Пропавшая нимфа — Картер Браун, Буало-Нарсежак — страница 38 читать онлайн бесплатно

Он встал, потянулся и негромко произнес:

– Мне кажется, дорогой Тэд, тебе и в голову не пришла такая обычная мысль, что я просто не позволю рассказать все это полиции? …

– Интересно, как же ты сможешь запретить?

– Не будь наивным: Как я помешал Монике и Марселю? Если бы экипаж Ван Воорена не был избалован и расслаблен легкой жизнью, они бы тебе показали! Марк, которого ты видишь, сделан совсем из другого теста. Я вполне могу на него положиться. Он не прошляпил Монику Вотье! Завтра или позднее твой труп выловят из Сены с пулей во лбу. Полиция, естественно, придет к выводу, что, совершив ряд убийств, ты покончил с собой.

Он подошел к Марку и указал на меня подбородком.

– Мы сейчас уедем. А через десять минут сделаешь все, как положено.

Эдуард вышел, не обернувшись.

Через пару минут послышались шаги на лестнице и звук запираемой двери. Я попытался встать, но убийца ткнул меня револьвером и снова опрокинул в кресло.

– А закурить можно?

Он кивнул, разрешая.

Я взял сигарету и сделал несколько глубоких затяжек, пытаясь унять сердце, которое беспорядочно колотилось, и хоть как-то остановить струйки пота, стекающие по вискам.

Марк смотрел на меня, как змея на кролика, очевидно воображая себя гипнотизером. Взглянув на часы, он объявил:

– Еще пять минут.

Впервые я услышал его голос, столь же тусклый и нестрашный, как и вся его неприметная внешность. Мне больше ничего не оставалось, как ждать своего конца.

* * *

Но тут распахнулась входная дверь и в комнату ворвался мужчина с пистолетом.

– Полиция! Руки вверх!

Не раздумывая, Марк отскочил в сторону и выстрелил. Полицейский пошатнулся, схватился за плечо, и тут начался ад. Из сада набежала целая толпа. Первый проникший в комнату трижды выстрелил.

Марк упал на пол, даже не вскрикнув.

* * *

В машине, отъехавшей от особняка в Сен-Клу, комиссар Рене угостил меня дорогой сигаретой.

– Вы ведь курите, доктор?

– Курю. Признаться, совсем недавно я подумал, что балуюсь последней своей сигаретой.

– Мы не могли вмешаться раньше, ведь нам требовались доказательства. Блондинг раскололся сразу, как только его взяли при выходе из дома вместе с этой красоткой.

– Если бы он не приказал Марку переждать десять минут, тот бы меня прикончил.

Комиссар пожал плечами.

– Риск, конечно, был. Мы же договорились…

– Да. Трудно же было убедить вас по телефону. Спасибо, что не отказались!

– После убийства Моники Вотье у нас уже появились серьезные сомнения. А о Марселе Бланке мы узнали вчера вечером. Я почти целую ночь изучал это дело. Пришлось все архивы поднять. И представьте, понял, что вы тут ни при чем. У вас нет данных стать сознательным убийцей. Одно скажу: вы должны были сразу прийти к нам, а не действовать в одиночку. Ведь в полиции не все дураки.

– Я бы даже сказал: вообще нет дураков, но верят там только фактам. На собственной шкуре испытал.

Комиссар покачал головой и слегка улыбнулся.

– Вы правы. После пересмотра дела вам вернут врачебные права и все такое.

Машина ехала по набережной, с трудом лавируя в плотном транспортном потоке.

– Вы надолго меня задержите?

– Ну, все надо изложить письменно, на это потребуется время.

– Понятно. Остановите, пожалуйста, на минуту у телефонной будки. Мне нужно срочно позвонить.

Я вошел в кабину и набрал номер Анны. И в ответ услышал ее чистый голосок.

Буало-HapceжaкХолодный пот

Часть I

Глава 1

– Знаешь, – сказал Гевиньи, – я бы хотел, чтобы ты последил за моей женой.

– Дьявол!.. Она тебя обманывает?

– Нет.

– Тогда что?

– Это нелегко объяснить. Она странная… Она меня беспокоит.

– А чего конкретно ты опасаешься?

Гевиньи колебался. Он смотрел на Флавье, и тот чувствовал, что его останавливает: у Гевиньи не было доверия. Он оставался тем человеком, каким Флавье знал его пятнадцать лет назад, на факультете права: радушным, готовым излить тебе все свои чувства, а в глубине скромным и несчастным. Только что он громогласно кричал, раскрывая объятия: «Да это же старина Роже!.. До чего я рад тебя видеть!» Но Флавье уже тогда заметил легкую фальшивость его жестов и слишком громкое выражение радости. Гевиньи немного больше был возбужден, чем полагалось, немного больше, чем нужно, смеялся. Ему не удалось вычеркнуть прошедшие пятнадцать лет из своей жизни, которые физически изменили их, и того, и другого. Гевиньи почти полностью оплешивел, подбородок его отяжелел, брови порыжели, и около носа у него теперь были веснушки. Флавье, со своей стороны, тоже не остался прежним. Он знал, что похудел, немного сгорбился после той истории, и у него вспотели руки при мысли, что Гевиньи может спросить его, почему он стал адвокатом, если учился на полицейского.

– Я не боюсь откровенно говорить с тобой, – продолжал Гевиньи.

Он протянул Флавье роскошный портсигар, наполненный сигаретами. Галстук у него тоже был роскошный, так же как и костюм, сшитый у самого известного портного. На пальцах его сверкнули кольца, когда он доставал розовую спичку из небольшого коробка с названием известного ресторана. Он слегка надул щеки, прежде чем загасить синее пламя спички.

– Это такое состояние души, – сказал Гевиньи.

Да, он сильно переменился. Ему сопутствовала удача. Можно было догадаться, что позади него стоят комитеты, знакомства, друзья, целый круг общества и влияние. Но глаза его остались такими же живыми, готовыми испугаться и спрятаться за тяжелыми веками.

– Может, состояние духа? – без иронии проговорил Флавье.

– Мне кажется, первое слово более удачно, – настаивал Гевиньи. – Моя жена совершенно счастлива. Мы женаты четыре года… почти, через два месяца будет четыре. У нас полный достаток. После мобилизации моя фабрика в Гавре работает вовсю. Это из-за нее меня не призывали. Короче говоря, нужно признать, что, по нашим обстоятельствам, мы привилегированные люди.

– Детей нет? – прервал его Флавье.

– Нет.

– Продолжай.

– Я уже сказал, что у Мадлен есть все для счастья. Но есть и нечто, что сюда не вписывается. У нее всегда был немного странный характер: смена настроений, периоды депрессии, а за последние месяцы ее состояние резко ухудшилось.

– Ты показывал ее врачу?

– Конечно, я даже созвал целый консилиум. У нее ничего не нашли, понимаешь, ничего.

– Ничего органического, – согласился Флавье. – Ну, а в отношении психическом?

– Ничего… совершенно ничего!

Щелчком он стряхнул крошку пепла, упавшую на его жилет.

– О! Клянусь тебе, что все это именно так. Вначале я думал, что дело тут в навязчивой идее, в чем-то нереальном, спровоцированном войной. Она часто впадала в полное молчание. Когда ей говорили что-нибудь, едва слышала. Или уставлялась во что-нибудь перед собой. Уверяю тебя, на это было очень неприятно смотреть. Ты бы поклялся, что она наблюдает за чем-то непонятным… за какими-то невидимыми вещами. А возвращаясь к нормальной жизни, как бы делает над собой усилие, чтобы узнавать все вокруг, в том числе меня…

Он дал потухнуть своей сигарете и тоже смотрел теперь в пустоту с отсутствующим видом, так, как делал это раньше.

– Если она не больна, то, значит, симулирует, – нетерпеливо проговорил Флавье.

Гевиньи поднял жирную руку, чтобы остановить его.

– Я тоже так думал сначала и осторожно наблюдал за ней. Однажды я пошел следом… Она забрела в лес, села на берегу озера и провела там без движения более двух часов… Просто смотрела на воду.

Флавье все яснее представлял себе такую обстановку, и она становилась для него неприятной.

– Послушай, будь логичным, – сказал он. – Или твоя жена тебя обманывает, или она больна, или по какой-то причине симулирует, других решений не может быть.

Гевиньи потянулся к пепельнице на письменном столе и ударами короткого пальца стряхнул солидный нарост белого пепла. Он грустно улыбнулся.

– Ты рассуждаешь точно так же, как это делал я. Только я совершенно уверен, что Мадлен меня не обманывает, профессор же Лаварен объявил ее абсолютно нормальной. А к чему ей симулировать? По какой причине? Ведь никто не станет это делать ради удовольствия. Никто не будет терять два часа в лесу из-за ничего. А я рассказал тебе только одну деталь, но таких ведь множество.

– А ты говорил с ней?

– Да… много раз. Я спрашивал, что она чувствует, когда начинается приступ и возникают эти грезы.

– Как же она ответила?

– Что я напрасно беспокоюсь: она не грезит, и все происходящее вокруг волнует ее так же, как остальных людей.

– Но она не выглядела недовольной?

– Пожалуй… нет, скорее смущенной.

– У тебя не было впечатления, что она лгала?

– Совсем нет. Скорее наоборот, она мне показалась испуганной… Я даже хочу признаться в одной вещи, которая, чем все считали, что материнство вернет ей устойчивость. А потом внезапно…

– Пока я не вижу здесь никакой связи с твоей женой, – заметил Флавье.

– Связи? – возбужденно повторил Гевиньи. – Сейчас поймешь. После смерти родителей Мадлен унаследовала кое-какие драгоценности, которые принадлежали еще ее прабабке, в том числе – янтарное ожерелье. Так вот, она не перестает с ним заниматься, перебирать, любоваться… с таким видом… как бы это сказать, с тоской если хочешь. Потом, у нас дома есть портрет Полин Лагерлак, написанный ею самой, ибо она тоже рисовала! Мадлен часы проводит перед ним как завороженная. Но скажу еще больше: недавно я обнаружил, что она поставила его на стол в салоне около зеркала. Надела на шею ожерелье и пыталась причесаться так же, как дама на портрете. У нее до сих пор эта прическа, – смущенно закончил Гевиньи, – тяжелый шиньон на затылке.

– А что, она похожа на, Полин?

– Может быть… очень отдаленно.

– Хорошо, я повторяю вопрос: чего ты конкретно опасаешься?

Гевиньи вздохнул, взял сигарету и стал ее внимательно рассматривать.

– Не смею даже признаться в том, что бродит у меня в голове… Но совершенно очевидно, Мадлен стала другой. Более того! Иногда мне кажется, что женщина, которая живет рядом со мной, не Мадлен!

Флавье встал и неестественно рассмеялся.

– Ну и ну! Кем же ты хочешь ее считать? Полин Лагерлак? Ты преувеличиваешь, мой бедный Поль… Что тебе предложить? Портвейн? Чинзано? Кап-корс?

– Порто.

И когда Флавье прошел в столовую, чтобы поставить на поднос вино и стаканы, Гевиньи закричал:

– А ты, я даже не спросил, ты не женился?

– Нет, – ответил глухой голос Флавье, – и не имею ни малейшего желания.

– Я случайно узнал, что ты бросил полицию, – продолжал Г евиньи.

Наступило короткое молчание.

– Тебе помочь?

Гевиньи оторвался от своего кресла и подошел к открытой двери. Флавье откупоривал бутылку. Гевиньи оперся о косяк.

– У тебя очень мило… Знаешь, я должен извиниться, что надоедаю тебе своими историями. И потом, я очень рад встретить тебя наконец. Мне нужно было сперва предупредить о своем появлении по телефону, но, понимаешь, я так занят…

Флавье выпрямился и спокойно отложил пробку. Неприятный разговор закончился.

– Ты говорил о морских сооружениях? – спросил он, наполняя стаканы.

– Да. Мы делаем корпуса для катеров. Очень крупный заказ. Кажется, в Министерстве ждут каких-то неприятностей.

– Еще бы! Нужно наконец разделываться с войной. Ведь скоро май… Твое здоровье, Поль.

– Твое, Роже.

Они выпили, глядя друг другу в глаза.

Когда Гевиньи стоял, было видно, какой он коренастый и низенький. Он расположился возле окна, и его романтическое лицо с маленькими ушами и высоким благородным лбом хорошо освещалось. Вместе с тем, Гевиньи не хватал с неба звезд. Этот профиль римского проконсула у него получился благодаря частице прованской крови. А после войны этот парень будет стоить миллионы… Флавье был недоволен собой за такие мысли, разве он сам не пользовался отсутствием сейчас других людей? Правда, его освободили от воинской повинности, но это, возможно, не было извинением. Он поставил свой стакан на поднос.

– Чувствую, эта история засела у меня в голове… У твоей жены никого нет на фронте?

– Какие-то далекие братья, которых мы никогда не видели. Другими словами, никого из родных.

– А как ты с ней познакомился?

– Довольно романтическим образом.

Гевиньи тянул из своего стакана, подыскивая слова. Узнавалась прежняя манера бояться показаться смешным, которая парализовывала его и часто заставляла отмалчиваться. Тем не менее, он наконец решился, – Я встретился с ней в Риме, во время деловой поездки. Мы остановились в одном отеле.

– В каком?

– «Континенталь».

– А что она делала в Риме?

– Училась живописи. Кажется, она замечательно пишет. Я, знаешь ли, ничего в этом не понимаю.

– Она хотела давать уроки потом?

– Что ты… Просто для своего удовольствия, У нее никогда не было необходимости работать и зарабатывать на жизнь. Подумай, в восемнадцать лет она уже имела собственную машину. Ее отец был крупным промышленником…

Гевиньи повернулся и подошел к столу.

Флавье отметил его легкую и уверенную поступь. Раньше у него была довольно скованная походка, и держался он не так прямо. Богатство жены изменило его.

– Она теперь по-прежнему пишет?

– Нет. Понемногу перестала… Веяние времени. Парижанки такие занятые люди!

– Но… приступы, о которых ты говоришь… может, они имели какую-нибудь причину? Не было ли сперва потрясения? Или ссоры?.. Скверных новостей? Ты должен все хорошенько проверить сам.

– О! Еще бы! Конечно, я искал, но только ничего не нашел. Ведь часть недели я живу в Гавре, этого не следует забывать.

– А ее приступы, ее «отсутствие», как ты это назвал, началось, когда ты был там?

– Нет, я был здесь. Только что вернулся. В субботу… В начале Мадлен по обыкновению была весела. А вечером в первый раз показалась мне странной, но тогда я не обратил на это никакого внимания. Я сам был достаточно усталым.

– А прежде?

– Прежде?.. У нее иногда бывало плохое настроенйе, но ничего похожего.

– А ты уверен, что в ту субботу у вас ничего не случилось?

– Совершенно уверен, и по очень простой причине: весь день мы провели вместе. Я приехал утром, около десяти часов. Мадлен только встала. Мы поболтали… не спрашивай о подробностях, я, конечно, забыл все… И почему бы мне надо было обращать на это внимание? Помню только, что завтракали мы дома.

– Где ты живешь?

– Что?.. Ах, да, ведь я никогда не писал тебе… Я купил дом на авеню Клебер, совсем близко от Этуаль… Вот моя визитная карточка.

– Спасибо.

– После завтрака мы вышли. Вспоминаю, что мне нужно было повидать кое-кого в Министерстве… Потом мы погуляли около Оперы. А потом… черт возьми, это все. Такой же день, как остальные.

– А кризис?

– Произошел в конце ужина.

– Ты можешь сообщить дату?

– Дьявол! Дату?

Гевиньи заметил записную книжку адвоката и стал ее перелистывать.

– Помню, был конец февраля, – сказал он, – из-за того свидания… Ну вот, суббота была двадцать шестого числа. Это безусловно случилось двадцать шестого.

Флавье присел на подлокотник кресла около Гевиньи.

– А почему тебе пришла в голову мысль отыскать меня?

Гевиньи снова крепко сжал руки. Он освободился от всех своих тиков, но сохранил эту привычку. Руки он сжимал, когда находился в затруднительном положении.

– Ты всегда был моим другом, – пробормотал он. – Иногда интересовался необычными психологическими случаями… Ведь не хочешь же ты, чтобы я попросил помощи у полиции?.

Увидев, как сжались губы Флавье, он поспешил добавить:

– Именно потому, что ты ушел оттуда, я и обратился к тебе.

– Да, – сказал Флавье, поглаживая кожу кресла, – ушел.

Он резко поднял голову.

– Знаешь почему?

– Нет, но…

– Все равно узнаешь. Такие вещи… невозможно долго скрывать.

Он хотел улыбнуться, остаться прежним, но голос его невольно сделался жестким.

– У меня был тяжелый удар… Немного портвейна?

– Нет, спасибо.

Флавье налил себе и поднял стакан.

– Со мной случилась идиотская вещь… Я был инспектором… И теперь уже можно сказать – не любил эту работу. Если бы отец не вынудил меня!.. Он служил дивизионным комиссаром и не признавал другой карьеры. Я должен был отказаться. Ведь никто не имеет права заставлять парня… Короче, мне поручили задержать какого-то типа. О! Это не было опасно, нет… Только он вздумал спрятаться на крыше… Со мной был один мой коллега, очень симпатичный, по имени Лериш…

Он опорожнил стакан, и на глазах его появились слезы. Он кашлянул и пожал плечами, чтобы скрыть свои чувства.

– Вот видишь, – пошутил он, – как только эта история всплывает на поверхность, я теряю тормоза… Крыша была крутой. Машины виднелись где-то совсем далеко внизу. Тип спрятался за трубой, он был безоружен. Его требовалось только связать. Я не смог спуститься к нему.

– Головокружение! – сказал Гевиньи. – Ну да, помню, ты всегда этим страдал.

– Лериш пошел вместо меня… и упал.

– А! – произнес Гевиньи.

Он опустил глаза, и Флавье, наклонившись к нему, так и не узнал, что тот подумал. Он продолжал тихим голосом:

– В любом случае лучше тебе быть в курсе дела.

– Нервы могли не выдержать, – сказал Гевиньи.

– Разумеется, – безразлично заметил Флавье.

Некоторое время они молчали, наконец Гевиньи сделал рукой неопределенный жест.

– Это огорчительно, но ведь ты здесь не виноват.

Флавье открыл ящичек с сигаретами, – Угощайся, старина.

Он всегда чувствовал неудовлетворенность, когда рассказывал свою историю. Никто не принимал ее всерьез. Как заставить их услышать крик Лериша, который так долго звучал в его ушах, хотя падение было таким коротким? У жены Гевиньи могло быть, конечно, скрытое переживание, но какое переживание сравнится с этим? Разве она тоже слышала крик, пусть даже во сне? Позволила ли она кому-нибудь умереть вместо себя?

– Могу я рассчитывать на тебя? – спросил Гевиньи.

– Чего ты конкретно от меня хочешь?

– Ты должен наблюдать за ней. Но особенно ценно твое мнение. Мне совершенно необходимо иметь возможность с кем-нибудь поговорить об этом. Ты ведь согласен?

– Если тебе будет легче.

– О, мой дорогой Роже, ты даже не представляешь, до какой степени! Ты сегодня вечером свободен?

– Нет.

– Жаль! Я бы пригласил тебя пообедать у нас. Тогда в другой день?

– Нет. Лучше, если она не будет меня знать, это упростит задачу.

– Верно, – согласился Гевиньи. – И все-таки тебе ведь необходимо встретиться с ней.

– Отправьтесь вдвоем в театр. Тогда я смогу рассмотреть ее, не будучи нескромным.

– Отлично, завтра вечером пойдем к Мариньи. У меня есть ложа.

– Я там буду.

Гевиньи взял Флавье за руки.

– Спасибо. Видишь, я прав, ты действительно очень отзывчивый и сообразительный человек. Я бы не подумал о театре.

Он принялся шарить во внутреннем кармане пиджака и заколебался.

– Не сердись, старина… Но нужно решить еще один вопрос, понимаешь… Ты и так уже согласился заняться Мадлен.

– Подумаешь! – проговорил Флавье. – У меня много времени.

– Это правда?

Флавье легонько хлопнул его по плечу.

– Здесь интересен именно случай, а не деньги. У меня ощущение, что мы похожи с ней и… да… я имею шанс понять происходящее.

– Но уверяю тебя, она ничего не скрывает.

– Увидим.

Гевиньи взял свою серую шляпу и перчатки.

– Твоя контора хорошо работает?

– В общем, да, – ответил Флавье, – не могу жаловаться.

– Знаешь, ведь я могу быть полезен тебе… И сделаю это от чистого сердца. У меня крепкое положение сейчас.

«Окопавшийся в тылу», – подумал Флавье. Это определение так неожиданно пришло ему в голову, что он отвернулся, стараясь избежать взгляда Гевиньи.

– Вот сюда, – сказал он, – лифт не в порядке.

Они вышли на узкую лестничную площадку. Гевиньи подошел к Флавье.

– Действуй так, как считаешь нужным, – прошептал он, – Как только у тебя появятся первые сообщения, позвони мне по телефону в контору или, еще лучше, приходи повидаться. Наша лавочка находится в зданий, примыкающем к «Фигаро»… И еще я прошу тебя, пусть Мадлен ни о чем не догадывается. Если она заметит это наблюдение… Бог знает, что может произойти.

– Рассчитывай на меня.

– Благодарю тебя.

Гевиньи спустился с лестницы. Он дважды оборачивался, чтобы помахать Флавье рукой. Тот вернулся к себе и подошел к окну. Огромная черная машина медленно отъехала от тротуара и направилась к перекрестку… Мадлен!.. Ему нравилось это имя. Как она могла выйти замуж за этого толстяка? Безусловно, она его обманывала и играла комедию. Гевиньи заслуживал того, чтобы быть обманутым. С его замашками богача, сигарами, кораблями, с его административными советами. Флавье не переносил людей, слишком уверенных в себе, и, тем не менее, бог знает что отдал бы, лишь бы обладать частью этой их уверенности.

Он резким движением захлопнул окно, потом отправился пошарить на кухне, убеждая себя в том, что голоден. Но чем насытиться? Он пересмотрел множество банок с консервами, которые поставил в шкаф. Он тоже запасся провизией, хотя был уверен, что война окажется короткой и делать запасы – просто идиотство. И внезапно действительно почувствовал голод. Взял несколько бисквитов, бутылку хорошего белого вина и, найдя кухню противной, прошел в кабинет, разгрызая по дороге печенье. Попутно он включил радио, уже заранее зная его сообщения: активность патрулей, артиллерийская перестрелка по обоим берегам Рейна. Но голос диктора все же будет чем-то живым. Флавье сел и выпил немного вина. В полиции ему удача не сопутствовала, он был равнодушен к своей службе. А на что он вообще годен? Он открыл ящик стола, достал зеленую папку и написал в ее верхнем правом углу: «Досье Гевиньи». Потом сунул туда несколько листков бумаги и остался сидеть, устремив глаза в пустоту.

Глава 2

«Наверное, я выгляжу идиотом», – думал Флавье. Он делал вид, что небрежно играет маленьким биноклем из слоновой кости, разглядывая окружающих, но никак не мог решиться направить его на Мадлен. Вокруг было множество людей в военной форме, и женщины, которые сопровождали офицеров, имели такой же самодовольный вид, как и их спутники. Флавье ненавидел их, как стал ненавидеть и войну, и всю касту военных, и этот чересчур роскошный театр, наполненный нарядной и игривой публикой. Когда он поворачивал голову, то видел Гевиньи, положившего скрещенные руки на барьер ложи. Мадлен сидела немного в стороне, грациозно наклонив голову. Она оказалась темноволосой и тонкой, но черты ее лица Флавье различал лишь смутно… У него сложилось впечатление, что она красива и хрупка, может быть, из-за тяжелых волос.

И как такая элегантная женщина могла полюбить этого толстого Гевиньи? Как она вообще могла принимать его ухаживания? Поднялся занавес над спектаклем, который совершенно не интересовал Флавье. Он закрыл глаза и стал вспоминать то время, когда они с Гевиньи ради экономии жили в одной комнате и были очень скромными и тихими. Студенты тогда насмехались над ними и старались провоцировать разные инциденты. Случались среди них и такие парни, которые добивались всех желаемых женщин. Один в особенности. Звали его Марком. Он не был ни особенно умен, ни особенно красив. Однажды Флавье решил расспросить его о жизни. Марк улыбнулся тогда.

– Разговаривай так, – сказал он, – будто уже спал с ними… Это не дает осечки.

Но Флавье так никогда и не осмелился на это. Он не мог быть нескромным. Даже «ты» говорил людям с трудом. Когда в молодости он служил инспектором, коллеги смеялись над ним, считая притворщиком. И даже немного боялись. А когда же Гевиньи осмелился? С какой женщиной? Может быть, с Мадлен? Флавье называл ее Мадлен, будто был связан с ней, будто Гевиньи был их общим недругом. Он попытался представить себе ресторан отеля «Континенталь». Вообразил, как обедает в первый раз с Мадлен и делает знак метрдотелю подать карту вин. Нет, невозможно! Тот не стал бы его обслуживать… А потом… нужно будет пересечь огромную залу ресторана… позднее – спальня… Раздевающаяся Мадлен… да что там! Ведь она была его женой!.. Флавье открыл глаза, поерзал в кресле, и ему захотелось покинуть театр, но он сидел в середине ряда: пришлось бы беспокоить столько зрителей! Вокруг раздались смех и аплодисменты, которые вспыхнули на мгновение и затихли. Кажется, актеры говорили о любви. Быть актером! Флавье вздрогнул от отвращения. Украдкой, краешком глаза поискал Мадден. В золотистом полумраке она вырисовывалась как портрет. Драгоценности сверкали на ее шее и в ушах. Глаза тоже казались светящимися. Она слушала с выражением восхищения на лице, которое часто можно видеть у посетителей музея, рассматривающих Джоконду. Тяжелый узел волос на ее затылке отливал красным деревом. Мадам Гевиньи…

Флавье нужно было смотреть на нее в бинокль, но сосед Мадлен решительно задвигался, и он сунул прибор в карман. В антракте надо уйти. Теперь он был уверен, что узнает ее в любом месте, и почувствовал дрожь при мысли, как станет следить за ней, наблюдать чужую жизнь. Гевиньи попросил его о чем-то некрасивом, И если Мадлен догадается… В конце концов, у нее есть полное право иметь любовника! Но он уже знал, что сам будет сильно страдать, если обнаружит ее неверность. В зале снова раздались аплодисменты. Он бросил быстрый взгляд: Мадлен сидела в той же позе. Бриллианты в ее ушах так же вспыхивали. В глазах по-прежнему отражался свет театральных огней, а тонкая рука лежала на бархате барьера. Ложа создавала вокруг нее светло-золотой ореол. Не хватало лишь подписи в углу картины, и на секунду Флавье показалось, что он видит там маленькие красные буквы: Р. Ф… Роже Флавье… Но это уже было слишком глупо! Он не должен придавать такое значение словам Гевиньи… Если позволить своему воображению унестись… Ему надо было становиться романистом с такой фантазией, с образами, возникающими перед ним, драматическими и трагическими. Роже сжал руки, как это делал Гевиньи. Если он выбрал ремесло адвоката, то затем только, чтобы узнавать секреты, мешающие людям жить. Даже Гевиньи со своими фабриками, богатством, с друзьями, устал от жизни. Они лгали, все эти люди, которые вместе с Марком утверждали, будто не признают препятствий. Кто знает, не искал ли и сам Марк человека, которому мог бы довериться? Гевиньи тоже целовал Мадлен, и вместе с тем она была ему безразлична. Правда заключалась в том, что все они, как и Флавье, шатались на крутом спуске, в конце которого находилась бездна. Они смеялись, они занимались любовью, но они боялись. Что бы с ними стало без пасторов, врачей и людей закона?

Занавес упал, и он поднялся. Люстра зажглась, и в ее свете лица показались сероватыми. Все встали и продолжали аплодировать стоя. Мадлен медленно обмахивалась программкой, пока муж что-то говорил ей на ухо. И это была гоже знакомая картина: женщина с веером… а быть может, изображение Полин Лагерлак. Лучше было решительно уйти. Флавье последовал за толпой, которая направлялась в фойе, и на секунду был остановлен группой, возвращавшейся в зал. Когда ему удалось освободиться, он почти столкнулся с Гевиньи и его женой.

Он задел Мадлен, проходя, увидел ее в нескольких сантиметрах от себя и узнал только потом… Ему хотелось обернуться, но молодые офицеры, которые спешили в бар, подтолкнули его вперед. Он спустился на несколько ступенек и внезапно пожалел, что ушел. Тем хуже. Он почувствовал необходимость побыть одному.

Ему нравились эти военные ночи, эти длинные пустынные улицы, по которым гулял теплый ветер, приносящий аромат лужаек и магнолий. Он двигался бесшумно, как беглец, и без труда представлял себе лицо Мадлен, ее темные волосы, так красиво уложенные, голубые глаза, такие светлые, что они не смогли бы скрыть своих чувств. У нее были тонкие губы, почти не тронутые помадой, губы мечтающей девочки. Да, имя Мадлен создано для нее. Но Гевиньи… Ей нужна другая фамилия. Она, конечно, несчастлива! Гевиньи вовлек ее в странное замужество, не понимая, что жена умирает от скуки рядом с ним. Она была слишком деликатна, слишком возвышенна для подобной жизни. Не потеряла ли она охоту к рисованию? Теперь речь шла уже не о том, чтобы последить за ней, а о том, как защитить ее и, может быть, помочь.

«Я схожу с рельс, – подумал Флавье. – Еще несколько часов, и я влюблюсь. Мадам Гевиньи просто нуждается в чем-то укрепляющем, вот и все!»

Он ускорил шаг, недовольный собой и немного встревоженный. А когда вернулся домой, решил, что скажет Гевиньи, будто неотложное дело требует его выезда в провинцию. Почему он станет рисковать своим спокойствием ради человека, который, в сущности, ему даже не верит? Ведь Гевиньи мог и раньше объявиться. К дьяволу Гевиньи!

Он приготовил немного ромашки.

«Что бы она подумала, если бы увидела такое? Старик, погрязший в своих привычках и пороках».

Он плохо спал. А проснувшись, вспомнил, что должен следить за Мадлен, и застыдился своей радости, но не смог с нею сладить, она осталась рядом, как потерявшаяся собака, которую не смеешь прогнать. Он включил радио. Опять артиллерийская перестрелка и патрулирование. Хорошо. Это не помешало его счастью. Он быстро закончил несколько дел, позавтракал в знакомом ресторане. Его не смущали больше гражданская одежда и взгляды, укоризненные и неодобрительные, адресованные ему. Ведь он не виноват в том, что забракован. Он с трудом дождался двух часов и отправился на авеню Клебер. После недели ненастья установилась хорошая погода. Почти никого на улице. Флавье сразу заметил массивный черный «тальбо», стоящий возле шикарного здания, и прошел мимо. Это было здесь. Здесь жила Мадлен… Он вытащил из кармана газету и медленно пошел вдоль согретых солнцем фасадов домов. Время от времени он пробегал глазами статью… самолет, сбитый в Эльзасе… Ничего не поделаешь, он в отпуске, и у него свидание с Мадлен, этот час полностью принадлежал ему. Он пошел обратно, выбрал маленькое кафе, перед которым на тротуаре стояли три столика, и присел за один из них.

– Кофе!

Отсюда он мог видеть все это здание: высокие окна, украшенные по моде 1900 года, балкон со множеством цветов. Выше находилась мансарда и синее дневное небо. Его взгляд опустился: «тальбо» отъезжал по направлению к Этуаль. Теперь Мадлен не заставит себя ждать.

Он выпил обжигающий кофе, улыбаясь самому себе. В общем, не было никаких причин ей выходить… Но она выйдет, из-за этого солнца, листвы, этого теплого воздуха… Выйдет, потому что он ждет ее.

И неожиданно она действительно появилась на тротуаре. Флавье отбросил свою газету и пересек улицу. На ней был серый костюм, очень затянутый в талии, и в руках черная сумка, которую она прижимала к себе. Она огляделась, надевая перчатки. Вокруг ее шеи дрожали кружева. Лоб и глаза были прикрыты вуалеткой, которая грациозно спадала с полей шляпки, и он подумал: жена волка. Ему захотелось нарисовать этот тонкий силуэт, ясно видевшийся на фоне светлого строения в стиле рококо. У него тоже была слабость к краскам, но его картины успеха не имели. Он тоже учился играть на рояле, но не достиг мастерства. Он был из тех людей, которые ненавидят посредственность, но сами не могут подняться до настоящего таланта. Много слабеньких попыток… много разочарований. Но теперь здесь была Мадлен…

Она прошла по улице до площади Трокадеро и приблизилась к Экспанаде, белизна которой слепила глаза. Никогда еще Париж так не походил на парк. Эйфелева башня, голубая и рыжеватая, поднималась над лужайками, как знакомый тотем. Сады в каскадах цветов тянулись до самой Сены. Здесь люди как бы находились между войной и покоем, и это ощущение было напряженным. Может быть, потому Мадлен теперь шла с такой усталостью? Казалось, она колеблется: остановилась перед входом в музей, потом отошла, будто что-то увело ее. Перешла на авеню Анри-Мартин, прогулялась по ней в потоке других людей, наконец решилась и вошла в часовню Паси.

Флавье был уверен, что она продолжит свою прогулку, и действительно Мадлен пошла к могилам по центральной аллее кладбища, с ее статуями и надгробиями из мрамора и бронзы. Затем свернула на боковую дорожку, поглядывая направо и налево. Вокруг нее прыгали воробьи. Городской шум доносился издалека, и можно было вообразить, что находишься в странной и чужой стране, будто внезапно переменилась вся жизнь. Больше никого не было. Мадлен медленно шла между могил, и тень ее скользила по памятникам, ломаясь на ступеньках часовен, в глубине которых виднелись фигуры ангелов. Иногда она останавливалась для того, чтобы прочитать полустершиеся надписи: «Семья Местье…», «Альфонс Меркадье. Он был хорошим отцом и мужем». Многие камни вросли в землю, по ним бегали ящерицы. Мадлен, казалось, хорошо себя чувствовала в этом месте. И продолжала свой путь, который в конце концов привел ее к центру кладбища. Там ей пришлось нагнуться и поднять тюльпан, упавший из какого-то букета. Затем по-прежнему не спеша она приблизилась к одной из могил и остановилась возле. Флавье, спрятавшись за часовней, мог спокойно наблюдать за ней. Лицо Мадлен не выражало ни экзальтации, ни волнения, а напротив, дышало спокойствием и даже радостью. О чем она думала? Ее руки свободно висели вдоль тела, а пальцы все еще держали тюльпан. Она снова была похожа на портрет женщины, которую обессмертил гений художника. Может быть, наступил один из приступов, о которых рассказывал Гевиньи? Или Мадлен находилась в мистическом трансе? Но тот проявлялся в других симптомах, очень определенных, которые невозможно спутать. Видимо, все было проще: Мадлен пришла помолиться за умершего, какого-нибудь родственника. Но могила казалась очень старой и заброшенной…

Флавье посмотрел на часы. Мадлен простояла там двадцать минут и теперь двигалась по центральной аллее, рассматривая прочие скульптуры с таким интересом, будто только за этим и пришла сюда. Флавье мимоходом прочитал надпись на надгробье могилы, у которой останавливалась Мадлен.

Полин Лагерлак

1840–1865

Хотя он и ожидал увидеть это имя на камне, все же почувствовал волнение и продолжил свое преследование. Гевиньи оказался прав: было что-то необъяснимое в поведении Мадлен. Он вспомнил ее позу перед могилой. Она даже не сложила молитвенно руки, не склонила головы. Просто оставалась совершенно неподвижной, как бы погруженной в воспоминания, будто, например, перед своим родным домом. Он отбросил эту абсурдную мысль и подошел поближе к Мадлен. Она так и не выпустила тюльпан из руки и теперь спускалась к Сене, чуть сгорбившись, немного усталой походкой. (* здесь пропущен текст *) царит такая неразбериха, старина! Ты даже не представляешь. Впрочем, лучше об этом не знать. Так спокойнее.

– Лагерлак – девичья фамилия твоей жены? – спросил Флавье.

– Да нет, ее звали Гиворс… Мадден Гиворс. Своих родителей она потеряла три года назад. Ее отец имел большую бумажную фабрику около Маси… Крупное дело! А основал фабрику ее дедушка… Он был уроженцем этих мест.

– А Полин Лагерлак жила в Париже?

– Вовсе нет.

Гевиньи принялся барабанить по столу своими толстыми пальцами.

– Послушай. Все это было так давно… Теща однажды показала мне дом бабушки Полин, старое здание на улице Сен-Пере, если не ошибаюсь… Кажется, на нижнем этаже там еще была какая-то лавка: магазин античных вещей или нечто в этом роде… А что ты думаешь о Мадлен после того, как увидел ее?

Флавье пожал плечами.

– Пока ничего.

– Но ведь здесь есть что-то.

– Кажется… да… А ты не знаешь, она совсем забросила свою живопись?

– Вроде бы… Да, совсем. Сделала салон из ателье, а я его обставил.

– Но почему она перестала рисовать?

– Вот!.. Просто ей это надоело. А потом… ведь люди меняются.

Флавье встал и протянул руку Гевиньи.

– Не буду мешать тебе работать, старина. Я вижу, как ты занят.

– Брось, – оборвал его Гевиньи, – это ничего не стоит. Меня Мадлен интересует. Ответь мне честно… По-твоему, она сумасшедшая?

– Безусловно не сумасшедшая, – ответил Флавье. – А она много читает? Есть у нее увлечения?

– Нет. Читает немного, Как все, только самые интересные книги, журналы… И увлечений вроде никаких не замечал.

– Хорошо, я продолжу наблюдение за ней, – сказал Флавье.

– У тебя не очень-то воодушевленный вид.

– Просто я твердо убежден, что мы зря теряем время.

Он не мог признаться Гевиньи в своем решении следить за Мадлен недели и месяцы, в том, что не обретет покоя, не раскрыв ее тайны.

– Очень прошу тебя, – сказал Гевиньи. – Ты видишь, как я живу: контора, разъезды, ни одной свободной минуты… Поэтому займись ею. Мне будет намного спокойнее.

Он проводил Флавье до лифта.

– Позвони, если узнаешь что-нибудь новое.

– Обещаю.

Флавье вышел из здания и очутился в толпе. Купил вечернюю газету. Два самолета сбиты в районе Люксембурга. Статья уверяла, что немцы проигрывали войну. Они были блокированы и обречены на бездействие. Скоро с ними покончат. Флавье зевнул и сунул газету в карман. Война перестала волновать его. Если что-то и имело значение, так это Мадлен. Зайдя в кафе, он заказал виски с содовой. Ему представилась Мадлен перед могилой Полин… тоска по могиле… Нет! Это невозможно… Но что нам известно о невозможном?

Вернувшись к себе с головной болью, Флавье стал перелистывать энциклопедию на букву «Л» и, конечно, ничего не нашел.

Он заранее знал, что имени Лагерлак не может быть в справочнике, но не смог бы заснуть, не проверив этого. На всякий случай… Вероятно, он совершит еще множество абсурдных поступков… на всякий случай. Начиная думать о ней, он терял всякое хладнокровие. Женщина с тюльпаном. Он попытался нарисовать ее силуэт, склонившийся над водой. Потом сжег листик бумаги и проглотил два снотворных порошка.

Глава 3

Мадлен прошла мимо Кабинета депутатов, возле здания которого шагал вооруженный часовой. Как и накануне, она вышла из дома сразу после ухода Гевиньи, но на этот раз зашагала быстро, и Флавье, опасавшемуся несчастного случая, пришлось следовать за ней по пятам, потому что она переходила улицы, не обращая внимания на машины. Куда она так бежала? Мадлен заменила свой серый костюм на коричневый, совсем обычный, а на голову надела берет. Низкие каблуки изменили ее походку. Она казалась еще моложе, выглядела немного по-мальчишески со своей сумочкой под мышкой. В тени фасадов она пошла по бульвару Сен-Жермен. Прогулка в Люксембург? Или в Географический зал? На какой-нибудь сеанс оккультизма? Внезапно Флавье все понял и для большей уверенности подошел ближе. Почувствовался запах ее духов… Где он уже слышал его?.. Это было накануне, на пустынных аллеях кладбища Паси… Ему нравился этот запах, он напоминал дом его бабушки, выстроенный около Сомюра, на скале. Все люди там жили на скалах и поднимались к себе по лестницам, как Робинзоны. Печные трубы иногда торчали прямо из вершин. Он ездил туда на каникулы, в этот дом, полный множества переходов и коридоров, вырубленных в скале. В детстве они внушали ему страх, а земля там всюду пахла духами Мадлен. И здесь, на бульваре, залитом солнцем, где молоденькие ветви, как протянутые руки, бросали тени на тротуар, Флавье снова почувствовал привлекательность неизвестного и сразу понял, почему это происходит. Мадлен пробудила это в нем. А потом всплыли другие воспоминания, в особенности одно. В двенадцать лет, сидя в тени деревьев на высокой скале, откуда открывался величественный вид на бесконечные леса, он прочитал роман Киплинга «Свет погас». На первой странице там была картинка, представляющая девочку и мальчика. Они нагнулись над револьвером. И загадочная фраза, которая всегда вызывала у него слезы, вспомнилась ему: «Это был Варалонг, направляющийся в Южную Африку…» Теперь он уже знал, что девочка, одетая в черное, была похожа на Мадлен. Та самая девочка, о которой он думал, прежде чем заснуть, и шаги которой слышались ему во сне. Да, все это было смешно, во всяком случае для такого человека, как Флавье. Но все это было правдой, только идущей по другому, по неведомому плану, правдой погибшей мечты, неожиданно и случайно обретенной вновь. Мадлен шла впереди него, вся в темном, тонкая, стараясь оставаться в тени, и от нее пахло хризантемами. Потом она свернула на улицу Сен-Пере, и Флавье почувствовал что-то вроде горького удовлетворения. Конечно, это еще ничего не означало, но тем не менее…

Дом, о котором говорил Гевиньи, находился здесь. Это безусловно был он, потому что Мадлен вошла в него и потому что внизу располагалась антикварная лавка. Гевиньи ошибся только в одном: дом оказался отелем. «Фамли Отель». Не более двадцати комнат. Одно из небольших прибежищ для провинциалов. На двери висел плакат: «Мест нет». Флавье толкнул ее, и старая дама за столиком администратора, занимающаяся вязанием, подняла на него глаза поверх очков.

– Нет, – пробормотал Флавье, – я пришел не из-за комнаты… Мне бы только хотелось узнать фамилию дамы, которая вошла сюда передо мной.

– А кто вы?

Флавье сунул ей под лампу свое старенькое удостоверение инспектора, которое сохранил так же, как и многое другое: его бумажник вечно был набит пожелтевшими письмами и самым разными бумагами. Старуха внимательно посмотрела на него.

– Мадлен Гевиньи, – ответила она.

– А она не в первый раз сюда приходит?

– О! – сказала старуха. – Ее здесь иногда видишь.

– Она принимает кого-нибудь… в своей комнате?

– Это порядочная молодая женщина.

Опустив глаза на свою работу, она улыбалась немного лукаво.

– Отвечайте, – настаивал Флавье, – она принимает кого-нибудь?.. Это может быть, например, подруга.

– Нет… Никого она никогда не принимает.

– Тогда что же она здесь делает?

– Откуда мне знать?.. Я не слежу за своими постояльцами.

– Какой у нее номер?

– Девятнадцатый, на третьем этаже.

– Хороший?

– Вполне приличный. У нас есть лучше, но ее устроил и этот. Я предлагала ей двенадцатый, но она настояла именно на девятнадцатом. Ей определенно хотелось получить комнату на третьем этаже, с окнами во двор.

– Почему?

– Этого она не сказала. Может быть, из-за солнца.

– Если я правильно понял, она сняла ее?

– Да, на месяц.

– Когда, же это было?

Старуха перестала двигать спицами и посмотрела в книгу.

– Кажется, – сказала она, – прошло уже больше трех недель. Да, в начале апреля…

– А обычно она долго остается наверху?

– Это зависит только от нее: иногда час, иногда меньше.

– Она никогда не приносила с собой багаж?

– Нет… никогда.

– И часто приходит?

– Нет, была только два или три раза.

– Вам никогда не казалось, что у нее странный вид?

Старуха подняла очки на лоб и потерла сморщенные веки.

– Все люди странные, – ответила она. – Если бы вы провели жизнь в приемной отеля, то никогда бы не задали такого вопроса.

– Случается ей звонить отсюда по телефону?

– Нет.

– А этот отель давно существует?

Сморщенные веки поднялись, и глаза старухи со странным выражением усталости поглядели на Флавье.

– Уже пятьдесят лет.

– А раньше… что здесь было?

– Обычный дом, наверное.

– А вы когда-нибудь слышали о некой Полин Лагер-лак?

– Нет, но, если эта женщина останавливалась здесь, я могу поискать в книгах.

– Бесполезно.

Они снова посмотрели друг на друга.

– Благодарю вас, – сказал Флавье.

– Не за что, – ответила старуха.

Наступило напряженное молчание. Он по-прежнему стоял, Облокотившись на стол, и машинально теребил зажигалку в кармане.

«Я растерял все свои навыки, – подумал он, – разучился вести следствие».

Ему хотелось подняться наверх, посмотреть в замочную скважину той самой двери, но он знал, что не сделает этого. Поэтому поклонился и вышел.

Почему окна комнаты на третьем этаже должны обязательно выходить во двор? Она, без сомнения, принадлежала Полин! Но Мадлен не знала об этой детали, как не знала и о ее самоубийстве… Тогда что?.. Какой таинственный призыв привел ее сюда? Флавье отметил несколько возможных объяснений: внушение, ясновидение, потеря душевного покоя. Но ни одно здесь не подходило. Мадлен всегда была нормальной и уравновешенной. Более того, ее тщательно осматривали специалисты… Нет, тут было что-то другое.

Ему пришлось быстро вернуться к отелю, так как Мадден уже вышла и теперь направлялась к мосту. Она едва оставалась в комнате полчаса. По-прежнему торопливо Мадлен подошла к станции Орсе и сделала знак такси. Флавье еле успел впрыгнуть в другое.

– Следуйте за тем «рено»!

Он должен был воспользоваться своей «симкой». А теперь Мадлен может ускользнуть от него… Если она обернется… Но на мосту Конкорд и на Елисейских полях движение было очень интенсивным. Такси Мадлен направлялось к Этуаль.

«Да она же просто возвращается к себе!» – подумал он. Повсюду были видны мужчины в военной форме, военные машины, и такое множество лимузинов, будто в день Четырнадцатого июля. Все это производило впечатление праздника, а Флавье любил ощущение искрящейся жизни. «Рено» обогнул Триумфальную арку и проехал через ворота Майо. Впереди простиралась авеню Нейи, залитая солнцем, Тут машин было меньше, и ехали они не спеша, с опущенными верхом и стеклами.

– Похоже на то, что даже такси собираются уменьшить выдачу горючего, – сказал шофер.

Флавье подумал, что уж он-то получит бензина столько, сколько понадобится, благодаря Гевиньи. Ему было стыдно своей мысли, но что там говорить: десятью литрами больше или меньше, какое это может иметь значение для государства!

– Остановитесь! – приказал он.

Мадлен вышла в конце моста Нейи. Флавье заранее приготовил плату, чтобы не потерять времени. Его удивило, когда он увидел, как Мадлен тем же небрежным шагом, что и накануне, направилась вдоль Сены. Не было никакой связи между отелем на улице Сен-Пере в этой набережной Курбевуа. К чему же эта прогулка? Правда, набережные в Париже так хороши! Убегала ли она от толпы? Было ли нужно это путешествие вдоль тихих вод, чтобы подумать или помечтать? Он вспомнил островки на Луаре, их песчаные отмели. Ему казалось, что он разделяет чувства Мадлен, и в нем росло желание догнать ее. Им не нужно будет разговаривать, они просто будут идти рядом и смотреть на скользящие по воде лодки. Вот какие мысли пришли ему в голову. Он остановился, чтобы дать ей немного удалиться, и даже подумал о возвращении. В этом преследовании было что-то не совсем порядочное, угнетающее его, но всё-таки он пошел дальше…

Немного песка, немного камней, немного травы… Издалека был слышен стук колес вагонеток на узкоколейке. Что она собиралась делать в этом заброшенном краю? До какого места увлечет его? Их было двое здесь, один позади другого. Он шла не оборачиваясь, по-прежнему глядя на реку, и чем больше проходило времени, тем больший страх охватывал Флавье. Нет, это не было простой прогулкой. Бегство? Или приступ потери памяти? Ему приходилось видеть этих потерявших память, оказавшихся на дальних дорогах, удивленных и испуганных, разговаривающих как сомнамбулы. Он подошел ближе. Мадлен в это время пересекла шоссе и присела на террасе маленького бистро для моряков: три крошечных железных столика под полинялым занавесом. Флавье, спрятавшись за бочками, не терял из виду ни одного ее жеста. Она достала из сумочки листок бумаги и перо, обшлагом вытерла стол. Хозяин бистро не показывался. Она уже писала, немного наклонив голову, и Флавье вдруг подумал, что она любит человека, который сейчас в армии. Но и эта гипотеза стоила не больше других. Зачем ей было идти так далеко, когда гораздо проще написать то же самое дома, где никто не станет следить? Она писала не задумываясь, видимо, уже по дороге составив текст. Или за те полчаса, которые провела в отеле. Все это было немного ненормально. А что если письмо означало разрыв?.. Но тогда Мадлен не пошла бы на могилу Полин Лагерлак!

Никто обслуживать Мадлен не собирался. Хозяин, вероятно, как и все, был теперь на фронте. Мадлен сложила и старательно запечатала письмо, огляделась вокруг и хлопнула в ладоши. В доме ничто не пошевелилось. Тогда она встала, держа конверт в руке. Будет возвращаться назад? Она колебалась, и Флавье бог знает что отдал бы, лишь бы прочитать адрес на конверте поверх ее плеча. Мадлен прошла мимо бочек и спустилась к берегу. Он снова уловил запах ее духов. Легкий поры» ветра раздул на ней юбку. Лицо, которое он видел в профиль, было неподвижно и бесстрастно: она наклонила голову, взяла конверт половчее и одним рывком разорвала его пополам, потом на четыре части, потом на совсем маленькие кусочки, а их уже небольшими порциями развеяла по ветру. Они полетели на камни, на поверхность воды. Мадлен смотрела за их полетом, а руки ее похлопывали одна со другой, будто хотели стряхнуть какую-то пыль. Кончиком туфли она поддала несколько обрывков, застрявших в траве, и подтолкнула их к краю набережной. Они исчезли. Затем спокойно шагнула вперед, и брызги от всплеска воды, залившего берег, долетели почти до Флавье.

– Мадлен!

Он ничего не понимал, стоя позади своих бочек, Остался только маленький белый обрывок конверта, лежащий на земле.

Мадлен!

Он бросился к воде, скинув на ходу пиджак и жилет. Там еще расходились тяжелые волны. Он прыгнул в них, и холод сдавил его грудь. В каком-то исступлении он все кричал и кричал мысленно:

– Мадлен… Мадден…

Вытянув вперед руки, он ощупал мокрую темноту, потом резко, по самый пояс вынырнул на поверхность и увидел ее на волне в нескольких метрах от себя, уже намокшую и отяжелевшую. Он снова нырнул, чтобы схватить ее за талию, но пальцы его поймали только встречное течение. Задыхаясь, он оглянулся и глазами, полными слез и воды, угадал темную погружающуюся массу, рванувшись, вцепился в ее одежду и быстро стал перебирать пальцами… Ну, быстрее… шея, где же шея… Наконец, одной рукой нащупал и приподнял ей затылок, а другую выбросил на поверхность, чтобы удержаться на плаву. Это страшно тяжелое тело надо было вырвать как из дыры, выдернуть отсюда вместе с водой. Совсем недалеко Флавье видел берег, но силы уже покидали его. Он почти задыхался. И тогда, глотнув побольше воздуха, кратчайшим путем он поплыл к лестнице, у которой была причалена барка. Ударился плечом о цепь и повис на ней. Но тут ноги его коснулись лестницы, и, выпустив цепь, он ухватился за камень набережной и поднялся на ступеньку, потом на другую, вытаскивая за собой тело Мадлен. С обоих струями стекала вода, постепенно уменьшая их вес. Он прислонил Мадлен к лестнице, потом в последнем усилии снова схватил ее и понес наверх. А там уже упал на колено, дал ей сползти набок и повалился сам. Ветер леденил его волосы и лицо.

Первой зашевелилась Мадлен. Тогда он сел и взглянул на нее. Она имела жалкий вид: волосы, прилипшие к щекам, посиневшая кожа. Глаза ее были открыты и пристально смотрели в небо. Будто искали там что-то.

– Вы не умерли… – сказал Флавье.

Эти глаза обратились теперь к нему. Но взгляд шел откуда-то издалека.

– Я не знаю, – прошептала она. – Но было бы неплохо умереть.

– Идиотка! – закричал Флавье. – Ну-ка! Встряхнитесь!

Он обхватил ее руками, поднял и, уже навалившуюся на него, перекинул через плечо. Она весила немного, и бистро было совсем близко, но тем не менее он весь дрожал от усталости, когда дошел до двери.

– Эй!.. Кто-нибудь!

Он поставил Мадлен на ноги перед прилавком. Она шаталась, лязгая зубами.

– Эй!

– Иду! Иду, – ответил чей-то голос.

Из кухни в глубине бистро вышла женщина с маленьким ребенком на руках.

– Несчастный случай, – объяснил Флавье. – Вы не могли бы одолжить нам какие-нибудь старые вещи? Мы совершенно промокли.

Он нервно рассмеялся, чтобы завоевать доверие этой женщины.

Неожиданно заплакал ребенок, и мать стала баюкать его.

– У него режутся зубки, – сказала она.

– Пожалуйста, что-нибудь переодеться, – настаивал Флавье. – Потом я вызову такси… А пока схожу за пиджаком… Я оставил в нем бумажник. И приготовьте для мадам порцию коньяка… в общем, выпить и покрепче!

Он пытался выказать хоть немного тепла и сердечности, чтобы заставить Мадлен прийти в себя и заинтересовать их приключением женщину. Но сам чувствовал, что полон радости, энергии и воли.

– Садитесь! – прикрикнул он на Мадлен.

Затем пошел на пустынную набережную и подобрал свой пиджак с жилетом. Ванна в этот сезон была не очень-то страшна, но он совершенно измучился… Особенно его удручало сейчас видение Мадлен, спокойно идущей к краю набережной. И главное, потом, вместо того чтобы сопротивляться, бороться, она немедленно покорилась случившемуся, даже не подумав о возможной смерти. Он решил больше не выпускать ее из вида, защищать против нее самой, так как теперь понял, что она не совсем нормальна. Он вернулся бегом, чтобы согреться. Женщина с ребенком, повисшим на ее шее, разливала спиртное в два стакана.

– Где она?

– В боковой комнате, там. Переодевается.

– А где у вас телефон? Я хочу вызвать такси.

– Там.

Подбородком она указала в конец бара.

– Я нашла только спецовку, это вас устроит?

Ей пришлось повторить вопрос, когда Флавье повесил трубку.

– Очень хорошо, – сказал он.

В эту минуту Мадлен вышла из кухни и ошеломила его. Одетая в бедное платье из полинялой ткани, без чулок, в босоножках, совсем не смущенная, это была другая Мадлен.

– Идите быстрей сушиться, – сказала она. – Я так огорчена… В следующий раз буду внимательней.

– Надеюсь, следующего раза не наступит, – проворчал Флавье.

Он ожидал благодарности, чего-нибудь патетического, а она пыталась шутить. Он злобно натянул на себя рабочую одежду, слишком большую для него, такую, что будет выглядеть в ней смешным. Женщины в зале о чем-то шептались, как заговорщицы, а он, утративший вдруг всю свою радость и тщетно пытающийся поймать концы рукавов, с неприязнью обнаружил, что костюм его испачкан смазочным маслом… Его гнев обратился против Гевиньи. Он заплатит за это, кретин! Пускай другого попросит последить за своей женой, если тому это светит! Внезапно Флавье услышал сигнал такси. Стесняясь и краснея, он толкнул дверь.

– Вы готовы?

Мадлен держала на руках ребенка.

– Не так громко, – прошептала она, – вы разбудите его.

Она осторожно протянула младенца матери, и это обстоятельство прибавило Флавье еще больше раздражения. Нужно было еще собрать Мокрые вещи, отблагодарить женщину. Он сунул банкноту под наполненный стакан и вышел. Мадлен бегом последовала за ним.

– Куда вас отвезти? – холодно спросил он, когда она влезла в машину.

– Поедем к вам, – предложила она. – Я думаю, вы ждете не дождетесь, чтобы одеться как следует. А мне это безразлично.

– И тем не менее, где вы живете?

– Авеню Клебер… Меня зовут мадам Гевиньи… Мой муж конструирует корабли.

– А я адвокат… метр Флавье.

Он опустил разделяющее стекло.

– Улица Мобеж, на углу улицы Ламартин.

– Вы, должно быть, сердитесь на меня, – проговорила Мадлен. – Но я даже не знаю, что произошло.

– А я знаю, – сказал Флавье. – Вы хотели лишить себя жизни.

Он помолчал немного, дожидаясь ответа, протеста. Потом продолжил:

– Вы можете довериться мне. Я готов вас понять… Горе какое-нибудь… Неприятность…

– Нет, – тихим голосом ответила она, – все совсем не так, как вы думаете.

Снова перед ним была незнакомка из театра, случайная женщина, та Мадлен, которая хотела утопиться, та, которая склонялась над забытой могилой…

– Мне захотелось броситься в воду, – продолжала она, – но клянусь вам, не знаю почему.

– Тем не менее… письмо!

Она покраснела.

– Письмо адресовалось мужу, но мои объяснения были настолько необычны, что я предпочла…

Она повернула голову к Флавье и положила ладонь на его руку.

– Послушайте, Месье, вы верите в то, что можно снова ожить?.. Я хочу сказать… умереть, а потом… возродиться в ком-нибудь другом?.. Понимаете?.. Вы не решаетесь ответить… Принимаете меня за сумасшедшую…

– Послушайте…

– Между тем, я не сумасшедшая, нет… Но мне кажется, мое прошлое идет откуда-то очень издалека… Кроме детских воспоминаний у меня еще есть и другие, будто еще одна жизнь, которую я теперь продолжаю. Не знаю, почему я вам это рассказываю…

– Говорите, – пробормотал Флавье, – говорите!

– Я вижу вещи, которых никогда раньше не видела… лица другие… которые существуют только в моем воображении. А порой мне кажется, что я старая, очень старая женщина.

У нее было глубокое контральто, и Флавье слушал ее, не шевелясь.

– Должно быть, я нездорова, – продолжала она. – Но с другой стороны, если это правда, то мои воспоминания не имели бы такой отчетливости. Они были бы хаотичны, беспорядочны.

– Но в тот момент вы следовали импульсу или действовали, приняв определенное решение?

– Скорее, приняв решение… – но это для меня тоже не совсем ясно. Просто я чувствую, что становлюсь все более странной и моя настоящая жизнь уже где-то позади… а тогда… зачем тянуть?.. Для вас, для всего света, смерть – это противоположность жизни… но для меня…

– Не говорите так, – запротестовал Флавье, – прошу… Подумайте о вашем муже.

– Бедный Поль! Если бы он знал!

– Он как раз и не должен знать. Пусть это останется тайной между нами.

Флавье не смог удержаться, чтобы не вложить в эту фразу нежную интонацию, и она улыбнулась с неожиданной легкостью.

– Профессиональный секрет? Вот я и утешена. Счастье, что вы оказались там.

– Да. Мне нужно было повидаться кое с кем, немного дальше того места. Если бы не такая прекрасная погода, я поехал бы на машине.

– А я была бы мертва, – прошептала она.

Такси остановилось.

– Вот и приехали, – сказал Флавье. – Вы простите за беспорядок в квартире. Но я холостяк и к тому же очень занятой.

В вестибюле никого не оказалось. На лестнице тоже. Флавье бы очень смутился, если бы кто-то из жильцов дома увидел его в этой одежде. Открывая дверь своей квартиры, он услышал, как зазвонил телефон, и провел Мадлен в кабинет.

– Это клиент, без сомнения. Садитесь. Я отлучусь на минуту.

Он подбежал к аппарату.

– Алло!

Это оказался Гевиньи.

– Я уже звонил два раза, – сказал он. – Мне тут вспомнилось кое-что относительно самоубийства Полин… Она бросилась в воду… Не знаю, правда, чем это тебе поможет, но все же сообщаю… А у тебя есть новости?

– Потом расскажу, – ответил Флавье, – я сейчас не один.

Глава 4

Флавье с неприязнью разглядывал записи в своем блокноте. «6 мая». Три свидания, два дела о наследстве и одно о разводе. Хватит с него этой дурацкой работы. И ведь никакой возможности вывесить объявление: «Закрыто по случаю мобилизации, похорон»… или еще что-нибудь. Телефон так и будет звонить целыми днями. Клиент из Орлеана станет просить его приехать. И он вынужден быть любезным, делать какие-то записи. В конце дня позвонит или приедет Гевиньи. Он настойчив, этот Гевиньи. Ему все надо рассказывать… Флавье сел за письменный стол и раскрыл досье Гевиньи…

«27 апреля, прогулка по лесу; 28 апреля, провели день в Парамонте; 29 апреля, Рамбуйе и долина Шевре; 30 апреля, Мариньян. Чай на террасе Галереи Лафайет. Головокружение, вызванное обрывом. Вынуждены были спуститься. Она много смеялась; 1 мая, прогулка в Версаль. Она хорошо ведет машину, хотя „симка” довольно капризна; 2 мая, лес Фонтенбло; 3 мая, я ее не видел; 4 мая, короткая прогулка в саду Люксембург; 5 мая, долгое путешествие по Эсону. Вдали был виден собор Шартр…»

А в событиях, относящихся к 6 мая, ему бы следовало записать: «Я люблю ее. Я не могу теперь существовать без нее». Написать о том, что было его любовью. Меланхолической любовью, горевшей скрытно, как огонь в заброшенной шахте. Мадлен, казалось, ничего не замечала. Он был другом, не больше, приятным собеседником, с которым можно от души поболтать. Никаких разговоров о том, чтобы познакомить его с Полем, Флавье играл роль адвоката, состоятельного человека, который занимается ею ради провождения времени и который, конечно, рад помочь молодой женщине обмануть ее болезнь. Случай в Курбевуа был забыт. Он только дал Флавье некоторые права на Мадлен. Но она умела пользоваться ситуацией и иногда вспоминала о том, что он ее спас. Она уделяла ему приветливое внимание с тем безразличием, которое адресовала бы дяде, всякому родственнику, просто другу. Слово «любовь» здесь было бы неуместным. И потом, существовал Гевиньи! По этой причине Флавье считал долгом чести каждый вечер давать ему полный отчет о прошедшем дне. Тот слушал его молча, нахмурив брови, потом заговаривал о странной болезни Мадлен.

Флавье закрыл досье, вытянул ноги и сплел пальцы. Болезнь Мадлен!.. Двадцать раз за день он задавал себе этот вопрос. Двадцать раз проигрывал про себя поведение и слова Мадлен, раздумывая над ними с упорством маньяка. Мадлен не была больна, но, вместе с тем, и не была совершенно здорова. Она любила жизнь, движение толпы, часто веселилась, порою даже искрящимся весельем. Здравого смысла у нее было хоть отбавляй… С виду это была одна из самых жизнерадостных женщин. Но так выглядела ее наружная сторона, светлая. А ведь существовала и другая, ночная, таинственная. Она была какой-то холодной, и не то чтобы эгоисткой, но в чем-то расчетливой… Ледяной, глубокой, безразличной, неспособной захотеть и увлечься. Гевиньи оказался прав: как только ее переставали развлекать, удерживать на краю жизни, она немедленно впадала в задумчивость, котррую нельзя было назвать ни грустью, ни грезами, а скорее – изменением состояния, будто часть ее души уплывала куда-то. Несколько раз Флавье видел ее такой, стоящей рядом, но молча ускользающей, погружающейся во что-то недоступное ему.

– Вам что-нибудь неприятно? – спрашивал он.

Мадлен медленно приходила в себя, лицо ее оживлялось постепенно: казалось, она делала усилие над своими мускулами и нервами. Но улыбка на какое-то время оставалась колеблющейся: веки несколько раз опускались, прежде чем она поворачивала голову.

– Нет, мне очень хорошо.

Эти глаза успокаивали его. Может быть, однажды она будет с ним более откровенна. Флавье боялся доверять ей руль. Машину она водила мастерски, но с долей фатализма… Да и это было не точным словом. Флавье безуспешно пытался определить ее состояние… Она не защищалась, она принимала. Он вспомнил то время, когда и сам лечился от депрессии. Тогда с ним происходило то же. Малейшее движение вызывало протест. Если бы он увидел на земле банкноты по тысяче франков, то не смог бы заставить себя подобрать их. Вот так и у Мадлен. Флавье был уверен, что, встретившись с каким-нибудь препятствием, она не станет реагировать, тормозить, сигналить. Ведь в Курбевуа она даже не пыталась сопротивляться. Еще одна курьезная деталь: сама она никогда не предлагала маршрута прогулки.

– Чего вы больше хотите, пойти в Версаль или Фонтенбло? А может, предпочитаете остаться в Париже?

– Мне все равно… – или: – Да, очень хочу.

Ответы всегда были такими, и всегда через пять минут она уже смеялась. Веселилась вовсю: щеки ее разрумянивались, а рука сжимала руку Флавье.

Тогда он совсем близко чувствовал ее тело, полное жизни. И порой не мог удержаться от того, чтобы не шепнуть ей на ушко:

– Как вы очаровательны!

– Это правда? – спрашивала она, поднимая на него глаза.

Всякий раз у него стремительно падало сердце, когда он смотрел в них, такие голубые и ясные. Она быстро уставала. И всегда была, голодна. В четыре часа ей необходимо было получать свою закуску: бриошь, чай, варенье. Флавье не очень-то любил ходить в кофейни или кондитерские и потому часто увозил ее за город. Поедая вместе с нею пирожные, он чувствовал себя страшно виноватым, потому что шла война и, конечно, мужья и любовники продавщиц находились на фронте, где-то между Северным морем и Вогезами. Но он понимал, что пища эта нужна Мадлен именно для того, чтобы удерживаться на поверхности, не впадая в забытье.

– Вы заставили меня подумать о Вергилии, – признался он ей однажды.

– Почему это?

– Помните, когда Эней спустился к Плутону, за ним тянулся кровавый след, и тени мертвых шли за этой кровью, пили ее и на какое-то время получали возможность говорить. И говорили они о том, что жалеют живых!

– Да, но я не понимаю…

Он подвинул к ней тарелку, полную булочек-подковок.

– Ешьте… Возьмите все… Мне кажется, вы тоже лишены чувства реальности. Ешьте!

Она улыбнулась – с крошкой, прилипшей в углу рта.

– Эвридика!.. Как это красиво… Вы думаете, что вырвали меня из ада?

Вместо того чтобы снова вернуться к Сене, с ее глинистыми берегами, он представил себе скалы вдоль Луары, где всегда слышалось монотонное падение капель воды. Он положил свою руку на руку Мадлен.

С этого дня Флавье стал называть ее Эвридикой, как в игре. Он не смел говорить ей «Мадлен», из-за Гевиньи и из-за того, что Мадлен была замужней женщиной, женой другого. Эвридика же, наоборот, полностью принадлежала ему. Он держал ее в объятиях мокрую, с закрытыми глазами, как тень мертвой. Он знал, что был смешон, но жил в состоянии каких-то болезненных грез. Пускай! Никогда он еще не чувствовал этого необычайного мира, этих приступов радости с их страхами и недомолвками: ему так долго пришлось ждать эту молодую чужую женщину! С тринадцати лет. С той эпохи, когда еще верил в фей и привидений…

Раздался телефонный звонок. Он быстро схватил трубку, потому что знал, кто это.

– Алло! Это вы?.. Свободен… У меня всегда есть возможность… Да, работы много, но ничего срочного… Вам будет приятно?.. Правда?.. Тогда решено. С условием вернуться к пяти. Буду говорить честно… Решайте сами… Вы так любезны, но вы меня смущаете. Может быть, музей? Это не очень оригинально, но все же… Прогулка по Лувру?.. Нет, нет, это совершенно не обязательно… Остается масса других вещей… Решено, спасибо… До скорого свидания…

Он тихонько опустил трубку, будто в ней еще звучал любимый голос. Что принесет этот день? Ничего нового, как и предыдущие. Ситуация была безвыходной. Мадлен никогда не выздоровеет, к чему себя тешить. Возможно, теперь, когда он развлекал ее, она и меньше думала о самоубийстве, но в глубине души осталась такой же тронутой. Что сказать Гевиньи? Должен ли он передать ему все, о чем думал? Флавье чувствовал себя словно в заколдованном кругу и не знал, как поступить.

Он взял шляпу и вышел. Клиенты придут позже, а может, вовсе не придут. Какая разница! Даже то, что Париж будут бомбить. Даже то, что война продолжалась и ему казалось: он все же сумеет принять в ней участие. Даже то, что при всех обстоятельствах будущее было неясным. Ничто теперь не имело значения, кроме любви. Он пошел по бульвару, инстинктивно желая шума, контакта с толпой. Это давало ему возможность немного забыть Мадлен. А потом, фланируя вокруг Оперы, он окончательно понял, что эта молодая женщина серьезно овладела им: он играл около нее роль донора, но донора, отдающего не кровь, а душу в некотором роде. И теперь, когда он оставался один, в нем возникала потребность общения с человеческой толпой, необходимого для восстановления потерянной энергии. Поэтому он ни о чем и не думал, считая, что сможет устоять… Но иногда позволял себе мечтать… Гевиньи умрет, и Мадлен будет свободна… Он рассказывал себе несбыточные истории и пристрастился к ним, как курильщик к к опиуму. Толпа медленно увлекала его, и он отдавался ей, отдыхал, чувствуя себя человеком.

Остановившись перед витринами «Лансель» и не имея ни малейшего желания ничего покупать, он стал любоваться выставленными драгоценностями: ему нравился блеск золота и камней на темном бархате. А потом, увидев на подносе самые разные зажигалки и портсигары, он внезапно вспомнил, что Мадлен свою зажигалку сломала, вошел и выбрал ей новую, маленькую, из бледного золота, и еще портсигар из русской кожи. Очередная трата была ему приятна. Он написал на карточке: «Воскрешенной Эвридике», – и сунул ее в портсигар. Он отдаст ей пакет в Лувре или немного позднее, когда они пойдут закусить перед расставанием. Утро показалось ему еще прекраснее от этой покупки. Он улыбался, чувствуя в руке маленький, синий-синий пакетик. Дорогая, дорогая Мадлен!

В два часа он уже ждал ее на площади Этуаль. Она всегда была точна при встречах.

– Вот как, – сказал он, – вы сегодня в черном.

– Я очень люблю черный цвет, – призналась она. – Если бы мне удалось все делать по своему желанию, я бы всегда носила черное.

– Но почему? Ведь это так мрачно.

– Совсем нет. Черное делает мысли ясными и вынуждает принимать себя всерьез.

– А если бы вы носили голубое или зеленое?

– Даже не знаю. Наверное, появилось бы ощущение, что я ручеек или тополь… Девочкой я верила в магические свойства цветов… Поэтому мне и захотелось заняться живописью.

Она взяла его под руку с той доверчивостью, которая всегда его трогала.

– Я тоже, – сказал он, – тоже пытался рисовать, но у меня плохо получалось.

– Ну и что из того? Ведь здесь только цвета имеют значение!

– Мне бы хотелось посмотреть ваши полотна.

– О! Они немногого стоят… На них не увидишь ничего конкретного. Это мечты… а вы мечтаете в красках?

– Нет… Я все вижу серым… как в кино.

– Тогда вы не сможете понять. Вы слепой!

Она засмеялась и сжала его руку, показывая, что шутит.

– Это настолько прекраснее так называемой реальности, – продолжала она. – Попробуйте представить цвета, которые трогают себя, едят себя, пьют себя, которые полностью проникают в вас. Делаешься похожим на насекомое, сливающееся с листком, на котором сидит. Каждую ночь я мечтаю о несбыточном мире.

– Вы тоже… – пробормотал он.

Прижавшись друг к другу, они обошли площадь Согласия, не глядя ни на кого. Он едва замечал, куда идет, поглощенный разговором.

– Мальчиком, – сказал он, – я грезил неведомыми странами. Могу даже показать вам на карте, где они находятся.

– Это не то же самое.

– О, нет, как раз то же. Моя греза полна сумрака, а ваша – света, но я отлично знаю, что они тождественны.

– И вы больше не верите в это?

Флавье колебался, но она смотрела на него с такой надеждой! Будто придавала огромное значение его ответу.

– Нет, еще верю. Особенно с тех пор, как узнал вас.

Некоторое время они продолжали прогулку в молчании.

Общий ритм шагов вызывал в них общие мысли. Потом они пересекли широкий двор, поднялись по маленькой темной лестнице и погрузились в прохладу дворца.

– Лично я не просто верю, а знаю, – продолжала она, – знаю, что он существует… Такой же реальный, как и наш, только нельзя об этом говорить вслух.

Гигантские статуи святых, стоящие друг за другом, большими пустыми глазницами смотрели, как они проходили мимо. Египетские божества. Вдалеке были видны саркофаги и огромные камни с загадочными письменами. В глубине пустых залов гримасничали головы быков, изъеденные временем.

– Я уже ходила здесь под руку с мужчиной, – пробормотала она. – Давно, очень давно… Он напоминал вас, но у него были бакенбарды.

– Это, без сомнения, иллюзия. Впечатление, что уже видел это когда-то, часто бывает.

– О, нет… Я смогу дать вам подробности исключительной точности… Вот слушайте: я часто вижу маленький городок, названия которого не знаю… Не знаю даже, находится ли он во Франции, и все-таки часто прогуливаюсь по нему, будто всегда там жила. Его пересекает река. Справа видна Триумфальная арка в романском стиле… Если пойти по бульвару, обсаженному платанами, то слева будут арены… несколько сводов, лестница с обломанными ступенями. На аренах – я вижу, что их три, – выросли тополя, стадо баранов пасется…

– Но… я знаю этот ваш город! – воскликнул Флавье. – Это Сент, а река – Шаранта.

– Может быть!

– Правда, арены разрушились, и нет больше тополей.

– В мое время они там были… а маленький фонтан все еще существует? Девушки подходили и бросали в него шпильки, чтобы выйти замуж в тот же год.

– Источник Святой Эстеллы?

– Еще церковь за аренами… высокая церковь с очень старыми колоколами.

– Сент-Этроп!

– Вот видите.

Они медленно шли мимо загадочных рук, пахнущих воском. Порой им встречался посетитель, внимательный, сосредоточенный. Они были поглощены друг другом и почти не замечали львов, сфинксов и быков вокруг.

– Как вы назвали город? – спросила она.

– Сент…

– Наверное, я жила там… когда-то.

– Когда-то… Когда были маленькой?

– Нет, нет, – терпеливо возразила Мадлен, – в моем другом существовании.

Флавье не протестовал. Слова Мадлен будили в нем слишком много отзвуков.

– Где вы родились? – спросил он.

– В Арденнах, совсем близко от границы. Война всегда проходила через нас. А вы?

– Я был воспитан моей бабушкой, около Сомюра.

– Я единственная дочь, – сказала Мадлен. – Мама часто болела, а отец проводил все свое время на фабрике. У меня было невеселое детство.

Они вошли в зал, по стенам которого висели портреты. Глаза людей с этих картин долго провожали их. Иногда то были вельможи со строгими лицами, иногда роскошно одетые офицеры, с рукою на шпаге и с лошадью позади.

– А в юности, – прошептал Флавье, – у вас еще не было грез… предвидений?

– Нет, я была только одинокой, предоставленной себе самой.

– И… когда это началось?

– Совершенно внезапно. Не очень давно… Просто почувствовала, что это не я… понимаете? Похоже на ощущение, которое испытываешь, когда проснешься и не узнаешь своей комнаты.

– Да… Если бы я был уверен, что не рассержу вас, – сказал Флавье, – то задал бы один вопрос.

– У меня нет секретов, – задумчиво сказала Мадлен.

– Можно?

– Прошу вас.

– А вы не думаете больше о том… чтобы исчезнуть?

Мадден остановилась и подняла на него глаза, глаза, которые всегда смотрели умоляюще.

– Вы не поняли меня, – пробормотала она.

– И все же ответьте.

Небольшая группа посетителей стояла перед картиной, Флавье увидел на ней крест, бледное тело, упавшую на плечо голову, тонкую струйку крови под левой грудью. Немного дальше к небу было поднято женское лицо. Мадлен весила не больше тени на его руке.

– Нет… не настаивайте.

– Я именно настаиваю… Это не меньше в ваших интересах, чем в моих.

– Роже… Умоляю вас.

Она сказал это едва слышно, но тем не менее Флавье был ошеломлен. Он обнял Мадлен за плечи и притянул к себе.

– Разве вы не понимаете, что я люблю вас? Что я не хочу вас потерять.

Они шли, как два автомата, между мадонной и Голгофой. Она медленно сжала его руку.

– Вы пугаете меня, – сказал он, – но я нуждаюсь в вас… Наверное, мне нужно ощущать страх… чтобы презирать ту жизнь, которая у меня есть… Если бы я только был уверен, что вы не ошибаетесь!

– Уйдем отсюда.

Они прошли через пустые залы, разыскивая выход. Она нр выпускала его руки, а все сильнее за него цеплялась. Наконец они спустились по ступенькам и очутились, немного запыхавшиеся, у лужайки, на которой устремлялась к небу струя воды. Флавье остановился.

– Я спрашиваю себя: не сумасшедшие ли мы немного?.. Вы помните мои недавние слова?

– Да, – ответила Мадлен.

– Я признался, что люблю вас… Вы хорошо это слышали?

– Да.

– А если я буду повторять, что люблю, вы не рассердитесь?

– Нет.

– Это невероятно!!! Хотите еще пройтись?.. Нам так много нужно сказать друг другу.

– Нет… Я устала. Надо возвращаться!

Она казалась испуганной и была бледна.

– Я поймаю такси, – предложил Флавье, – но сначала примите маленький подарок.

– Что это такое?

– Откройте! Откройте!

Она развязала узел, развернула пакет, положила на раскрытую ладонь портсигар с зажигалкой и покачала головой. Потом открыла портсигар и прочла слова на карточке.

– Мой бедный друг, – сказала она.

– Идемте!

Он увлек ее к улице Риволи.

– Не благодарите меня, – продолжал он. – Я знал, что вам нужна зажигалка… А мы увидимся завтра?

Она кивнула.

– Хорошо. Поедем за город… Нет, нет, ничего не говорите, оставьте меня с воспоминанием об этом дне… Вот и ваше такси… Дорогая Эвридика, вы не знаете, каким блаженством меня оделили.

Он взял ее руку и прижал свои губы к перчатке.

– Не смотрите больше назад, – сказал он, открывая дверцу такси.

Он был измучен физически и умиротворен, как в давние времена, когда целыми днями бродил по берегам Луары.

Глава 5

Все утро Флавье с нетерпением ждал телефонного звонка Мадлен. В два часа он побежал к их обычному месту свидания на площадь Этуаль. Она не пришла. Он позвонил Гевиньи, но тот уехал в Гавр и вернуться должен был только на следующее утро около десяти часов.

Флавье провел томительный день. Заснуть он не смог и до зари уже был на ногах, шагая по своему кабинету, и представлял разные трагические картины. Нет, с Мадлен ничего не могло случиться! Это невозможно! И между тем… Он сжимал кулаки, стараясь побороть панику. Никогда он не должен был признаваться в этом Мадлен. Они оба обманывали Гевиньи. Ведь тот доверял ему и передал Мадлен на хранение. Нужно покончить с этой бессмысленной историей. И поскорее!.. Но когда Флавье попытался представить себе жизнь без Мадлен, что-то сломалось в нем: он открыл рот и вынужден был прислониться к краю стола и спинке кресла. Он готов был проклинать бога, судьбу, фатальность, все, что называется этими словами, все приведшее его к таким ужасным обстоятельствам. Он всегда был изгнанником, отвергнутым даже войной! Он опустился в кресло, в котором сидел Гевиньи в день их первой встречи. А не преувеличено ли это несчастье? Чувство, настоящее чувство не может так развиться за две недели. Опершись подбородком на ладонь, он стал размышлять. Что ему известно о любви? Он никогда не любил никого. Но, конечно, всегда страстно желал счастья, как бедняк перед витриной. Однако между счастьем и ним стояло нечто холодное и твердое. И когда, наконец, он сделался инспектором, ему показалось, что теперь его жизнь будет предназначена для защиты этого мира, счастливого и радостного. Такая вот витрина… А Мадлен… нет… Он не имел права… Он не мог быть заодно с ворами. Тем хуже. Он откажется!.. Бедняга. Вот так, при первой же трудности спасовал. А Мадлен, может быть, уже готова была полюбить его…

– Довольно! – громко проговорил он. – Пусть меня оставят в покое!

Он сварил очень крепкий кофе, чтобы взбодриться, и некоторое время проблуждал между кухней, кабинетом и спальней. Эта незнакомая боль, которая утвердилась в теле, в думах, мешала глубоко дышать, размышлять разумно, она действительно была любовью. Он чувствовал себя готовым на любые ошибки и глупости и был почти горд таким состоянием. Как мог он такое долгое время принимать столько людей в своем кабинете, вести столько дел, выслушивать столько признаний и ничего не понять, остаться глухим к правде? Он лишь пожимал плечами, когда клиент со слезами на глазах восклицал: «Ведь я люблю ее!» Ему хотелось сказать: «Послушайте, вы с вашей любовью заставляете меня смеяться. Ведь это только детская мечта, любовь! Что-то очень красивое, очень чистое, но неуловимое. Спальные дела меня не интересуют. Идиот!»

В восемь часов он все еще был в халате и в домашних туфлях, непричесанный, с чересчур блестящими глазами. Он так ничего и не решил. Звонить Мадлен было невозможно. Она запретила ему это из-за прислуги. К тому же, она просто могла не желать его больше видеть. Возможно, ей тоже было страшно, ей тоже…

Он равнодушно побрился, оделся. А потом вдруг понял, что обязательно должен срочно повидать Гевиньи. Неожиданно ему потребовалась уверенность в том, что по желанию Гевиньи он сможет снова видеться с Мадлен. И сквозь окружающий его плотный туман ему блеснул луч надежды. Он заметил, что через неподнятые занавески пробиваются солнечные лучи. Погасил электричество и впустил в кабинет свет дня. В нем возродилась надежда просто потому, что была чудесная погода и война еще не кончилась. Он вышел, оставил для уборщицы ключ от квартиры под ковриком, приветливо улыбнулся консьержке. Все теперь ему казалось легким, и он готов был смеяться над своими тревогами. Конечно, он не изменился. Он всегда останется подозрительным, меланхоличным, робким. У него никогда не бывало полнокровных дней отдыха, морального равновесия. Вместе с тем, около Мадлен… Он постарался изгнать Мадлен из своих мыслей, чтобы снова не впасть в панику. Париж был залит солнечным светом, и Флавье медленно пошел пешком. К десяти часам он подошел к конторе Гевиньи. Тот только что приехал.

– Устраивайся, старина… Я сейчас. Скажу несколько слов своему помощнику…

Гевиньи выглядел усталым. Через несколько лет у него будут мешки под глазами и дряблые морщинистые щеки. Пятидесятилетие его не украсит. Флавье расположился на стуле. Возвращаясь, Гевиньи дружески хлопнул его по плечу.

– Завидую я тебе, знаешь, – сказал он. – Я бы сам с удовольствием все дни тратил на то, чтобы сопровождать красивую женщину, особенно если бы она была моей… А я живу просто как бродяга.

– Она же бросается прямо в глаза!.. Твоя жена сумела описать мне местность, которую никогда не видела, но которую, вероятно, знала Полин Лагерлак… Подожди! Более того… она описывала арены не такими, какие они сейчас, а какими были сто лет назад.

Гевиньи нахмурил брови, пытаясь понять.

– И что же ты думаешь?

– Ничего, – ответил Флавье, – пока ничего… Это было настолько необычно!.. Полин и Мадлен…

– Да брось ты! – оборвал его Гевиньи. – Мы живем в двадцатом веке, и ты не можешь утверждать, что Полин и Мадлен… Признаю, Мадлен много собирала сведений о своей бабушке… Но это ведь можно объяснить. Потому-то я и просил тебя помочь мне. Если бы я мог предвидеть, что ты пойдешь…

– Я предлагал тебе прекратить это занятие.

Флавье почувствовал, как между ними возникла сильная напряженность. Он немного подождал и поднялся.

– Не буду больше отнимать у тебя времени…

Гевиньи покачал головой.

– Сейчас значение имеет только спасение Мадлен. Будет она больная, сумасшедшая, экзальтированная, мне наплевать. Пусть только живет.

– Она сегодня выйдет из дома?

– Нет.

– В таком случае когда же?

– Завтра непременно… А сегодня я последую твоему совету и проведу весь день с ней.

Флавье не дрогнул, но в нем поднялась волна ненависти. «Как же я могу его ненавидеть! – подумал он. – До чего это отвратительно!»

– Завтра… – сказал он. – Не знаю, буду ли я свободен завтра.

Гевиньи тоже встал, обошел вокруг письменного стола и дотронулся до руки Флавье.

– Прости, – вздохнул он, – я грубый, нервный. Но это не моя вина. Ты в конце концов заставишь меня окончательно потерять голову. Вот послушай, сегодня я хочу привести один эксперимент. Начну говорить и готовить ее к Гавру, только совершенно не представляю, как она это воспримет. Поэтому никаких сомнений и колебаний: завтра ты должен быть свободен, чтобы оберегать ее. Я настаиваю на этом. А потом вечером ты мне позвонишь или придешь сюда. И расскажешь обо всем, что в ней заметил. У меня полное доверие к твоему мнению. Решено?

Где Гевиньи научился говорить таким голосом, убедительным, прочувствованным?

– Да, – ответил Флавье.

Он негодовал на себя за это «да», которое предавало его во власть Гевиньи, лишало собственной инициативы.

– Спасибо… Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

– Я убегаю, – стыдливо пробормотал Флавье. – Не беспокойся, я знаю дорогу.

И снова потекли его пустые, смертельно монотонные часы. Он не мог больше думать о Мадлен, не представляя себе Гевиньи возле нее, и от этого чувствовал определенную боль. Ну что он за человек? Предает Мадлен. Предает Гевиньи. Он подыхал от ревности и злобы, желания и отчаяния. Но все же сознавал себя чистым и уверенным. Он никогда не переставал быть порядочным человеком.

День он провел, частью бродя по улицам, частью на скамейках парков и в кафе. Что будет с ним, когда Мадлен покинет Париж? Нужно ли помешать ей уехать? И каким образом?

Он закончил вечер в кино, безразлично глядя на экран. Как всегда, здесь было много народу, и фильм показывали самый обычный. Люди вокруг него сосали конфеты, картина никого не интересовала. Флавье ушел, не досидев до конца сеанса, потому что боялся заснуть. У него болела голова и блестели глаза. Он медленно шел домой, ночь была полна звезд. Время от времени встречались прохожие, которые прогуливались или курили у подъездов.

Он развалился на кровати и затянулся сигаретой, дрема так быстро подкралась к нему, что даже не хватило сил раздеться. Он погрузился в глубокий сон… Мадлен…

Проснувшись с ясной головой, он сразу услышал знакомый шум. Выли сирены. Они выли все вместе над крышами, и город стал похож на пакетбот в состоянии аврала. В доме хлопали двери, звучали быстрые шаги. Флавье зажег лампу на ночном столике: три часа. Он повернулся на другой бок и заснул. Когда же в восемь утра услышал новости, то узнал, что немцы перешли в наступление. Он почувствовал странное облегчение. Наконец-то война! Он сможет принять в ней участие. Переложить свои сомнения и горести на других, и те уже станут решать за него. Ему останется только плыть по течению. Война пришла к нему на помощь, теперь Париж в войне. Он почувствовал голод. Усталости больше не было. Позвонила Мадлен. Она ждет его в два часа.

Все утро он работал: принимал клиентов, отвечал на телефонные звонки. В голосах его собеседников чувствовалось похожее возбуждение. Однако новости сообщали редко. Пресса, радио проявляли сдержанность, но это было естественно. Он позавтракал с одним из своих коллег: они долго разговаривали. Многие рассматривали карты. Ему едва хватило времени прыгнуть в свою «симку» и примчаться на площадь Этуаль. Он был наполнен словами, шумом, солнцем.

Мадлен ждала его. Почему она надела тот самый коричневый костюм, который был на ней тогда?.. Флавье задержал в своей руке руку Мадден в перчатке.

– Вы заставили меня умирать от беспокойства, – сказал он.

Мне немного нездоровилось. Простите… Я могу повести машину?

– Пожалуйста. Я с утра только на нервах держусь. Они атаковали, вы знаете?

– Да.

Она направила машину на улицу Виктора Гюго, и Флавье понял, что ей еще не удалось окончательно выздороветь. Она заставляла скрежетать скорости, резко тормозила, слишком быстро брала с места. Нездоровая бледность покрывала ее лицо.

– Мне хочется рулить, – пояснила она, – может быть, это наша последняя встреча.

– Почему?

– Разве известно, как сложатся обстоятельства? Разве я уверена, что останусь в Париже?

Значит, Гевиньи говорил с ней. Вероятно, они поспорили. Флавье ничего не сказал, чтобы не расстраивать ее. Они выехали из Парижа через ворота Мюэт и углубились в Булонский лес.

– Почему вы думаете уехать? – продолжал он. – У нас нет риска подвергнуться бомбардировкам, и немцы на этот раз не дойдут до Марны.

Поскольку она не ответила, он стал настаивать:

– Это из-за… из-за меня?… Я не хочу мешать вашей жизни, Мадлен… Разрешите теперь называть вас Мадлен… Я только хочу быть уверенным в том, что вы больше никогда не напишете такого письма, как то, которое разорвали… Вы меня понимаете?

Она сжала губы, сосредоточившись на обгоне фургона. Дороги были забиты военной техникой, и по мосту Сюрен им пришлось двигаться почти ползком.

– Не будем больше говорить об этом, – пробормотала она. – Разве нельзя хоть на немного забыть про войну и жизнь?

– Но вы грустны, Мадлен, я это отлично вижу.

– Я?

Ее жалкая улыбка разволновала Флавье.

– Я обычная, – продолжала она, – уверяю вас. Я никогда так не наслаждалась жизнью, как сегодня… Разве вы не чувствуете, как хорошо ехать просто куда угодно, ни о чем не думая! Я хотела бы никогда не думать ни о чем. Почему мы не животные?

– Послушайте, не говорите глупости!

– О, нет… Животных не приходится жалеть. Они едят, спят, они невинны! У них нет прошлого и будущего.

– Вот так странная философия!

– Не знаю, философия ли это, но я им завидую.

В течение следующего часа они обменялись лишь несколькими фразами. Сперва машина ехала вдоль Сены, а немного позднее Флавье узнал замок Сен-Жермен. В пустынном лесу Мадлен мчалась очень быстро и только при въезде в Пуаси слегка уменьшила скорость, но потом вернулась к прежней, пристально глядя вперед.

Флавье посмотрел на часы. Вскоре они остановятся и пойдут бок о бок, именно тогда настанет момент задать ей вопрос. Она, безусловно, скрывала что-то. «Может быть, до замужества она совершила какой-нибудь поступок, о котором не перестает жалеть? – думал Флавье. – Она не больная, не лгунья. Она просто во власти неотвязной мысли. И никогда не смела довериться своему мужу». Чем больше он так думал, тем правильнее это казалось. Поведение молодой женщины было поведением виновной. Но виновной в чем? Наверное, это было что-то серьезное…

– Вы знаете эту церковь? – спросила Мадлен. – Где мы находимся?

– Как вы сказали?.. Простите!.. Эту церковь? Нет, не знаю. Должен признаться, что не имею о ней ни малейшего представления… Не хотите ли остановиться, ведь уже половина четвертого?

Они встали в пустынном месте. За деревьями виднелись серые крыши.

– Забавно, – сказала Мадлен, – часть романской архитектуры, остальное модерн. Она не очень-то красива, эта церковь.

– Зато колокольня исключительно высокая, – заметил Флавье.

Он толкнул дверь. Над кропильницей висело объявление, которое привлекло их внимание.

«Господин кюре Гратьен обслуживает другие приходы. Месса состоится в воскресенье, в одиннадцать часов».

Вот почему она кажется такой заброшенной, – прошептала Мадлен.

Они медленно шли между деревянными скамьями. Снаружи слышно было, как возились куры. Мадлен опустилась на колени и стала креститься перед старинной иконой. Флавье, стоящий позади нее, не смел шевельнуться. За какую ошибку она вымаливала прощение? Он не мог больше выдержать.

– Мадлен, – прошептал он, – разве вы по-настоящему верите?

Она немного повернула голову и оказалась так бледна, что ему подумалось, она вновь заболела.

– Что с вами, Мадлен, ответьте же!

– Ничего, – прошептала она. – Да, я верю… Я вынуждена верить, что здесь ничего не кончается. Вот это-то и ужасно!

Она спрятала лицо в ладонях и долго стояла так.

– Пошли! – наконец проговорила она.

Потом встала и перекрестилась. Флавье взял ее за руку.

– Нам лучше уйти отсюда, мне не нравится, что вы в таком состоянии.

– Да… Воздух придаст мне силы.

Они прошли мимо полуразрушенной исповедальни, и Флавье пожалел, что не может отправить туда Мадлен. Ей нужен был пастор. Пасторы все забывают. А он, если получит ее признание, он забудет? Тут он услышал, как она стала шарить в полутьме в поисках двери. Та отворилась, но вывела на лестницу.

– Вы ошиблись, Мадлен, это на колокольню.

– Я хочу посмотреть, – сказала она.

– У нас нет больше времени.

– Только минуту!

Она уже начала подниматься, и ему больше нельзя было медлить. Он с трудом одолел первые ступени, придерживаясь за грязную веревку, служившую вместо перил.

– Мадлен! Не так быстро!

Его голос прозвучал неожиданно громко, и ему ответило эхо. Мадлен же не ответила ничего, только стук ее каблучков отчетливо раздавался на ступенях. Флавье прошел по узенькой площадке и увидел через отверстие в крыше свою «симку», а дальше, через тополиную завесу, поле, на котором работали женщины с повязанными головами. Тошнота мгновенно сжала его горло. Он отшатнулся от отверстия и стал подниматься медленней.

– Мадлен!.. Подождите меня!

Он часто дышал, в висках пульсировало. Ноги плохо слушались. Следующая площадка. Он заслонил глаза рукой, чтобы не видеть пустоты, но все же чувствовал ее слева. Никогда ему не удастся спуститься вниз.

– Мадлен!

Его голос охрип. Неужели он будет кричать, как ребенок в темноте? Ступени, выщербленные посередине, становились все выше. Через третье отверстие над его головой проникало немного света. Тошнота и головокружение вновь подстерегали его на этой площадке. Он не смог удержаться от того, чтобы не бросить взгляд в отверстие, на этот раз уже над верхушками деревьев: «симка» казалась лишь пятном. Воздух теснил его со всех сторон, пытаясь поднять. Он сделал еще один шаг, потом два. И наткнулся на дверь. Лестница продолжалась с другой стороны.

– Мадлен!.. Откройте!

Он дергал за ручку, стучал плашмя ладонью по старому дереву. Почему она заперлась?

– Нет! – кричал он. – Нет… Мадлен… Не делайте этого… Послушайте меня!

Его голос отражался в колоколах. Они придавали ему звучание металла, повторяли «меня» с нечеловеческой силой. Вне себя от отчаяния, он бросил взгляд в отверстие. Дверь разделяла его надвое. Сможет ли он обойти преграду снаружи? Да, это получилось бы по узкому карнизу, опоясывающему колокольню. Он задыхался, глядя на этот перешеек, откуда видна была вся местность. Другой бы прошел. Для него это невозможно… Он упадет. Он разобьется. Ах!.. Мадлен… Он стонал в своей каменной клетке. Крик Мадлен ответил ему. Тень промелькнула перед окном. Прижав кулак к губам, он считал, как делал это между вспышкой молнии и ударом грома, когда был маленьким. Глухой короткий стук послышался в самом низу, и он с лицом, залитым холодным потом, умирающим голосом забормотал: «Мадлен… Мадлен… Нет…». Ему пришлось сесть. Иначе казалось, потеряет сознание. Он спускался, волоча ноги со ступеньки на ступеньку. И не мог удержаться от стона. От ужаса, от отчаяния. На первой площадке, он на четвереньках подполз к отверстию и рискнул высунуть голову. Под ним, внизу, слева от колокольни, стояла старая часовня, и в тени ее валялись коричневые одежды. Он вытер глаза, во что бы то ни стало желая рассмотреть это. На камнях была видна кровь, неподалеку лежала черная сумочка. Блестела возле останков золотая зажигалка. Флавье заплакал. Ему даже в голову не пришло спуститься к ней, чтобы помочь. Она была мертва. И он был мертв вместе с ней.

Глава 6

Флавье издалека смотрел на тело. Он обошел церковь, пробрался через часовню и теперь не смел больше шевелиться. Ему вспоминался голос Мадлен, бормочущий: «Было бы неплохо». И он уцепился за эту мысль вне себя от отчаяния: она не успела почувствовать боль. Так говорили и о Лерише, который тоже упал головой вперед. Не было времени, чтобы испытать боль? Разве кто-нибудь может об этом знать? Когда Лериш упал на тротуар, кровь его была повсюду… Флавье невольно вспомнил о нем. Он видел останки своего товарища в госпитале. Он держал в руках медицинское заключение. А колокольня была гораздо выше того дома, с которого упал Лериш. Он представил себе страшный удар, как взрыв, как разбивающееся на кусочки зеркало… От Мадлен ничего не осталось, кроме этого неподвижного предмета, который казался брошенным здесь, как ненужная вещь. Он приблизился, заставляя себя смотреть в сторону и страдая оттого, что отвечал за нее. Сквозь слезы он лишь смутно различал труп среди крапивы, роскошные волосы цвета красного дерева, наполовину рассыпавшиеся, запачканные кровью и обнажившие затылок. Руку, уже воскового цвета, с обручальным кольцом, блестевшим на пальце, и… среди предметов, выпавших из сумочки, зажигалку. Он подобрал ее. Если бы он посмел, то снял бы кольцо и надел на палец себе.

Бедная маленькая Эвридика! Никогда она не возникнет из небытия, в котором захотела исчезнуть.

Он удалился медленно, пятясь задом, так, будто сам убил ее. Ему вдруг стало страшно около этого жуткого тела, над которым уже начали кружить вороны. Он побежал между могил, зажимая в кулаке золотую зажигалку. Он встретил Мадлен в часовне и теперь возле часовни оставлял. Вот и все. Это был конец. Никто никогда не узнает, почему она убила себя, И никто не узнает, что он был там. Что у него не хватило мужества обойти дверь перед лестницей. Он добежал до машины, спрятался в ней и, увидев свое отражение в стекле, ужаснулся. Он возненавидел свою жизнь. Начался ад. Он медленно тронулся, потом с удивлением узнал вокзал Понтуаз, проехал мимо жандармерии. Нужно ли зайти известить о случившемся и подвергнуться аресту? Но закон ничего не мог иметь против него. Его просто примут за сумасшедшего. Тогда что делать? Пустить себе пулю в лоб? Невозможно, у него никогда не хватит на это сил. Теперь он должен был признать, что поступил подло, что головокружение тут ничего не значило. Это воля его оказалась больной. Ах! Как Мадлен была права! Стать животным! Жить, не думая.

Он вернулся в Париж через ворота Азниер. Было шесть часов. В любом случае Гевиньи должен получить его рапорт. Флавье остановился у кафе на бульваре Мальзерб. Заперся в туалете, вымыл лицо, вытерся носовым платком и причесался. Потом позвонил по телефону. Незнакомый голос ответил ему, что Гевиньи отсутствует и, вероятно, уже не вернется в контору. Он заказал и выпил у прилавка порцию спиртного. Печаль наполняла его, как опьянение, у него было такое чувство, будто он находится в аквариуме и фигуры людей плавают вокруг, как рыбы. Он выпил второй коньяк, время от времени повторяя себе: «Мадлен умерла!» – и в глубине души не удивляясь этому. Он всегда был уверен, что потеряет ее именно так. Нужно было иметь столько сил, столько энергии, чтобы убедить ее остаться жить!

– Гарсон, то же самое!

Один раз он спас ее. Можно ли, было поступить лучше? Нет, он не заслужил никаких упреков. Даже если бы ему удалось обойти эту дверь, все равно было уже поздно. Она слишком стремилась умереть. Гевиньи ошибся в человеке, вот и все. Он должен был найти какого-нибудь очень привлекательного, хорошего артиста, настоящего обольстителя. А выбрал типа ничем не выдающегося, занятого самим собой, узника своего прошлого. Тем хуже! Флавье расплатился и вышел. Боже, как он устал! Он медленно ехал к площади Этуаль. Порой его пальцы принимались гладить руль, который она так недавно держала. Как ему хотелось знать последние горести Мадлен, а вернее, вообще ее секрет. Она ушла из жизни без колебаний, упала на землю лицом вперед, расставив руки, чтобы крепче удариться… Вероятно, он напрасно пил. Ветер, свистевший в ушах, вызывал у него страшные мысли. Он повернул на авеню Клебер и поставил «симку» позади большой черной машины Гевиньи. Он больше не боялся его. Ведь это в последний раз он будет иметь с ним дело. Он поднялся по нарядной мраморной лестнице, покрытой красным ковром. Дощечка с фамилией Гевиньи блестела на двери. Флавье позвонил, но, прежде чем открылась дверь, снял шляпу и принял непринужденный вид.

– Господин Гевиньи… Это метр Флавье.

Квартира Мадлен!.. Глядя на окружающую его мебель, на картины, на безделушки, он прощался с ней. Особенно его взволновали полотна в гостиной: почти все они представляли животных. Флавье приблизился к одному из них и прочитал подпись: «Мад. Гев.». Взялись ли эти животные из другой страны? Где она могла видеть такую странную черную обезьяну, этих существ, похожих на рыб? Откуда возник этот лес? На камине стоял портрет молодой женщины с янтарным ожерельем на шее: портрет Полин Лагерлак. Прическа у нее была как у Мадлен. Но на лице застыло отсутствующее выражение, будто она рассматривала что-то невидимое. Флавье глядел на этот портрет, когда дверь позади него открылась.

– Наконец-то ты! – воскликнул Гевиньи.

Флавье нахмурил лоб, но инстинктивно нашел верный тон для вопроса:

– Она здесь?

– В каком смысле?.. Тебе лучше знать, где она находится.

Флавье бессильно опустился в кресло. Ему не нужно было притворяться, чтобы казаться удрученным.

– Мы не были вместе, – пробормотал он. – Я ее ждал до четырех часов на площади Этуаль… Потом поехал в отель на улице Сен-Пере, в часовню Паси… И только что вернулся. Если ее нету здесь…

Он взглянул на Гевиньи: тот был страшно бледен и как человек, которого душат, стоял с вытаращенными глазами и полуоткрытым ртом.

– Нет, нет… – пробормотал он. – Роже… ты не смеешь…

Флавье развел руками.

– Повторяю, я искал ее повсюду.

– Это невозможно! – закричал Гевиньи. – Ты отдаешь себе отчет…

Он споткнулся на ковре и, крепко сцепив руки, бессильно повалился в кресло.

– Ее нужно найти, – сказал он. – Немедленно! Немедленно!.. Я никогда не переживу…

Он с ожесточением ударил кулаками по подлокотнику, и в этом жесте были такие ярость, боль и сила, что Флавье невольно испугался.

– Когда женщина хочет убежать, – взволнованно бросил он, – очень трудно догнать ее.

– Убежать, убежать! Как будто Мадлен такая женщина, которая способна убежать! Конечно, я бы очень хотел, чтобы это было так, только сейчас она, быть может, уже…

Он встал, опрокинув низкий столик, и, подойдя к стене, оперся о неё, сгорбившись и опустив голову, как борец, приготовившийся к бою.

– Что же делают в таких случаях? – спросил он. – Ведь ты должен знать. Предупреждают полицию?.. Боже мой, ответь же что-нибудь!

– Они засмеются нам в лицо, – проворчал Флавье. – Если бы твоя жена исчезла два, три дня назад, тогда другое дело.

– Но тебя, Роже, они знают… Если ты объяснишь, что Мадлен уже пыталась однажды покончить с собой… и только ты ее вытащил… а сегодня она снова могла попытаться, они тебе поверят.

– Прежде всего, нечего терять голову, – раздраженно вскричал Флавье. – Она, без сомнения, вернется к обеду.

– А если не вернется?

– Ну что ж, ведь не я же должен принимать какие-то меры.

– В сущности, ты просто умываешь руки.

– Да нет… Это обыкновенная привычка… попробуй понять, наконец… ведь в комиссариат должны ходить сами мужья.

– Хорошо… Я пойду.

– Это идиотство. При любом варианте там никто не пошевелится. Просто запишут твое сообщение и пообещают сделать все необходимое, а сами будут ждать дальнейших событий. Вот как это происходит.

Гевиньи медленно засунул руки в карманы.

– Если придется ждать, – проворчал он, – я превращусь в ненормального.

Он сделал несколько шагов, остановился перед букетом роз на камине и уставился на него мертвенным взглядом.

– Я вынужден вернуться к себе, – сказал Флавье.

Гевиньи не шевельнулся. Он смотрел на цветы. Мускул дергался на его щеке.

– На твоем месте, – торопливо проговорил Флавье, – я бы не очень беспокоился. Ведь еще только семь часов. Она могла задержаться в магазине или встретилась с кем-нибудь.

– Тебе наплевать, – сказал Гевиньи, – это очевидно!

– Что это ты вбил себе в голову? Представим даже, что речь идет о бегстве… Далеко она не уедет.

Он вышел на середину салона, чтобы очень терпеливо объяснить Гевиньи, какими возможностями обладает полиция для поимки беглеца. И невольно воодушевился. Ему вдруг показалось, что Мадлен и в самом деле не могла исчезнуть, и вместе с тем хотелось повалиться на ковер и предаться отчаянию. Гевиньи, по-прежнему неподвижный, не спускал глаз с букета.

– Как только она вернется, – закончил Флавье, – позвони мне.

Он направился к двери, чувствуя, что не владеет своим лицом, своими глазами и что правда вырвется из него в крике: «Она умерла!» – прежде, чем он упадет.

– Останься, – прошептал Гевиньи.

– Старина, я бы очень хотел… Но если бы ты знал, сколько у меня накопилось работы… В столе лежит не меньше десяти дел!

– Останься! – умолял Гевиньи. – Я не хочу быть один, когда ее принесут.

– Послушай, Поль… Это неразумно.

Неподвижность Гевиньи была пугающей.

– Если останешься… – сказал он. – Ты им объяснишь… Скажешь, что мы оба старались уберечь ее.

– Да, конечно… Только никто ее не принесет, можешь мне поверить.

Голос Флавье сорвался. Он быстро поднес платок ко рту, кашлянул, чтобы выиграть время.

– Ну, Поль… Все будет хорошо… Позвони мне.

Взявшись за дверную ручку, он остановился. Казалось, Гевиньи окаменел, опустив подбородок на грудь. Флавье вышел и осторожно закрыл дверь. На цыпочках он прошел через переднюю. Больной от отвращения, вместе с тем он чувствовал облегчение, потому что самое тяжелое закончилось. Не было больше дела Гевиньи. A-что касается страданий Гевиньи, так разве тот страдал больше него? Он должен был признать, хлопая дверцей автомобиля, что рассматривал себя как настоящего мужа, а Гевиньи как случайного человека. Он не станет рассказывать своим бывшим коллегам в полиции, что позволил женщине покончить с собой, потому что ему не хватило смелости… Второй раз не признаются в таком стыде… Нет! Молчание. Покой. Не приходил ли уже клиент из Орлеана, который собирался покинуть Париж?.. Флавье не понял, как ему удалось довести «симку» до гаража. Теперь он шел наугад по улице, на которую спускался вечер. Вечер провинции, очень синий, очень печальный, вечер войны. На одном из перекрестков собралась толпа вокруг машины, у которой к крыше были привязаны два матраца. Люди становились непоследовательными. Город медленно погружался в ночь. Площади его были почти совершенно пусты. Все создавало иллюзию смерти. Флавье вошел в небольшой ресторан на улице Сент-Орсе, выбрал столик в глубине зала и сел.

– Меню обеда или закуски? – спросил гарсон.

– Обеденное.

Ему нужно было поесть. Нужно было начать жить, как прежде. Флавье опустил руку в карман, чтобы потрогать зажигалку. Образ Мадлен возник перед ним, где-то между его глазами и белой скатертью.

«Она не любила меня, – подумал он, – она никого не любила».

Он машинально проглотил еду, ему было все безразлично. Он станет жить, как бедняк в трауре, придумывая всякие осложнения, чтобы наказать себя. Ему бы следовало купить кнут и стегаться им каждый вечер: у него были основания себя ненавидеть. И ненавидеть придется очень долго, чтобы заслужить прощение.

– Они прорвались около Льежа, – сказал гарсон, – похоже, зашевелились бельгийцы, как в четырнадцатом.

– Все это слухи, – ответил Флавье.

Льеж был где-то очень далеко, на самом верху карты. И это ничего не означало. Тамошняя война была лишь эпизодом войны настоящей.

– Около Конкорда видели машину, сложенную, как зонтик, – сказал гарсон.

– Ерунда, – сказал Флавье.

Неужели его нельзя оставить в покое!

Бельгийцы! Почему не голландцы? Кретин! Он заставил себя приняться за мясо. Оно оказалось жестким, но Флавье не стал протестовать, потому что решил больше не жаловаться, замкнуться в своем несчастье и терзать себя. На десерт, тем не менее, выпил две рюмки коньяка, и мозг его постепенно начал освобождаться от сплошного тумана. Облокотившись на стол, он прикурил сигарету от золотой зажигалки, и у него появилось, ощущение, что вдыхаемый дым – это часть субстанции Мадлен. Он задерживал его в себе, смаковал. И ясно понимал теперь, что Мадлен ничего не совершила плохого перед замужеством. Такая гипотеза была ерундой. Гевиньи не женился бы на ней, не убедившись в этом. С другой стороны, состояние Мадлен таило загадки, ведь она многие годы была совершенно нормальной. Все произошло в начале февраля. Это ни о чем ему не говорило…

Флавье щелкнул зажигалкой и секунду смотрел на узкое пламя, прежде чем задуть его. Металл согрелся в его руке. Нет, причины у Мадлен не были обычными. Когда-нибудь к нему придет откровение, и он сможет разгадать тайну Лагерлаков. Он представил себя монахом, на коленях, в келье с земляным полом, но глядящим не на крест, а на портрет Мадлен. Л а тот, с письменного стола Гевиньи. Дьявол! И он не мог завладеть им! Он вышел, уже наступила ночь. Флавье не торопился вернуться домой. Он опасался телефонного звонка, извещающего об обнаружении трупа. Да и против сильной усталости, верного помощника в горе, он ничего не имел. Он брел наугад, плохо соображая, куда. Такое похоронное бодрствование он обязан продолжать до зари. Это был вопрос чести. Возможно, там, где теперь Мадлен, она нуждалась, чтобы о ней думал друг. Маленькая Эвридика!.. Слезы навернулись на его глаза… Флавье сел на скамейку и положил руку на спинку… Завтра он уйдет отсюда… Его голова склонилась, он закрыл глаза и, успев только подумать: «Подлец, ты спишь!» – заснул, как бродяга. Потом его разбудил холод, судорога свела ногу. Он застонал, поднялся и пошел, – хромая. Во рту у него пересохло. Отогрелся Флавье в только что открытом кафе. Радио передавало последние новости с полей войны. Он выпил две чашки кофе, съел что-то и вернулся к себе на метро.

Едва он успел закрыть за собой дверь, как зазвонил телефон.

– Алло… Это ты, Роже?

– Да.

– Знаешь… я был прав… Она убила себя.

Сейчас лучше было молчать и ждать продолжения. Смущало только учащенное хриплое дыхание, ясно звучащее в трубке.

– Меня известили вчера вечером, – говорил Гевиньи. – Ее нашла одна старая женщина у подножья церкви Сен-Никола…

– Сен-Никола? – переспросил Флавье. – Где это?

– На севере от Манта… Совсем маленький городок, между Сели и Дрокуртом. Это невероятно!

– А что она там делала?

– Подожди… Ты не – знаешь худшего. Она бросилась с колокольни прямо во двор церкви. Ее тело отправили в госпиталь Манта.

– Мой бедный старый друг, – пробормотал Флавье. – Ты поедешь?

– Я уже был. Сам понимаешь, пришлось немедленно туда отправиться. Я пытался дозвониться, но тебя не было дома. А теперь только – что вернулся. Мне нужно сделать несколько срочных распоряжений, и я уезжаю. Жандармерия начала следствие.

– Рутина. Самоубийство ведь очевидно.

– Но оно не объясняет, почему она уехала так далеко и выбрала именно эту колокольню. А мне бы не хотелось рассказывать им, что Мадлен…

– Такие подробности им будут не нужны.

– Тем не менее! Знаешь, я был бы счастлив, если бы ты поехал со мной.

– Невозможно! У меня неотложное дело в Орлеане. Но я приду повидать тебя по возвращении.

– Ты будешь долго отсутствовать?

– Нет, только несколько дней. К тому же я тебе не понадоблюсь.

– Я позвоню. Мне хотелось бы, чтобы ты тоже пришел на похороны.

Гевиньи дышал как долго бежавший человек.

– Бедный мой Поль, – печально проговорил Флавье. – Бедный мой Поль!

Потом спросил, понизив голос:

– Она не слишком?..

– О, напротив!.. Кроме лица!.. Ее бедное лицо! Если бы ты видел!

– Мужайся! У меня тоже горе.

Он повесил трубку, потом, опираясь рукой о стену, дошел до кровати, повторяя: «У меня тоже… У меня тоже…» И внезапно погрузился в сон.

На следующее утро он с первым поездом уехал в Орлеан. У него не хватило мужества воспользоваться Своей машиной. Он дремал, сидя в углу купе и чувствуя себя разбитой развалиной, с трудом продолжающей жить. В Орлеане он снял комнату в отеле напротив вокзала. Спустившись купить сигареты, он увидел первую машину беженцев: большой пыльный «бьюик», забитый узлами. Внутри спали женщины. Он посетил своего клиента, но разговор их вертелся главным образом вокруг войны. Во Дворце шептались, будто армия отошла назад. Ругали бельгийцев за панику. Флавье нравился Орлеан. Вечерами он гулял по набережной, глядя на ласточек. Радио гремело изо всех домов. А что происходило в Париже? Похоронили ли Мадлен? Уехал ли Гевиньи в Гавр? Флавье задавал себе вопросы с предосторожностями, будто приподнимал повязку, чтобы осмотреть рану. Да, он страдал по-прежнему. Отвратительные конвульсии сменялись глубокой печалью. По счастью, война отвлекала его от этих дум. Теперь он знал, что немцы приближаются. Каждый день все новые машины проезжали через город. Все провожали их молчаливыми взглядами, и сердце от этого сжималось. Машины становились все более грязными, пыльными. Люди боялись задавать вопросы. Повсюду Флавье сталкивался с неверием в собственные силы. У него самого больше не было их, чтобы вернуться.

Заметка в газете случайно попалась ему на глаза. Он безразлично просматривал прессу, прихлебывая кофе. И вдруг на четвертой странице увидел сообщение. Полиция провела следствие по делу о смерти Мадлен. Опрашивали Гевиньи. Это было так ошеломляюще, так невероятно после новостей на первых страницах и фотографий разрушенных городов, что он перечел заголовок. Никакого сомнения. Полиция отвергла мотив самоубийства. Вот для чего годилась она, чем занималась, когда толпы беженцев заполняли улицы. Но он-то хорошо знал, что Гевиньи невиновен. Как только ситуация улучшится, он пойдет и скажет им это. Теперь же поезда ходили очень плохо, с большими опозданиями. Протекали дни, и газеты набивали свои страницы описаниями боев. Уже не было известно, где находятся немцы, англичане, бельгийцы. Флавье все реже вспоминал Гевиньи, но, тем не менее, обещал себе при первой же возможности восстановить правду. Это решение немного вернуло ему утраченную веру в себя. Он попал на мессу в соборе в честь Жанны д’Арк и молился за Францию, за Мадлен, не делая различия между национальной катастрофой и своей. Франция была разбитой Мадлен, лежащей у подножья стены. Потом в один прекрасный день жители Орлеана в свою очередь также погрузили матрацы на автомобили. Клиент Флавье исчез.

– Поскольку вас здесь ничто не удерживает, – сказал он, – вам тоже лучше уехать на юг.

Флавье пытался дозвониться до Гевиньи во время вспышки храбрости, но никто ему не ответил. Вокзал Сен-Пьер был разрушен. Со смертной тоской в душе он влез в автобус, отправляющийся в Тулузу. Он не знал, что уезжает на четыре года.

Часть II

Предыдущая Стр. 38 из 70 Следующая

Буало-HapceжaкХолодный пот

Часть I

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Часть II

Оглавление