Так что, бабушка имела, что сказать отцу. Но, она держала язык за зубами. Почему? А потому, что папа пугал ее, причем, чем дальше, тем больше. И, дело тут было не столько в космогонии с эзотерикой и магией, которыми так увлекся Мишель. Дело было в моей мамочке, которую папа похоронил всего с полгода назад. И еще во мне, разумеется, крошечной искусственнице, как тогда доктора называли младенцев, не познавших вкуса материнского молока. А откуда мне было его узнать, если мамочка лежала в земле на старом Богословском кладбище города Ленинград, и не было во всей Вселенной силы, которая смогла бы ее оттуда поднять. И, бабушка, при всем ее желании, была не в состоянии помочь отцу хоть как-то осознать, а потом и принять этот факт, ибо ничего иного ее сыну не оставалось. Бабушка могла попытаться заменить мне маму, хотя бы частично, поскольку о равноценной замене речь не велась, хоть она старалась изо всех сил, что еще оставались в ее сухоньком теле. Но, как бабушке было утешить сына? Какими словами ей было затянуть бездонную черную дыру, разверзшуюся в его опустошенной душе?
После маминых похорон папа, как это принято говорить, замкнулся в себе. Он все время молчал, не жаловался, не плакал, не выл. Его краснющие глаза оставались абсолютно сухими, суше песка в самом центре пустыни Калахари. Мишель ежедневно отправлялся на работу, но двигался при этом, как оживший манекен. Он, разумеется, бегал по магазинам, чтобы разжиться хоть чем-то съестным, в финале Перестройки прилавки гастрономов опустели, как римские закрома после налета вандалов, но на службе отцу выдавали продуктовые талоны. Иногда их получалось отоварить. Еще папочка научился ловко пеленать меня, и кормить из бутылочки с соской ацидофильным молоком с детской кухни № 32, к которой нас с ним прикрепили, и куда он регулярно ходил. Папа методично стирал пеленки и убаюкивал меня, когда я хныкала у себя в кроватке и просилась на руки. Но, он будто онемел. Словно вместе с мамой и сердцем ему под корень вырвали язык. Мишель ни с кем не заговаривал по собственной инициативе, а когда его о чем-то спрашивали, отвечал короткими блеклыми фразами автомата в кинотеатре, сообщающего расписание сеансов и названия картин. Но, бабушка без всяких слов понимала: первое впечатление обманчивое, ее сын надрывается от крика внутри. Воет от нестерпимой боли и отчаяния, угнездившихся в нем и теперь методично раздирающих свою жертву на куски, ломоть за ломтем и нерв за нервом. Бабушка была готова поклясться, что слышит, как сын заходится от нестерпимой бессловесной муки, хотя вечерами, когда им удавалось меня укачать, в нашей старой квартире стояла тишина как на заброшенном погосте.
Сначала бабушка опасалась, как бы папа не спился. Но он даже не притрагивался к спиртному, и скоро ей стало казаться, что бы было лучше, если бы он запил по-черному. Мишель не пристрастился к курению, чего бабушка тоже немного побаивалась, хотя в создавшихся обстоятельствах сигареты были бы наименьшим из зол. Папа не подсел на наркотики, что бабушку не пугало главным образом потому, что она фактически ничего о них не знала. Героин, кокаин, марихуана, мет и ЛСД — были для нее неблаговидной изнанкой чисто западного образа жизни, неизбежной обратной стороной в целом привлекательной общественно-политической модели. Одним из ее изъянов, если хотите. И даже жертвой, сознательно приносимой западной цивилизацией двум главным своим божествам: относительной свободе и духу предпринимательства, освобожденному буржуазными революциями из оков феодализма. Бедная бабушка тогда еще не могла себе вообразить, что, развалив окаянный Железный занавес разом с презренной Берлинской стеной, мы получим весь спектр «веществ» наряду с баунти, сникерсами и жевательной резинкой. Избавимся от тоталитаризма, чтобы одновременно зачерпнуть с самых зловонных помоек на задворках либерального мира, разом схлопотав все гнойные болячки и язвы, которыми хронически страдает капитализм. При этом — не будем иметь ни малейшего представления о прививках. Нам о них просто не удосужатся рассказать. А зачем?
Говорят, наркоманы пускают в ход психотропные препараты, чтобы достичь измененных состояний сознания. Папа не притронулся к наркотикам, они ему оказались не нужны, его сознание и без них химии претерпело разительные перемены. Мишель был жив, в том смысле что ходил, дышал и ел, при этом, он скорее напоминал привидение. Так продолжалось еще примерно с полгода. Пока однажды, я к тому времени уже ловко ползала по всей квартире, бабушка, вернувшись из школы, где по-прежнему преподавала русскую литературу, не увидела — книгу — в папиных руках. И обомлела, задержав дыхание, ибо это был — ХОРОШИЙ ЗНАК. Мишель с мамочкиных похорон не притрагивался к книгам, вообще ни к чему, занимавшему его прежде. До того, как проклятая эклампсия, убившая мамочку, не разделила его жизнь на две неравномерные части: До и После. И, вот, наконец…
Он сможет выкарабкаться, — боясь даже вздохнуть, думала бабушка. — Найдет в себе силы и выкарабкается из ямы, в которую опустили мамочку. Ведь жизнь продолжается, так или иначе, такое уж свойство этого поезда, тилипающего от одной станции подземки до другой…
Правда, ее несколько смутило название, бабушка осмелилась прочесть его, лишь когда Мишель прикорнул прямо в кресле у моей кроватки с книжкой на коленях.
— «Жизнь после смерти», — прочла бабушка и поморщилась. — Автор — профессор Моуди…
Осторожно перелистав пару страниц, бабушка поняла, текс представляет собрание рассказов о так называемом посмертном опыте, приобретенном тем, кто перешагнул в небытие, но был извлечен из загробного мира оперативными и умелыми действиями реаниматологов.
— Черный коридор и свет в его конце, едва завидев его, я успокоилась. Мне стало хорошо и спокойно… — шепотом прочитала бабушка на одной из страниц и, покусав губу, захлопнула творение доктора Моуди. Аккуратно и без звука, чтобы не потревожить мой и папин сон…
Что и говорить, интерес, выказанный Мишелем к загробному миру, не на шутку встревожил ее. Страхи, терзавшие бабушку с тех пор, нашли подтверждение спустя пару недель. Следующей книгой, которую штудировал Мишель, стала работа немецкого египтолога Карла Лепсиуса, посвященная толкованию заупокойных гимнов и заклинаний из египетской Книги мертвых. Автор исследования склонялся к тому, что так называемые «Тексты пирамид», послужившие основой этого сборника заклинаний, каким пользовались жрецы, правильнее было бы считать Книгой Воскрешения из мертвых. Поскольку в дословном переводе с египетского этот составленный в эпоху Древнего царства текст назывался «Путь к свету дня» и был полон рекомендациями, как, очутившись на суде Осириса, пройти взвешивание у Анубиса и Тота, счастливо миновав ужасные челюсти чудовища Амат, обернуться звездой и снова упасть на землю…
— Так-с, — пробормотала бабушка, цепенея и, невольно, вспомнив, что до своего первого опрометчивого заявления в ОВИР была не только учительницей русской литературы, но и завучем по учебно-воспитательному процессу. — Так-с…
Следующей книгой, обнаруженной уже прилично перепуганной старушкой на папином письменном столе, стал буддийский трактат «Бардо Тхедол», больше известный как Тибетская книга мертвых. Текст на английском языке содержал подробное описание состояний, минуемых человеческим сознанием с момента физической смерти и вплоть до нового воплощения или реинкарнации. Понятно, отчего чувство облегчения, испытанное бабушкой, когда она только заметила пробудившийся интерес к чтению у сына, очень скоро сошло на нет. И, по мере того, как она тайно знакомилась с его новыми увлечениями, тревога, донимавшая ее, переросла в состояние тихого ужаса. Дурные предчувствия стали глодать ее и ночью, и днем.
Могу лишь предположить, чего она себе только не надумала. Железный занавес рухнул, и ветры перемен, порывами налетавшие с Запада, оказались губительны для воинствующей Мраксистской доктрины. Она, конечно, не издохла под градом резонансных разоблачений чудовищных злодеяний большевистского режима, сыпавшихся с подачи заокеанских стратегов идеологической войны, но, сильно убавив спеси, забилось в норы, дожидаться лучших времен вместе с непримиримыми партийными ортодоксами. Православие, с которым так долго боролись идеологический отдел ЦК КПСС и КГБ, пока оно не стало шелковым и лояльным, было слабо и нежизнеспособно. В итоге, образовался Вакуум Веры, каждый заполнял его как умел. Золотой Телец еще не вскинул голову, империя пока формально не пала, и главный идол Западного мира лишь искал пути к разбитым совковым сердцам, то через закон о кооперативной деятельности, то через передачу Взгляд. А вот религиозное сектантство на просторах агонизирующей Evil empire приобрело все клинические признаки пандемии. Случаи, когда отринувшие гавеный материальный мир совки попадали в силки разных смутных сект с неясными целями, происходили все чаще, и широко освещались советской прессой, ринувшейся ковать бабло, пока горячо. Причем, было похоже на то, что самозваные пастыри, честившие Мамону почем зря, сами материального благополучия не чурались, а наоборот, резво набивали карманы.
Словом, бабушка, был момент, запаниковала. Этот загробный мир, куда хотел уйти Мишель, представлялся ей как минимум весьма нездоровой игрой в прятки с реальностью, которая тебя все равно найдет, спеленает и втянет обратно, даже если для этого ей доведется воспользоваться смирительной рубашкой, надетой прибывшими по экстренному вызову санитарами. Если только с ней окончательно и бесповоротно не порвать. Но, о таком варианте она и думать не смела. И, еще деталь. Как бы не мучала ее тревога, бабушка не смела поговорить с отцом по душам. Не оттого, что была малодушной, отнюдь. Как говорят врачи — не навреди: Вот и бабушка помалкивала, опасаясь, как бы не сделать хуже. Да, папочка все дальше уходил от реальности. От той реальности, которую бабушка полагала единственной. Но, там больше не было мамы. Как же бабушке было запретить сыну искать ее где-то еще…