– Верно. Но дело в том, что этот груз предназначался не для одного только Эдуарда Блондинга. Его контора как бы головная в химико-фармацевтическом объединении: сюда привозят сырье для всех, а потом уже делят. Как я уже говорил, это совершенно законно, у Блондинга есть письменное разрешение министра здравоохранения. Наркотики закупались оптом, потому что так было дешевле и выгоднее не только лаборатории Блондинга, но и всем остальным.
Лемер затянулся сигаретой и продолжил:
– А теперь поставь себя на место Перрена. Мешочки, найденные в машине, не отличаются от тех, в которых был расфасован морфий у Блондинга. Самое большее, что тебе могут инкриминировать в деле о грабеже, – это соучастие, а может, и руководство, ведь ты был близким человеком в доме Блондинга и мог от него узнать о поступлении в лабораторию такого огромного количества морфия.
Я промолчал. Уже четыре дня я практически ничего не ел и почти не спал. Был грязен, измучен волнением и тревогой, обескуражен обстановкой, в которую так неожиданно попал, и устал до бесчувствия. Мне казалось, будто серые тюремные стены источали страх и безнадежность.
Понимая это, Лемер продолжил более мягко:
– Держи себя в руках, не теряй мужества. Ты, без сомнения, жертва какого-то заранее продуманного плана, типичный козел отпущения. И у меня на это есть доказательства, полученные от вполне надежного лица.
– Кого?
– Самого судьи Перрена. Оказывается, потому тебя в таможне поджидали и проверяли так придирчиво, что рано утром получили анонимный телефонный звонок, будто ты повезешь в Брюссель морфий. Более того, было даже указано, что он спрятан за обивкой дверцы. Информатор знал и об упаковке наркотика.
Я был настолько поражен этим известием, что не сразу опомнился, но постепенно в памяти начали всплывать все подробности происшествия, на которые,я сперва и внимания не обратил.
– Совершенно верно. Только теперь я понял, почему таможенники приступили к обыску, не считаясь с правилами приличия… А этот доносчик остался неизвестным?
Лемер пожал плечами.
– Он только заявил, что действует из мести, поскольку ты его обделил при дележе добычи.
Несмотря на серьезность положения, я не удержался от улыбки.
– Похоже на какой-то скверный полицейский роман.
– К сожалению, это не роман, а действительность, жертва которой – ты.
– Теперь, конечно, нечего и думать о том, чтобы взять меня на поруки?
– Признаться, я об этом даже не заикнулся, ведь Перрен расхохотался бы мне в лицо. Поверь, будет очень трудно доказать, что ты не участвовал в ограблении.
Я же приехал к Блондингу в девять вечера, а уехал в три утра. Это могут подтвердить не менее пятидесяти человек.
– Да, так заявил и сам Блондинг. Но, к сожалению, некоторые приглашенные добавили, что между одиннадцатью и двумя часами ночи ты куда-то уходил, и Блондинг, кстати, подтвердил это, впрочем, очень неохотно. Все его сведения о тебе были весьма благоприятными. Однако, сам понимаешь, против фактов не попрешь. Если ты ездил к пациенту, то назови имя и адрес. Его свидетельство необходимо.
Я почувствовал спазмы в желудке. И понял, что не могу сообщить, как провел это время.
– Нет, существует профессиональная тайна, я не вправе называть этого человека.
Лемер с досадой покачал головой.
– Ерунда! Нам ведь не история болезни нужна. Всего лишь имя и подтверждение, что тогда ты был у него, а не в лаборатории Блондинга. Пациент сразу поймет свою прямую обязанность – помочь тебе. Тем более ему это не принесет никакого вреда.
Я немного подумал и решился:
– Хорошо, скажу тебе правду. Я солгал, никакого пациента не было. Дело обстояло так…
Он удивленно смотрел на меня поверх очков, ожидая объяснений.
Я взял сигарету из коробки на столе, закурил и начал свое признание.
Глава 3
Три месяца назад ко мне на прием явилась одна молодая особа, некая Моника Вотье. Она страдала небольшими нарушениями нервной системы, а внешне была очаровательной женщиной с божественным телом. И кроме того, не скрывала желания близости со мной.
Под предлогом проверки ее состояния, который не компрометировал никого, я встретился с ней в назначенный день, и после этого мы стали любовниками.
Она не была замужем, но не предъявляла мне требований, какие обычно возникают даже у самых доверчивых и покладистых женщин, когда они уверены в привязанности мужчин. – Все это, даже легкость наших отношений, начало меня пугать. Я боялся, что Мари-Клод догадается о нашей связи, и решил порвать с Моникой сразу после отпуска.
Она попросила меня навестить ее, зная, что я буду на вечере у Блондинга.
– Ты всегда можешь сказать, будто тебя вызвали к больному, это никого не удивит.
Я приехал и объявил о своем решении с ней расстаться.
Она приняла это спокойно, однако попросила распить с ней бутылку шампанского.
– Сохраним хорошее воспоминание о нашем последнем свидании, – очень мило сказала она.
Я ушел от нее около половины третьего и вернулся к Блондингу. Мне казалось, мое отсутствие осталось незамеченным, но получается, некоторые гости обратили на это внимание в течение тех трех часов.
Когда я закончил свой рассказ, Лемер покачал головой.
– Я понимаю, что сначала ты не мог сказать мне этого из-за Мари-Клод, но подобным чувствам больше не место. Свидетельство Моники Вотье необходимо.
– А Мари-Клод узнает?
Он сделал неопределенный жест.
– В принципе не должна. Но пресса уже вовсю шумит о твоем отсутствии, и я не могу ручаться, что журналисты не пронюхают остальное и не предадут огласке.
Я вздохнул в отчаянии.
– Только этого мне не хватало!
– Твои сентиментальные отношения с женой теперь дело второстепенное. И если она любит тебя по-настоящему, то расценит связь с этой особой как нечто случайное. Иначе ваш брак не имеет смысла и вы все равно потом разведетесь. Возможно, говорить так сейчас нечутко, но надо смотреть правде в глаза. Пока же самое главное – вытащить тебя из ямы.
И я дал ему адрес Моники Вотье.
– Я сейчас же все сообщу судье, и ее вызовут. Если это тебя хоть немножечко подбодрит, помни: такое свидетельство снимает самое тяжкое обвинение.
Я посмотрел на него с недоумением, и он пояснил:
– Торговля наркотиками разбирается в обычном уголовном суде, а воровство со взломом в ночное время, даже без покушения на жизнь человека, – судом присяжных. И хотя ты не юрист, полагаю, разницу понимаешь.
Он покинул меня, дружески похлопав по плечу, а я вернулся в камеру еще более подавленным, чем прежде.
Через два месяца меня привели во дворец правосудия, где после бесконечного ожидания в одной из крошечных каморок, которые прозвали мышеловками, я попал, наконец, в кабинет судьи Перрена.
Лет пятидесяти, он был высок, худощав и благороден, сквозь стекла очков в роговой оправе смотрели проницательные глаза.
Лемер ждал там же, он молча пожал мне руку.
Допрос начался сразу.
Когда я повторил судье, чем занимался в ночь с субботы на воскресенье, он чуть помедлил, заглянул в бумагу перед собой и спокойно заявил:
– По просьбе вашего защитника я допросил мадемуазель Вотье. Она категорически отрицает, что встречалась с вами тогда.
Я буквально подскочил.
– Но это невозможно! Может, она спутала число?
– Допустим, кто-то из вас действительно ошибается. Желая рассеять это недоразумение, я вызвал ее на очную ставку.
Дежурный судейский чиновник подошел к двери и пригласил Монику Вотье.
Она развязно вошла, обворожительно улыбнулась и села, скромно натянув на колени юбку, но при этом ни разу не взглянула на меня.
– Мистер Спенсер утверждает, что в ночь на двадцать девятое провел два часа вместе с вами. Вы же, мадемуазель, показали, что не видели его. В присутствии обвиняемого прощу вас либо подтвердить, либо изменить ранее сделанное вами заявление.
Только теперь она повернулась ко мне. На ее лице было удивление и негодование.
– В конце концов, господин судья, это безобразие! Я никогда не принимала у себя мужчин в ночное время. А если бы нуждалась во врачебной помощи, тоже не могла бы об этом забыть. Боюсь, под влиянием всех своих неприятностей мистер Спенсер просто потерял голову и возводит на меня напраслину.
Я открыл было рот, желая протестовать, но судья жестом приказал мне молчать.
– Значит, вы повторяете свое заявление?
– Да, безусловно!
– Обращаю ваше внимание на важность этих слов.
Факт приезда к вам обвиняемого необходимо подтвердить, чтобы рассеять тяготеющее над ним подозрение в ограблении лаборатории Блондинга. Изменение первоначальных показаний не принесет вам никакого вреда. Я просто помечу, что вы ошиблись.
Я почувствовал к Перрену настоящую благодарность: протягивая спасительную руку утопающему, он наверняка выходил за рамки обычных правил проведения расследования.
– Я не ошибаюсь, мне больше нечего добавить.
Судья посмотрел на меня.
– А вы что скажете, мистер Спенсер?
– Я тоже не ошибся, эта женщина просто лжет.
Судья обратился к Монике:
– Благодарю вас, мадемуазель, Вы свободны.
Она грациозно раскланялась и вышла, даже не посмотрев на меня.
Еще одна очная ставка была с Эдуардом Блондингом. Он произнес в мой адрес несколько похвальных фраз, описал как честного человека, известного ему со студенческих лет, заявил, что полностью мне доверяет, пожал руку и добавил на прощание:
– Мужайся, Тэд. Все это наверняка страшное недоразумение. Но, как бы ни повернулось, можешь рассчитывать на мою дружескую помощь.
Несмотря на то что этими словами он хотел меня поддержать, они все же не повлияли на мою судьбу.
Наконец судья объявил о передаче моего дела генеральному прокурору, поскольку расследование было закончено.