— Вытащу, куда ж ты денешься, мордоворот! — цедил сквозь зубы Мишель, и тянул из последних сил. Ноздри неприятно щекотал запах бытового газа, папа, не без оснований опасался, что вот-вот рванет.
По пути им попался гостеприимный хозяин заведения, но ему, при всем желании, было не помочь. У ресторатора не хватало головы. Мишель отвернулся и пополз дальше.
Снаружи, где они с дядей Жераром очутились в конце концов, было все так же темно. Взрывы ухали гораздо восточнее, наверное, стратеги с берегов Потомака посчитали, что с района, где располагался Национальный музей, достаточно. По крайней мере, на время…
По мглистому небу рыскали редкие прожектора чудом уцелевших постов ПВО. Глядя на них, папа неожиданно вспомнил русскую поговорку про кулаки, которыми некоторые машут после драки. Отдышавшись, Мишель наскоро ощупал пострадавшего. Француз дышал с присвистом, по его богатырской груди расползлось жирное бурое пятно.
— Ах ты черт! — пробормотал папа и оглянулся в поисках помощи. Но, надеяться на нее не приходилось. Тогда он стянул с себя джемпер и затолкал под лоснящуюся от крови рубашку. Сомнительно, чтобы таким приемом можно было надеяться остановить кровь, но это было все, что папа умел по части оказания неотложной помощи. Впрочем, какое там умение? Он просто видел похожие манипуляции в фильмах про войну. Или про гангстеров, солдат ничтожно мелких, а потому, не признаваемых общественностью войн…
Кряхтя и шатаясь под невыносимо тяжелой ношей, какой на поверку оказался дядя Жерар, папа преодолел почти три квартала. И лишь на границе с четвертым ему, наконец, посчастливилось поймать такси. Оно и доставило их обоих в больницу. Передав француза на попечение врачей, у которых, как и предполагал дядя Жора, оказалось полно хлопот, зато они говорили по-русски, это порадовало, Мишель упал в ближайшее кресло. Его вид был ужасен, с ног до головы перемазанный грязью и кровью, он походил на канонира после взрыва в пороховом погребе. Зато был жив, спас нового друга, и оттого пребывал в отличном настроении, как ни невероятно сие прозвучит, принимая в учет подробности пережитой ночи. Прекратив на время думать о дяде Жорике, отец вспомнил о долге, спустился в вестибюль госпиталя, откуда ему, на удивление, удалось дозвониться в советскую колонию. Там его ждал неприятный сюрприз. Его самовольная отлучка обнаружилась, особист, приставленный КГБ приглядывать за соблюдением режима, был в ярости и, матерно бранясь, клятвенно заверил Мишеля, что его завтра же депортируют в Союз. Ну, может, не завтра, и даже не послезавтра, а когда прекратятся эти еханные бомбежки, и возобновят работу гражданские аэропорты. Как ни страшен был особист, особенно в гневе, похоже, американским и британским пилотам, завоевавшим господство в воздухе над Ираком, чтобы безнаказанно добивать поверженного врага, было насрать и на разъяренного комитетчика, и на весь штат КГБ, и на обессилевший при Горбачеве Советский Союз. Даже пугливый по натуре папочка, и тот не слишком-то мандражировал перед особистом. В конце концов, настали совершенно иные времена, вряд ли кому-нибудь взбрело бы в голову выдвинуть против него обвинения в шпионаже или еще каких-то страшных грехах перед родной партией и обожаемым правительством. Папа даже не рванул, очертя голову в колонию, вымаливать прощение, тем более, ночью это было весьма небезопасно, а переночевал в палате у дяди Жерара. Кроме француза, там, понятно, было не протолкнуться от потерпевших.
Выписавшись из больницы, где его продержали хороших две недели, француз навестил папу в советской колонии, чтобы поблагодарить своего спасителя, по его собственному выражению. И, кстати, очень своевременно это сделал, поскольку особист, которому, кровь из носу, хотелось продемонстрировать, что никакой он не анахронизм и уродливый пережиток тоталитарного прошлого, а последний рубеж, берегущий Родину от предателей и прочих сук, как раз собрался линчевать Мишеля. Не в прямом, конечно же, смысле слова, но раздул из мухи слона, и все шло к тому, что контракт, подписанный отцом, аннулируют, а в Союзе его будет ждать волчий билет. Так что заступничество известного французского ученого, а в СССР всегда благоволили к Франции, обожая журнал Pif с комиксами про приключения одноименного пса, духи Chanel и комедии с Пьером Ришаром, пришлось весьма кстати. Дядю Жору приняли как почетного гостя, папе вместо строгача с занесением в личное дело, объявили благодарность и даже снова отпустили на пару дней, осматривать раскопки, проводившиеся в Вавилоне французскими археологами. Папа был — на седьмом небе. Налаживать ему все равно стало нечего, после попадания в цеха предприятия нескольких крылатых ракет оно приобрело безнадежный вид руин Сталинграда. Американские бомбежки не прекращались, советские специалисты сидели по домам, играли в шахматы, резались в карты и домино, бухали, наконец, а чем не занятие, чтобы время скоротать?
Спустя примерно пару недель, незадачливый Саддам выбросил белый флаг, и на смену авианалетам пришли финансовые санкции, это оружие даже невидимей ночных бомбардировщиков Stealth, но не менее эффективно. Платежеспособности диктатуры пришел конец. Советский Союз, к тому времени шатавшийся на ватных ногах, будто боксер после нокаутирующего удара в подбородок, оказался не в состоянии содержать колонию, и технических специалистов эвакуировали обратно. Еще спасибо, что прислали самолет, в стране, содрогавшейся в конвульсиях забастовок, этнических конфликтов и хронических дефицитов, о них вполне могли и забыть. Уехал и папа, на прощание они с Жориком крепко обнялись, обменялись телефонами и пообещав друг дружке не пропадать.
VI. Эрмитаж
Свобода для волков означает смерть для овец.
Если ты такой умный, покажи свои деньги…
Как я и говорила, благодаря заступничеству дяди Жерара папа сохранил работу. Более того, по возвращении из Ирака, ему честно выплатили всю причитавшуюся сумму вожделенными чеками Внешпосылторга СССР, а их, к слову, за год с хвостиком, набежало порядком. Проблема состояла в том, что отоварить их было также непросто, как и обычные деревянные советские рубли. Так что бабушка, в который раз, оказалась права, ведь она же его предупреждала об этом еще накануне командировки в Ирак. Полки гастрономов зияли пустотой, как десны старателя с Клондайка после цинги. И, кстати, по большому счету, папа мог не опасаться волчьего билета, который грозился всучить ему особист иракской колонии советских специалистов. Этот самый билет, в самом скором времени, выписали сотням тысяч советских инженеров, один на всех, как приказ о демобилизации из рядов Вооруженных Сил, раз в полгода подписывавшийся министром обороны. Советская империя рухнула, а с ней посыпалась плановая экономика, увлекая за собой отраслевые министерства, общесоюзные главки и целые отрасли промышленности, которыми еще недавно так гордилась страна.
Папочка, оставшись не у дел и получив кукиш вместо компенсации, но не потому, что был евреем, ровно такой же кукиш суровая рыночная действительность свернула всем вчерашним технарям «единого и неделимого» вне зависимости от национальной принадлежности, трудоустроился в ларек, торговать сигаретами и спиртным. Большая часть товаров завозилась в страну контрабандным путем, проложенным оборотистыми комсомольскими вожаками еще в Перестройку, когда делались первые робкие шаги к пресловутым западным ценностям, демократии, свободе совести, свободе от совести, и всему такому прочему. Ларек крышевали чеченские уголовники, по совместительству воображавшие себя ваххабитами, наверняка, на основании вреда, наносившегося их контрафактной продукцией ужасного качества печенкам проклятущих кафиров. Зато папа мог не опасаться проверяющих из всевозможных фискальных инстанций, те обходили державшиеся чеченами ларьки десятой дорогой. Свободного времени у папочки стало — хоть отбавляй, сиди, торгуй, а не суши мозги, как прежде, когда он работал в КБ. Наверное, это и была его персональная доля той самой умопомрачительно прекрасной Свободы, что отломилась трудящимся Страны Советов с крушением тоталитарной системы. Папа таскал с собой в ларек книги и запоем читал. Чтение еще и помогало ему отвлекаться от мыслей о хозяевах чеченах, с которыми его столь неожиданно свела судьба.
Периодически из Парижа, как и обещался, названивал дядя Жерар. Они уговорились, папочка не будет тратиться на международные телефонные переговоры, тем более, нельзя ведь растратить то, чего нет. Мы неделями сидели на темных советских макаронах и, кстати, не воротили носов, напротив, тихо радовались в тряпочку, что, хотя бы чем-то набиваем животы. У других папиных коллег, кто не изловчился пристроиться хоть в какую-то коммерческую лавочку, не было и того, они вообще сидели на бобах или, не знаю, как мне еще выразиться, где, потому как никакие пригодные в пищу бобы у них на кухнях не ночевали. Бабушка, моя дорогая, ласковая и мудрая бабушка, все чаще заговаривала с папой о переезде в Израиль, но он ее, похоже, не слышал. Папа, как говорят, был на другой волне, его и бабушкины частоты не совпадали. За это бабушка сердилась на единственного сына, и в сердцах обзывала ИНОПЛАНЕТЯНИНОМ. Так и было в определенном смысле, уверяю тебя, моя милая Динуля. И, как ты, должно быть, уже догадываешься, планета, захватившая папочку в плен своей гравитацией и теперь цепко удерживавшая в объятиях, звалась ИШТАР. Как это могло быть, если мы влачили жалкое существование в Ленинграде, перебиваясь с хлеба на воду, почти как в блокаду, наверняка удивишься ты? Как он мог позволить себе вести себя столь безответственно по отношению к семье? А вот так, просто вел, и все тут. Бабушка каждый вечер заводила разговоры об эмиграции, а он оставался глух и нем. Между тем, надо было на полном серьезе превратиться в слепца, чтобы не видеть: уже стало очень плохо, а скоро будет и того хуже. Ежедневно отправляясь в свой табачный ларек, чтобы раздобыть нам какую-то еду, папа проталкивался через толпы демонстрантов, клюнувших на обещания очередного вора и болтуна, сносно научившегося развешивать клюкву на уши простофилям, готовым поверить, что ему ничего не стоит переделать Ленинград