Отец ненадолго прислонился к шлакобетонной стене. Закрыл глаза и представил себе лицо дочери.
Зажав фонарик под мышкой, он вытащил из рюкзака небольшую монтировку, чтобы открыть ею дверь. Просунул ее между ручкой и жестяной рамой и потянул, используя вес своего тела, как гребец, борющийся с прибоем. Дверь с щелчком открылась, и Отец шагнул из ночной темноты в еще более густой мрак.
Здание не казалось заброшенным. Его, возможно, и покинули люди – но не те кошмары, на которые намекали намалеванные на стене ужасы, высвеченные тонким лучом фонарика через несколько секунд после того, как Отец вошел. И в этой пустоте луч белого света сперва наткнулся на болезненно-желтое лицо с красными, невидящими глазами и открытым ртом. Лишь потом Отец осознал, что это возникшее в диске света лицо является частью безволосой, увенчанной грубой короной головы, которая едва держалась на тощем теле, скорее опутанном красной тканью, чем облаченном в нее. Фигура занимала ржавого цвета трон.
Ноги у трупного короля были бесплотными, и он восседал возле королевы, у той же напрочь отсутствовали вся та грация, элегантность и благородство, которые, как предполагалось, сопутствуют королевскому титулу. Лицо походило на бескровный овал, а голова была накрыта грязными льняными тряпками. Маленькие розовые глазки с имбецильной пристальностью всматривались в черный воздух, окружающий престол. Одежда на женщине была простой и напоминала белую монашескую рясу.
Пара безучастно смотрела на то, что стояло перед их тронами – еще одну изможденную человеческую фигуру, на которой не было ничего, кроме набедренной повязки. Ее пергаментная кожа – от острых пяток до безволосого скальпа – была рваной. Рыдая черными слезами, она держала перед своими зашитыми веками коробку, наполненную маленькими коричневыми черепами – дар жуткой королевской чете, с равнодушным видом восседающей перед посланником.
Отец погасил рев бури, закрыв за собой дверь. Но это будто сделало эти изображения еще хуже, чем они были, словно в смрадной тьме вокруг него наступила благоговейная тишина.
В неосвещенном здании было бы невозможно ориентироваться без фонарика, поскольку он видел, что окна и оштукатуренные стены покрыты толстым слоем черной эмульсии, после чего изуродованы этими жуткими рисунками. Удалившись от сцены с тронным залом, Отец с помощью фонарика обнаружил, что тот же самый художник покрыл своей страшной росписью все четыре стены.
Ошеломленный этой атакой на свои глаза и органы чувств, Отец действовал инстинктивно и немедленно заменил электрошокер на пистолет. Внутренний голос требовал здесь более серьезной защиты, но даже расчехленное оружие казалось бесполезным перед лицом ужасов, изображенных на стенах этой баптистской часовни. Отец боялся, что они могут ожить.
Дезориентация еще сильнее исказила размеры помещения, внушая, что чернота между множеством нарисованных фигур не имеет ни конца ни края. Он будто попал в пространство, которое гораздо больше, чем казалось снаружи. Если на черном бетонном полу когда-то и присутствовали какие-то скамьи или стулья, они были убраны, отчего помещение напоминало пустой склад, простирающийся в бесконечность, покрытый смутными пятнами крови и навоза – там, где в прошлом толкался перед забоем крупный рогатый скот.
В воздухе стоял запах старой краски, пыльного цемента, холодного дождя, а также едкий смрад человеческой мочи. Похоже, художник мочился там, где работал. Церковные ароматы тоже сохранились здесь – словно чтобы освятить оскверненное помещение ощущением апокалиптического отчаяния, должно быть, когда-то вызванного пронзительной проповедью баптистов. На мгновение Отец инстинктивно убедился, что в этой страшной комнате все еще чему-то поклоняются – пусть даже в виде отталкивающих видений на этом широком, трансформирующем интерьер холсте.
Продолжая ошеломленно разглядывать стены, он обнаружил, что художник был буквально одержим плохо нарисованными саркофагами или грубыми гробами, стоящими вертикально и заполненными темными силуэтами. Епископы с черепами вместо лиц, вооруженные жезлами и облаченные в грязные мантии с капюшонами, стояли на помостах, их костлявые руки больше напоминали анатомические схемы хирургов, чем живые конечности. С этих скелетированных служителей церкви его внимание переключилось на бледные фигуры, лежащие под их босыми костлявыми ногами. То были мертвые прихожане, чьи хрупкие тела едва проступали сквозь скрученные полотна или переплетенные простыни, из которых торчали лишь их головы с черными провалами вместо глаз и разинутыми ртами. На многих мертвых фигурах, лежащих на земле, были папские шапочки, чалмы шейхов и королевские короны; будто они получали отпевание от уже мертвого и разложившегося духовенства.
Отец замешкался, чтобы убедиться, что эти фигуры вокруг него не шевелятся. Возможно, иллюзия движения, которую он уловил краем глаза, была вызвана игрой света от фонарика.
На всех четырех стенах он видел чудовищное насилие, обернувшееся бойней; намеки на широкомасштабные сражения среди других неприглядных элементов войны – тощие силуэты, свисающие с балок и голых деревьев, мертвые дети и изможденные матери. Тут и там, посреди этого опустошения, неподвижно сидели на своих престолах новые трупные короли с черными глазницами, окруженные богатством, но безжизненные.
Иногда фигуры на фресках были изображены на четвереньках, с лицами, отражавшими смесь сумасшествия и звериного оскала – нищие и короли одинаково деградировали до обезьяньего состояния. В их зубастых гримасах было что-то от шимпанзе или бонобо, выпуклые белки глаз горели идиотической яростью и безумной радостью. Они предавались своей звериной дикости повсюду, в этом далеко простирающемся аду на земле, если, конечно, это была земля.
Картины, казалось, представляли события, которые должны были произойти или являлись архетипами того, что всегда происходило. Одно и то же. Вечная трагедия. Чудовищная фантазия, заставляющая зрителя завидовать бледным, неподвижным трупам, теперь милосердно освобожденным от энергии великого вымирания.
На других фрагментах стен кости усопших были изображены в таком количестве, которое не вместил бы ни один оссуарий. Среди болезненной разрухи и оборванного, неприкаянного человечества, голодного, бесчувственного и стоящего в очередь, уходившую в бессмысленную даль, зачастую можно было увидеть шагающее, либо сидящее на мертвенно-бледной кобыле, либо сгибающееся под весом своей косы, облаченное в рясу существо. Смерть. Жнец. Король Смерть.
Отец отвел взгляд от скелета, но между фигурами зияла черная пропасть, пустое пространство. Преданность этой часовни человеческому ужасу была абсолютной и непоколебимой. Она проникала ему в разум и мешала дышать. Ничто из того, что он видел на телевизионных экранах, не заставило его так глубоко осознать поразивший мир упадок, и этот заданный курс мог набрать лишь еще большую динамику.
Но истинное предназначение здания казалось Отцу все еще неясным. Это не могло быть одним лишь мрачным отображением времен. Он верил, что оно означало нечто большее. Возможно, являлось физическим воплощением веры, чего-то почитаемого. Отец опасался, что эта часовня наделяла знанием; что это был оракул, которому глубоко обеспокоенные могли задавать свои вопросы. Он заставил себя подавить новое, нежелательное подозрение, что его присутствие может пробудить в этом неосвещенном пространстве некое божество.
Две деревянные двери, ведущие из большого помещения, предлагали удалиться от уродств часовни. Отец догадывался, что эти двери открываются в бывшую ризницу или подсобные помещения. Он двинулся к ним, но остановился, когда луч его фонарика скользнул по какой-то вертикально стоящей фигуре. Запаниковав, Отец вскинул пистолет, готовый разрядить всю обойму.
Фигура стояла на неосвещенном полу, на фоне черной стены, как ему показалось, склонив накрытую капюшоном голову. И лишь потом он обратил внимание на ее неподвижность и монолитность и осознал, что это не фигура вовсе, а колонна. Чем бы ни являлся этот объект, он был воздвигнут там, где должен стоять алтарь или кафедра проповедника. Возможно, эта черная инсталляция поглотила и заменила более важный в плане святости элемент.
Отец приблизился к колонне. Возможно, она должна была представлять собой вытянутую, овальную, заостренную к макушке голову. Вроде тех первобытных, обращенных лицом к морю изваяний на полинезийском острове, где цивилизация давно рухнула и превратилась в пыль. Чтобы пройти в дальние помещения, ему пришлось бы обогнуть эту колонну. Казалось, она внезапно возникла между оскверненными стенами, будто чтобы помешать ему проникнуть вглубь здания.
Отец посветил на сооружение фонариком. И ему не потребовалось много времени, чтобы осознать, что по содержанию эта колонна походила на то, что он видел в офисе Йоны Аберджиля, хотя тот экземпляр значительно уступал ей размером. Это был еще один алтарь, стоящий в центре храма.
Предполагалось, что материалы, использованные при строительстве дольмена, должны освещаться множеством красных свечей в стеклянных подсвечниках. Хотя фонарика оказалось достаточно, чтобы Отец увидел больше, чем хотел. По сравнению с отличавшимся античной изысканностью экспонатом из кабинета Йоны Аберджиля в дизайне и грубой отделке этого творения было больше от кабинета труда в начальной школе, отчего оно производило более гротескное впечатление.
Возможно, баптистская община оставила после себя множество сборников гимнов или молитвенников. Они и сформировали строительный раствор и штукатурку, которыми был покрыт изначальный каркас, или сам алтарь. Затем он был расширен и достроен с помощью тысяч страниц и брошюр, содержащих священные слова и евангелистские послания. Эта штукатурка смердела. Местами на бледных листах виднелись темно-красные разводы, и Отец подозревал, что мастика была замешана на крови.
Поверх оскверненных страниц были приклеены десятки фотографий, будто этот дольмен из папье-маше собирал эти изображения в виде трофеев или сувениров. Костяные поля в