х от снования фасад скалы становится крутым и лишенным всяких выступов. До этого пункта спускаться будет нетрудно; теперь, когда в их распоряжении прочная веревка, они и дальше не ожидают особых трудностей.
Во время этой разведки, они увидели какой-то объект и с большим интересом смотрели на него. Они находились на западной стороне месы недалеко от поворота ее на юг. Равнина в этом месте от лагеря осаждающих не видна; и на этой равнине на расстоянии примерно в милю или чуть больше хорошее пастбище; здесь из озера вытекает маленький ручей, разливается на большом расстоянии и увлажняет почву; трава здесь свежая и зеленая.
И вот по этому участку свежей зелени взад и вперед движется объект, привлекший их внимание, — большая угольно-черная лошадь; все узнали Крестоносца. И не удивились, увидев его здесь. Это место стало его обычным пастбищем, и не раз Генри Трессилиан смотрел на него сверху, не раз индейцы пытались его поймать, но он всегда уходил от них. Он по-прежнему свободен, как антилопы, которые иногда видны вокруг него.
Закончив осмотр стены и отметив все детали, которые могут помочь в осуществлении замысла, они некоторое время стоят и смотрят на лошадь; у ее молодого хозяина мысль, которой он пока ни с кем не делится. И ничего не говорит до возвращения в лагерь, пока не возникает вопрос, кого именно опустят с утеса; все считают, что лучше отправить двух посыльных: они будут помогать и поддерживать друг друга. Все также полагают, что, как и раньше, нужно прибегнуть к лотерее.
И вот, когда наступает время решить этот вопрос и все пригодные для отправки посыльными снова собираются, делается предложение, которое всех застает врасплох Самый молодой член группы Генри Трессилиан говорит:
— Позвольте мне идти одному.
Все вопросительно и удивленно смотрят на него, и его отец восклицает:
— Ты хочешь идти один, сын мой? Почему ты это предлагаешь?
— Потому что так будет лучше, отец.
— Почему лучше? Я тебя не понимаю.
— Крестоносец понесет только меня.
— А! Крестоносец! Так вот что ты придумал.
— Por Dios! — восклицает старший партнер. — Я вижу, что предлагает твой сын, дон Роберто. Это замечательная мысль!
— Да, — говорит молодой англичанин отцу, — я думаю об этом со вчерашнего дня. На спине Крестоносца я доберусь до Ариспе на несколько дней раньше, чем пешком. И когда подо мной будет Крестоносец, я не боюсь, что индейцы меня остановят.
— То, что нужно! — радостно восклицает дон Эстеван. — Но, сеньор Энрике, ты уверен, что сможешь поймать коня?
— Поймать? Да он сам придет, когда я его позову. Как только я окажусь на равнине и он услышит мой голос, он будет рядом со мной.
— А почему бы мне не поехать на нем? — вмешивается Педро Висенте; он хочет уберечь юношу от риска. — Я знаю дорогу лучше тебя, мучачо.
— Возможно, — отвечает тот. — Но я тоже знаю ее достаточно. А Крестоносец не позволит никому подойти к себе, тем более ехать верхом.
Во время этого разговора окружающие смотрят на молодого англичанина с восхищением. Никогда не видели они такого сочетания смелости с умом. И все это будет использовано им на благо; они не забыли судьбу двух своих товарищей, которые приняли такую жестокую смерть. Все боятся, что на их долю выпадет то же самое, если не повезет и вытащишь черный орех.
С восхищением смотрит на Генри и Роберт Трессилиан. Сердце его полно гордости за смелость мальчика, его сына, достойного носить имя предков; и когда дон Эстеван спрашивает, не возражает ли он против этого предложения, получает ответ:
— Напротив, я его одобряю. Пеший посыльный может не добраться вовремя, если вообще доберется. Мой смелый сын сделает все, что сможет; он спасет нас всех. Если же не получится, я, как и все, должен покориться судьбе.
— У меня получится! — восклицает пылкий юноша, обнимая отца. — Не бойся. Я верю, что меня защитит бог. Иначе зачем бы остался мой смелый конь? Почему он все еще здесь?
— Virgin santissima! (Святая дева!) — набожно восклицает дон Эстеван. — Я тоже так думаю. Будем надеяться и молиться всемогущему. Если он защитит, мы все будем спасены.
Генри Трессилиан — герой часа, хотя он и всегда был всеобщим любимцем и помогал всем, кто нуждался в помощи. Но сейчас, когда он предлагает добровольно взяться за такое опасное дело, рискуя ради них жизнью, его со всех сторон осыпают похвалами. Женщины встают на колени и с крестом в руках молятся о его защите. А Гертруда? О, какая печаль, какое горе в ее сердце, когда она слышит новость! Она встречает ее возгласом, почти криком, протянув руки и обнимая мать.
— Мама, отец должен запретить ему! Он погибнет, и тогда.. тогда…
— Не бойся. Подумай, hija mia (дочь моя), мы все можем погибнуть, если у него не получится.
— Но почему не может пойти кто-нибудь другой? Многие знают дорогу не хуже его, и я уверена, храбрый гамбусино согласится идти.
— Конечно, дорогая. Есть какие-то причины, которых я не понимаю. Но мы узнаем их, когда отец вернется в палатку.
Они узнают эти причины, но Гертруду они не утешают. Девушка вне себя от горя; ей все равно, что о ней подумают. Бутон ее любви превратился в цветок, и пусть все знают, что сердце ее отдано Генри Трессилину. Забыт оставшийся в Ариспе двоюродный брат, который, как предполагалось, будет просить ее руки. Все забыто, кроме одного человека, которого так жестоко отрывают от нее. Присутствие родителей и его отца не останавливает ее рыданий. Она знает, что они одобряют ее чувства, и ее юное сердце, не знающее вины, поддается зову природы.
Но тщетны ее жалобы; то, что должно быть сделано, будет сделано, и она наконец покоряется неизбежному. Сам Генри объясняет ей, что никто, кроме него, не сможет это сделать.
Они разговаривают, когда сумерки только начинают набрасывать на равнину пурпурные тени. Приближается время действий, и они вдвоем отходят от лагеря, чтобы попрощаться наедине. Стоят под деревом, взявшись за руки и глядя в глаза друг другу, и глаза девушки полны слез.
— Querida (Дорогая), — говорит он, — не плачь. Все будет хорошо, я уверен.
— Если бы я тоже в это верила, Энрике, но, о, дорогой, это так опасно! Если эти жестокие дикари схватят тебя! Ay Dios! Только подумать, что они с тобой сделают!
— Пусть попробуют поймать. Если я буду на Крестоносце, они меня никогда не поймают. На нем я уйду от них.
— Да, я верю в это. Но ты уверен, что сможешь сесть на него? В темноте ты можешь его не найти.
— Если не найду, вернуть к утесу и поднимусь.
Эти слова несколько успокаивают ее. Есть надежда, почти уверенность, что он не будет принесен в жертву в своей бесцельной попытке. Веря в это, она наконец говорит:
— Иди, querido mio. Я больше не будут возражать, но всю ночь стану молиться о твоей безопасности. Я теперь вижу, что это ради всех нас, и верю, что благословенная Мария, богоматерь, услышит мои молитвы.
Они обнимают друг друга, и губы их встречаются в поцелуе чистой любви, благословенной родителями. Потом они возвращаются в лагерь, где все приготовления к делу, которое так много для всех значит, закончены.
Глава XXIIIСпуск в воздухе
Ночь оказалась такой, какой можно было пожелать, — безлунной, но не темной. Слишком глубокая темнота может помешать. Для спуска нужно освещение, и спуск должен быть управляемым.
Но шахтеры — самые подходящие люди для такого дела. Не одному из них приходилось висеть на веревке в шахте в сотнях футов от дна. Для них это дело привычное, детская игра, как для тех, кто всю жизнь карабкается на скалы за яйцами и птенцами.
Собрались у края утеса, в том месте, где будет происходить спуск, рано. Одни несут свернутую веревку, другие — длинные шесты с зарубками на конце, чтобы поправлять висящую веревку, наконец груз гамбусино совсем особый. Это седло и узда, его собственные, которые он высоко ценит, но сейчас отдает молодому другу.
— Я могу ехать на Крестоносце без этого, — говорит юноша, — управляя голосом и коленями, но так, конечно, надежней, и я благодарю тебя, сеньор Висенте.
— Ах, мучачо, как я буду рад, если это тебе поможет! И если эти вещи пропадут, я не буду жалеть о двадцати дублонах, которых они мне стоили. Я отдал бы в десять раз больше за то, чтобы ты сидел в этом седле на площади в Ариспе.
— Я там буду, амиго, меньше чем через шестьдесят часов, если Крестоносец не потерял свою силу, так долго питаясь травой.
— Этого можешь не бояться, сеньорито: на твоего коня ничего не действует. Я по-прежнему считаю его самим дьяволом.
— Лучше считай ангелом — нашим ангелом-хранителем, и я надеюсь, он это покажет
Так говорят давние товарищи по охоте, но это только небольшое отвлечение, пока разворачивают и готовят веревки.
Вместо петли, которая была бы обернута вокруг тела юноши, для него готовят совсем другой спуск. Он будет сидеть в седле, как на своем коне, вставив ноги в стремя и держась руками за веревки. Равновесие обеспечит кусок дерева, привязанный к передней и задней луке седла.
Наконец все готово, смелый всадник садится в седло и вскоре висит в воздухе. Перебирая веревку руками, его опускают, медленно, осторожно, прислушиваясь к сигналу. Сигнал они получают вовремя — тихий свист сообщает, что юноша на первом карнизе, хотя они могут понять это и по тому, как ослабло натяжение веревки.
Седло снова поднимают, в него садится сам его владелец, его тоже опускают. Это проделывают снова и снова, пока на карнизе не стоят с полдюжины шахтеров, крепких мужчин, и среди них Роберт Трессилиан.
Седло отвязывают, прикрепляют к другой веревке, и процесс повторяется, и так далее; используются карнизы, пока не добираются до последнего.
Здесь все снова проделывается, только веревка длинней; тут Педро Висенте прощается с молодым человеком, который стал ему так дорог.
— Dios te guarda, muchacho valiente! (Да сохранит тебя бог, смелый мальчик!)
Расставание почти такое же страстное, как у Генри с отцом, который, обнимая сына, говорит: