Он подзывает официантку и интересуется у нее, не видела ли она здесь мою сестру-двойняшку. Та всматривается в меня, словно пытается запомнить все поры на моей коже, но вспомнить ничего не может. Приносят заказ, и мини-допрос на этом заканчивается. Мы молча поглощаем еду. От «галеты с летними овощами» — по словам Жан-Люка, это гречневый блин — к тарелке тянется исходящая паром ниточка сыра. За последние несколько дней сделано немало, но не достаточно, чтобы найти Анжелу.
Жан-Люк откладывает в сторону бургер.
— Все лучше, чем сидеть в офисе в такую жару. А я сомневался, что вы примете мою помощь. Вдруг я плохо знаю город? А может, я социопат или психопат…
— Вам что, нравится пугать женщин такими разговорами?
Я слегка улыбаюсь, поддевая квадратик блина. Вблизи глаза Жан-Люка кажутся светло-зелеными, с золотыми крапинками.
Жан Люк ухмыляется.
— Просто были сомнения. Справедливости ради, социопатов довольно легко распознать, а вот психопатов — нет. Эти подкрадываются незаметно.
Снова включается саундтрек к «Амели», и звуки аккордеона смешиваются с разговорами за столиками. Я ковыряюсь в своем экзотическом блюде, завистливо глядя на гору нетронутой картошки фри на тарелке Жан-Люка.
— Я одно время интересовалась серийными убийцами. Они любят брать вещи с места преступления или, наоборот, оставлять что-нибудь свое, собирают трофеи и все такое. Вы не похожи на Теда Банди.
Жан-Люк смеется.
— Ну да, не похож. У социопатов обычно тяжелое детство, психологические травмы. Иногда отклонения в поведении, проблемы с законом. А у меня все в порядке: полная семья, разве что родители порой были излишне строгими. С другой стороны, психопаты лишены эмпатии, и при этом харизматичны, умеют манипулировать людьми, тщательно все планировать. Взять хоть этого вашего Банди. Или Чарли Мэнсона. Или, к примеру, нашего «арденнского людоеда». Их невозможно заранее вычислить, а потом уже слишком поздно.
— У вас здесь что, водятся людоеды?
Жан-Люк макает кусочек картошки в смесь кетчупа и сирачи[34].
— Мишель Фурнире. Разве не слышали? Зверствовал в конце восьмидесятых.
— Спасибо, что предупредили. А то вы что-то подозрительно обаятельны.
Жан-Люк трогательно краснеет и тщательно пережевывает.
— Знаете, Шейна, я хочу вам кое-что показать. Надеюсь, вам понравится. Не с целью вас обаять, клянусь.
Уголки его рта слегка приподнимаются в застенчивой улыбке. Он смотрит из-под густых темных ресниц, оценивая реакцию на предложение.
— Мне надо отлучиться.
Я соскальзываю со стула и, чувствуя спиной его взгляд, иду к узкому коридору с надписью «Toilettes»[35]. Стены туалета украшены фотографиями знаменитостей с автографами, остальное пространство расписано поклонниками и посетителями. Ничего божественного. Хотя на данном этапе я уже готова счесть таковым лицо Будды, проступающее на подгоревшем в тостере хлебе.
— Все в порядке? — спрашивает Жан-Люк, когда я возвращаюсь. — Вы очень бледны.
— Просто устала. — Физически и морально. Я остаюсь стоять рядом со столиком. — Пойдемте?
Восторг, который я испытала, обнаружив пост Анжелы в блоге, ее записку ко мне — «Божественное расследование», — улетучился.
Радость от того, что я поняла, что эти цифры были широтой и долготой, рассеялась, как дым от сигареты подростка.
— Еще минуту, — Жан-Люк жестом приглашает меня сесть, достает из рюкзака стопку бумаг и кладет ее на ламинированную столешницу передо мной.
— Это вам.
Он пододвигает бумаги ко мне жестом Джеймса Бонда. На верхнем листе значится: «Управление Организации Объединенных Наций, Совет Безопасности».
— Что это такое?
— Вчера вечером, после того как мы расстались, я сам немного поискал.
Жан-Люк похлопывает по сиденью рядом с собой, закидывая ногу за ногу, давая понять, что это не флирт. На его сотовом телефоне открыт сайт — Les Archives de Paris![36]. В разделе за 2015 год значится имя Анжелы и название ее работы в Сорбонне, на английском языке.
— Ух ты, — выдыхаю я. — Ничего себе! И что, все выпускные работы публикуются в интернете?
Жан-Люк качает головой.
— Конечно нет. На кафедре выбрали парочку, чтобы продемонстрировать свои достижения. Чтобы иметь доступ к архивам, нужно быть студентом Сорбонны или получить разрешение на уровне посольства. Здесь, — он постукивает по папке указательным пальцем, — распечатки всех ее работ.
Новая надежда разгорается в груди. Бумаги, кажется, пылают в руках.
— Спасибо! Без вас я бы никогда этого не нашла.
— Всегда пожалуйста, — отмахивается он.
Я качаю головой и возвращаюсь к экрану телефона.
— Интересно, почему Анжела посвятила свою работу бездомным?
Жан-Люк откидывается на спинку сиденья.
— Тем летом была аномальная жара, от которой погибло около семидесяти человек, у которых не было ни дома, ни кондиционера в этом самом доме. В основном пожилые.
Это, конечно, не божественное откровение, которого я искала, но глаза наполняются слезами.
— Ну конечно, она посвятила работу обездоленным.
— Ваши родители, должно быть, гордятся вами: одна дочь — докторант Сорбонны, другая — студентка медицинского факультета.
— Да, они, наверное, гордились бы. Если бы не погибли в автокатастрофе три года назад. В посольстве вам этого не сказали?
У Жан-Люка отвисает челюсть. Он разворачивается ко мне.
— Нет, и понятия не имел. Нам сообщают только ту информацию, которая считается актуальной. Мне очень жаль.
Я пожимаю плечами и тянусь за сумкой.
— Спасибо. Это был несчастный случай. Пьяный водитель в Сан-Диего врезался в их машину на перекрестке.
Жан-Люк прикасается к моей руке.
— Знаете, на случай, если вам еще этого не говорили, скажу: вы не виноваты в том, что они погибли.
— Что вы имеете в виду?
Он не отвечает. Просто сидит и наблюдает за мной. Между нами, словно мрачный занавес, повисает тяжелая тишина. Недоумение переходит в раздражение. Хочется поверить в эти слова, но побеждает гнев.
— Я в курсе, спасибо. В вашу поганую работенку теперь входит еще и психоанализ?!
Я опускаю взгляд и смотрю на папку с бумагами, которую он презентовал мне несколько секунд назад. То, что сначала казалось великодушным жестом, теперь представляется наглостью, переходящей все допустимые личные границы. Он даже не пытается возражать.
— Никогда не переживал подобной потери, — медленно произносит он. — Да, у меня не очень хорошие отношения с родителями, но я всегда могу навестить их, когда захочу. До Руана всего час езды. Зато мне знакомо чувство вины. Я вырос в маленьком городке в Нормандии и однажды попал в кое-какие… неприятности. Мы с моим другом Бенуа были классическими избалованными детьми из обеспеченных буржуазных семей. Приворовывали деньги у родителей, а они этого даже не замечали. — Он делает паузу, разглядывая клетчатую поверхность стола.
— От нечего делать мы начали экспериментировать с разными веществами. Травка, потом кокаин, а там и героин. У Бенуа случилась передозировка. Это была самая длинная ночь в моей жизни. Его вернули к жизни, но не без последствий. Он слишком долго лежал без сознания, и мозг пострадал. Он так и живет дома, на приличную работу ему уже не устроиться. А я вот работаю гадом у красивых иностранок в Париже.
Жан-Люк так медленно произносит слова, будто они вот-вот взорвутся у него во рту.
— Это ужасно. Мне очень жаль, — бормочу я, огорчаясь, что вынуждена обходиться дежурными фразами.
Жан-Люк поворачивается ко мне на тесном сиденье. Расслабленная суета ресторана совсем не вяжется с его взволнованным видом. Он находит силы улыбнуться и говорит уже гораздо спокойнее:
— Прошли годы, прежде чем я понял, что ни в чем не виноват. Даже если я соучастник, потому что мы с Бенуа делали все это вместе, — и я всегда буду частью этой истории, — иногда случаются ужасные вещи, но это происходит независимо от нас. Важно лишь то, что мы выносим из этих историй. Понимаешь?
Вот после таких разговоров люди и переходят на «ты».
Солнечный свет пробивается сквозь тонкую ткань занавески, окрашивая его волосы в золотисто-каштановый цвет. Теперь он смотрит на меня с надеждой и оптимизмом, уверенный, что я его пойму.
Хочется сказать «да, понимаю», но слова застревают в горле. Хочется сказать что-то не столь банальное, но в голову ничего не приходит. По щеке скатывается слеза, и тогда Жан-Люк берет меня за руку.
— Знаешь, моя сестра была не подарок, — начинаю я.
Жан-Л юк поднимает брови.
— Думаю, никто здесь в этом и не сомневается.
— Да, именно так. Она была прекрасна во многих отношениях. Добрая, умная, полная энтузиазма, всегда готовая поддержать других. Но была и другая сторона, которую знали только мы, ее близкие. Однажды родители отправились на конференцию в Оривдж и не успели нас предупредить. Анжела пришла домой, обнаружила, что там никого нет, и устроила настоящий погром. В числе прочего разбила очень дорогую дизайнерскую куклу, которую мама заказала для нее, когда нам было десять. Эта кукла была похожа на нас с Анжелой, и на маму тоже. Мы тогда учились на втором курсе колледжа и уже жили отдельно. Анжела устроила родителям скандал по телефону. Она орала в трубку, чтобы они больше не смели уезжать без предупреждения. Это был какой-то дикий, иррациональный гнев. Как будто она чувствовала, что они могут в любой момент нас бросить.
До меня доходит горькая ирония этих слов.
— В общем-то, в итоге так и вышло.
— А что родители?
— Как обычно. Поговорили с ней, пообещали, что отныне будут предупреждать нас о своих планах, успокоили. Мама, конечно, очень обиделась из-за разбитой куклы, но ничего не сказала, чтобы не расстраивать Анжелу.
Жан-Люк сочувственно кивает.