердца разбиты, и мы любим тебя больше всего на свете, ты не являешься приоритетом для властей. Люди, которые пропадают, люди, которых грабят, и даже многие обычные люди вроде нас, которых убивают, не являются приоритетом. Больше не являются.
Но для меня ты всегда будешь приоритетом.
Я тебя никогда не забуду и не перестану искать.
Обещаю».
Отец откашлялся.
– Мы думали, будут какие-нибудь преобразования. Кампания через СМИ. Состоятельные благотворители. Общенациональный ДНК-анализ. Комплексные допросы сексуальных преступников, чтобы сузить круг подозреваемых. В тот год мы так на это надеялись.
– Не поймите меня превратно, ребенок, украденный из палисадника, где он играл, все еще имел значение для людей. Возможно, даже для большинства. Какое-то время. Для кого-то даже дольше. Но чаще всего такие вещи волнуют публику недолго. Такие вещи. Люди не способны долго переживать. Уже не способны. Кто в наше время будет думать… и переживать о каком-то пропавшем ребенке? – Отец закрыл глаза, сглотнул и постарался успокоиться. – Спасибо… за то, что помогаете мне. Но если вы хотите, чтобы я остановился, вы должны дать им убить меня, так как единственное, что меня остановит – это смерть. Я зашел уже слишком далеко. Зашел слишком далеко. И моя дочь по-прежнему слишком далеко от меня.
Детектив посмотрел на свой пистолет, будто раздумывая, не воспользоваться ли им. Не спустить ли курок здесь, среди безмолвных полей, когда Отец, как кающийся грешник, встанет на колени.
Отец поднялся с сиденья и открыл дверь, следя за жесткими глазами офицера в зеркале заднего вида. Спрятав поврежденную руку под мышку, черную от пота, Отец открыл ворота и вышел в пшеничное поле. Встал на краю на колени и зарыдал. Он плакал от жалости к своему изломанному телу, к покалеченной руке, в которой болела, казалось, каждая косточка, к своим словно налитым свинцом от усталости ногам. Он оплакивал себя, потому что убил подростка. Застрелил того, кто еще вчера был мальчишкой, не испытав при этом ни капли жалости. Еще меньше жалости он испытывал к другим, кого оставил умирать. Трое человек, – подумал он. Но случившееся было слишком ярким, возможно, даже неправдоподобно ярким, однако вскоре тоже померкло. Кроме Рори, говорил ли с ним кто-либо, прежде чем он их застрелил? Он не мог вспомнить их последних слов. Почти не помнил их самих, лишь их лица в виде коротких вспышек и их живые глаза. Он не был встревожен своим бессердечием, хотя, возможно, пребывал в шоке. Он надеялся на это, поскольку ненавидел себя за то, что узнал в себе черту, объясняющую, почему столь немногих волнует его дочь. Вот такими мы сейчас стали. Это пытался сказать ему мир. Засуха, голод и болезни приносили стаду страшную погибель; остальные животные носились все в пене и с дикими глазами. Красные зубастые рты разинуты в бесполезном крике. Это была паника. В ход шли дубины и камни для защиты того немногого, что осталось, возводились заборы. Скорбящие млекопитающие вымирали; первыми гибли их детеныши. И это не прекратится.
Солнце жгло Отцу шею, мысли плавились. Масштаб потерь вызывал у него тошноту. Он скорее примет смерть, чем постоянное осознание положения вещей.
Полицейский коснулся его плеча. Передал серебристую фляжку. Отец кивнул, взял ее и дал рому обжечь горло. Офицер встал рядом с Отцом на колени, будто они являлись набожными людьми и собрались восхвалять некую своенравную богиню полей за дарованное изобилие.
– С твоей рукой тебе придется чертовски долго ждать очереди в больнице, но я отвезу тебя туда, где тебя посмотрят.
– Зачем?
Глаза офицера стали какими-то далекими, и он отвернул голову, чтобы частично скрыть лицо.
– Затем что я знаю, на что это похоже.
Он достал что-то из кармана. Протянул Отцу телефон, на экране которого было фото смеющегося мальчика, не старше двух лет, в синей пижаме, сидящего на ковре в окружении игрушек.
– Твой?
Детектив кивнул, на лице у него отразилась боль, рот безуспешно пытался улыбнуться, словно от дорогого сердцу, но испорченного воспоминания.
– Похитили? – спросил Отец.
– Грипп.
– Соболезную.
Офицер сунул телефон обратно в карман куртки.
– Твоя жена знает об этом?
Отец покачал головой.
– С тех пор как мы потеряли дочь, она немного не в себе.
Офицер отвернулся и кивнул, будто именно это и ожидал услышать.
– Деньги?
– Осталось не так много. – Отец вздохнул. – Мы продали дом. Потратили сбережения, которые откладывали на будущее дочери. Родители жены помогли немного, чем смогли. Когда-то был небольшой фонд для пожертвований. Теперь его нет. Я не работаю уже два года.
Отец часто задавался вопросом, сможет ли он снова найти работу. Денежных поступлений больше не было. На пособие можно было лишь влачить жалкое, статичное существование рядом с женой и ее родителями. Если б он вернулся в логистику и его работа была бы связана с продовольственным снабжением и дистрибьюцией, его классифицировали бы как ключевого специалиста. Чрезвычайному коалиционному правительству нужно было просто классифицировать кого-то как ключевого, и у работника почти не оставалось личной жизни.
Отец опасался, что его время, проведенное в пути и домах незнакомцев, подходит к концу. Мысль об остановке должна была принести преступное чувство облегчения, но он совершенно не ощущал его. Останавливаться теперь, когда у него появилась зацепка, было невыносимо. Зайти так далеко и превратиться в… Он знал лишь, что по-прежнему оставался ее отцом. Но в остальном не видел просвета. Им двигало твердое намерение. И теперь он знал, что запросто может умереть.
Офицер шумно выдохнул, затем отпил из фляжки. Снова передал ее Отцу.
– Что у тебя есть?
– До сих пор не так много.
Коп пристально посмотрел на него, будто пытаясь этим сверлящим взглядом добыть информацию, и Отец выложил ему то, что сказал Рори. Выслушав рассказ, его спаситель снова уставился вдаль, но, похоже, отнесся к показаниям серьезно.
– Ниточка тонкая. Но это не значит, что тянуть за нее бессмысленно. Боулз сдал Рори после того, как ты застрелил Найджела Баннермана?
Отец кивнул.
– И если Рори сказал, что твою дочь похитил не сексуальный преступник, тебе лучше надеяться, что он не соврал, потому что его уже не привлечь для перекрестного допроса. А с остальными ты потерпел неудачу? Твоя помощница рассказала мне о первых трех педофилах, которых ты навестил, о Малкольме Эндрюсе, Бинди Берридже и Тони Крэбе. Были и другие?
– Тип, которого звали Роберт Ист.
– Он мертв?
– Нет. Но он не заявит на меня.
– Процесс отсева наиболее вероятных зацепок, которые дала тебе твоя помощница, очень медленный. Ты же понимаешь, что к тому моменту, как ты доберешься до последнего из них, весь этот район может погрузиться под воду?
– Имена. Русские. Они что-то значат?
– Ничего. Но поверь мне, я хорошо знаком с группировкой, о которой он говорил. Король Смерть. – Офицер скривился от отвращения. – Таких, как они, мы никогда раньше не видели.
– Это плохо.
– Не то слово. У них там… даже своя религия, понимаешь? Религия, смешанная с худшим человеческим поведением. Как джихадисты, но без видимой высшей цели, если только не считать ею набивание собственных карманов. – Офицер с трудом пытался подобрать правильную формулировку. – Бристоль. Помнишь Бристоль несколько лет назад? Чантилли-роуд. Все те люди, обезглавленные в ходе войны за территорию.
Отец кивнул.
– У нас здесь это тоже было. Обезглавливания, и конкуренты исчезали повсюду. Когда те парни появляются, местные банды либо уезжают, либо покидают мир живых. Все тела их врагов, найденные нами либо оставленные так, чтобы мы их нашли, не имели голов. Символ Короля Смерть – это часть какой-то колдовской тайны, откуда они черпают силу. Но в основном они предпочитают сохранять ореол загадочности.
– Этот символ. Мертвое существо в лохмотьях. Я видел его. На стенах.
– Он много где есть. Уже по всему побережью. Также рядовые бойцы наносят его на свои тела, чтобы он указывал на их членство в банде. Мы их не волнуем. Но в тюрьме и на улицах этот знак будто говорит: «Держись от меня подальше». Некоторые из них полностью покрывают себя татуировками. Еще у них есть своя философия, об этом говорит тяжесть их преступлений. Она просочилась к уличным преступникам откуда-то из-за бугра, возможно, пришла от южно-американских картелей и смешалась со средневековыми европейскими верованиями. Короче, солянка, но они поклоняются хаосу. Это их фишка. Они утверждают, что черпают силу из хаоса и самой смерти. И они любят смелые жесты, ритуальные убийства. Там и тут сыплют латынью, будто их миссия священна, была предсказана, и тому подобное дерьмо. Все ударились в это. Храм Судных дней, Церковь Конца Света – там то же самое. Все эти традиционные церкви тоже имели большой успех, старое доброе возвращение. Но некоторые из Королей очень подвержены суевериям, приметам. Любят культивировать вокруг себя почитание, особенно в тюрьме. Мы пригласили эксперта, чтобы тот помог нам понять их, и он сказал, что дело в романтике смерти. Она выделяет их, делает еще более зловещими. Они смешали сантерию, буддизм, католицизм, сатанизм, колдовство – все это и кое-что еще, даже физику. И они считают, что предназначены для хаоса, как и всё вокруг, и готовятся выжить в нем. Может, они в чем-то и правы, а? Считают, что всё вокруг, мир и мы в нем, в данный момент является