Для меня по-прежнему дико, что под словом «сестра» папа имеет в виду тебя и что вот она ты — стоишь прямо передо мной.
Я ухожу к себе в комнату, отыскиваю там какую-то футболку, которую больше не ношу, беру спортивные брюки и несу тебе.
— Вот. — Протягиваю вещи.
Ты их берешь и говоришь:
— Спасибо, сэр.
У меня даже язык не поворачивается высмеять это твое «сэр»; ведь то, что тебе кажется, будто меня, своего мелкого братца, ты должна называть «сэр», — это ужасно. Да уж, в голове у тебя полный бардак.
— Зови меня просто Лео. Я же не старикан какой, чтобы быть «сэром».
Ты стоишь в дверях, прижимая к себе брюки с футболкой. Мне хочется многое узнать, многое спросить, но я не решаюсь. Хочется спросить о маме. Легенду, которую состряпала полиция, я слышал. Хочу знать, так ли все было на самом деле.
Ты переодеваешься, и после этого папа спрашивает, уложить ли тебя спать. В глазах у него стоят слезы. Ему так хочется уложить тебя спать, снова, спустя одиннадцать лет…
В ответ ты просто смотришь и молчишь, и тогда папа меняет тему:
— Если что-то будет нужно, только скажи.
Папа тебе все равно что чужой. Было бы странно, если б он тебя укладывал. Да и большая ты уже для всех этих «баю-баюшки-баю». Меня укладывать спать папа перестал сразу, как ты пропала. Ему было не до меня — он каждую ночь лил слезы.
Перед тем как лечь, я запираю дверь к себе комнату, а то мало ли. По словам детективши, ты смогла убежать, потому что сделала заточку. Слово «заточка» она, конечно, не говорила, сказала «самодельное оружие». Ты им кого-то пырнула. Когда тебя нашли, на твоей одежде была кровь. Чужая, не твоя. Вдруг ты и меня пырнешь, откуда мне знать?
Я все пытаюсь заснуть, ворочаюсь без конца. Тут ни с того ни с сего раздается папин голос — зовет тебя. Смотрю на часы: два часа ночи. Видимо, я сам не заметил, как все-таки уснул.
Слезаю с кровати, отпираю дверь и плетусь к папе. Нахожу его в коридоре. Он там просто с ума сходит: тяжело дыша, нарезает круги, словно ты где-то у него под носом, а он все никак тебя не поймает.
Нащупываю выключатель и зажигаю свет. Становится так ярко, что глаза режет. Закрываясь от света ладонью, смотрю на папу — он весь в поту, держится за грудь, точно от боли. Может, у него вообще сердечный приступ.
— Ее нет… — говорит он, останавливаясь передо мной.
На нем пижама, а обычно он ее не носит, спит просто в боксерах; ради тебя ему пришлось накинуть что-то поприличнее. Только вот у рубашки рукава слишком длинные — из-за них он весь взмок.
— В смысле нет? — спрашиваю я.
Папа встряхивает меня, схватив за плечи, и говорит:
— Просто нет, и всё, Лео! Нигде нет. Она пропала. Дилайла пропала!
Ему, наверное, приснился кошмар, будто ты снова, как когда-то давно, исчезла. Было бы неудивительно… Я иду к тебе в комнату — и тут же убеждаюсь, что это не сон, тебя действительно нет. Кровать заправлена, словно в ней никого и не было, а на полу лежит моя одежда. Она тебе не по душе.
Сразу думаю об окне. Проверяю — закрыто. Если ты и сбежала, то как-то иначе. Но вдруг это твои похитители за тобой вернулись? «Чертовы журналюги», — бормочет папа, потому что любой, кто смотрел новости, знает теперь, в каком городе мы живем, какой у нас дом, знает, что ты нашлась. Да тебя любой четвероклассник разыщет, если у него есть велик и доступ в интернет.
Я иду проверить ванную комнату, а потом мы с папой сбегаем вниз по лестнице и обыскиваем первый этаж. Всё впустую. Тебя нигде нет. И парадная дверь, и дверь с черного хода закрыты на замок.
Папа набирает детектившу — ее номер сохранен у него в телефоне, — и плевать, что на дворе ночь. На улице дежурят полицейские, но нет, он предпочитает не их или 911, а детектившу. Та сразу берет трубку.
— Кармен, это я, Джош.
Так по-свойски он с ней говорит, что даже тошно.
Я отхожу в сторону, слоняюсь от окна к окну и думаю, куда ты могла подеваться. Обуви у тебя нет, так что, где бы ни была, ушла ты босиком. Хотя тебе не привыкать.
Все хожу и хожу туда-сюда. Окна закрыты. И не просто закрыты — заперты. Через окно ты точно не могла сбежать. Иду в кухню. По пути бросаю взгляд на дверь в подвал. Не знаю, почему я вдруг решаю туда войти — наверное, просто потому, что закончились другие идеи. Открываю дверь. Лестница ведет в кромешную тьму. Мама все хотела когда-нибудь доделать здесь ремонт, но так и не успела до того, как попыталась вскрыть себе вены. Именно попыталась — у нее ничего не вышло: порезы оказались недостаточно глубокими, чтобы она истекла кровью. Их было много, однако глубокие вены, вскрыв которые мама умерла бы, она достать не смогла. Статистика говорит, что у многих, кто пробует вскрыть себе вены, ничего не получается. Просто потому, что это больно.
Тогда-то мама и всадила себе в живот нож. Раз — и всё. Судмедэксперт написал, что она задела печень и умерла от потери крови. Еще у нее на макушке была огромная шишка из-за того, что она ударилась при падении.
Я жму на выключатель. Подвал заливается желтым светом. Спускаюсь и вижу — на бетонном полу лежишь ты. Мне тут же приходит мысль, что ты умерла, но потом понимаю — дышишь. Не умерла, просто спишь.
Ты оставила теплую мягкую постель и ушла спать на жестком ледяном полу в темном подвале — ведь все одиннадцать лет ты не знала другого…
Ничего дерьмовее и придумать нельзя.
Мередит
Одиннадцать лет назад Март
Ночью раздается сигнал сообщения. Угрозы не приходили уже целых четыре дня, и мне удалось о них забыть. Я решила думать так: раз ничего со мной не случилось, значит, это был всего лишь глупый подростковый розыгрыш и какие-нибудь хулиганы, раздобыв мой номер и имя, решили таким образом развлечься.
Поэтому первая мысль вовсе не об очередной угрозе, а о том, что у одной из двух клиенток, которым на днях рожать, начались схватки. Еще ни разу я не ложилась спать в полной уверенности, что ехать на роды посреди ночи точно не придется и можно спать до самого утра. Ничего не поделаешь, издержки профессии.
От звука Джош, как всегда, начинает сквозь сон ворочаться — у него уже выработался рефлекс. Он переворачивается на другой бок и накрывается с головой одеялом.
Дотянувшись до телефона, я прочитываю на слепящем экране:
Я боюсь.
Сообщение прислала Шелби Тибоу. Фух. Приподнимаюсь на локтях, чтобы написать ответ. Что тут скажешь — рожать многим страшно, не одной Шелби. Я ее очень понимаю, ведь и сама боялась, причем оба раза. Этот страх не всегда получается перебороть, даже если рожать не впервой. С Дилайлой, например, у меня все прошло очень легко, а с Лео — наоборот, и если б я стала рожать третьего, все равно боялась бы.
И все-таки ночь не самое подходящее время для таких сообщений. Некоторые клиентки не знают меры, считают, что, раз они платят, я обязана круглосуточно им потакать. Вовсе нет. В договоре четко сказано: если у клиентки начались роды — я в ее полном распоряжении; если же она просто разнервничалась, то нервы подождут до утра. А утром я с радостью готова выслушать ее и успокоить.
Я отвечаю:
В первый раз всем страшно. Постарайся уснуть, тебе нужен отдых. Поговорим завтра, обнимаю.
Достаточно дружелюбно и в то же время с намеком, что продолжать сейчас разговор я не намерена. Завтра сама позвоню Шелби с предложением встретиться за чашкой кофе — обсудим и развеем все ее тревоги.
Шелби молчит. На часах три ночи; наверное, она все поняла и легла спать.
Почти уже кладу телефон на тумбочку, когда снова раздается сигнал.
Я боюсь своего мужа.
Мне приходится дважды вчитаться в написанные слова. С мужем Шелби я не встречалась, поэтому не знаю, какой он. Знаю только имя — Джейсон — и то немногое, что Шелби о нем рассказывала.
Джоша будить не стоит. Он наверняка посоветует отказаться от такой клиентки и не ввязываться в чужие домашние проблемы.
И все же, так или иначе, я теперь связана обязательствами с семьей Тибоу, разве нет? Шелби внесла предоплату, мы обе поставили в договоре подписи, а вчера я отправила ей по почте копию.
Кстати говоря, чек до сих пор на кухонном столе, я еще не положила его на счет. В принципе, можно его вернуть, сказать, мол, не рассчитала силы и еще одного человека все-таки не потяну. В следующем месяце должны родить восемь моих клиенток — тогда же, когда и Шелби, — и роды у кого-нибудь из них вполне могут совпасть. Извинюсь, посоветую другую доулу. После этого Шелби, наверное, напишет мне плохой отзыв на сайте услуг. В самом деле, что такого страшного она мне еще сделает? Не в суд же подаст.
Правда, не очень хочется перекладывать ответственность на кого-то другого. Да и к тому же именно таким женщинам, как Шелби, я больше всего и нужна. Именно ради этого и стала доулой — чтобы поддерживать матерей-одиночек и тех, у кого спутник есть, а поддержки от него не дождешься.
Я смиренно вздыхаю, бросаю взгляд на Джоша — одеяла по-прежнему укрывают его с головой — и пишу:
Он тебя ударил?
В прошлый раз Шелби пришла в солнцезащитных очках. За ними явно что-то скрывалось: возможно, заплаканные глаза, а возможно, синяк.
Что она может мне ответить? Может ответить «да, ударил», сказать, что он вне себя, кричит и швыряет вещи…
Но ведь насилие заключается не только в рукоприкладстве. Оно бывает и эмоциональным. Человека можно обзывать, оскорблять, манипулировать им, следить за каждым его шагом, не давать доступ к деньгам. Шелби раньше работала, а теперь нет — собственного источника доходов у нее не осталось. Мы все твердо уверены, что жертвы домашнего насилия должны бежать от своих тиранов, и, если те остаются, категорически осуждаем. Но как быть в подобной ситуации беременной безработной женщине, такой как Шелби? Она же полностью зависит от Джоша.
Больше меня сейчас, конечно, беспокоит насилие физическое. Тревожнее всего, что Шелби так до сих пор ничего и не ответила. Я сразу предполагаю худшее: он увидел, что она мне пишет, и разозлился.