— Все. Мы уходим.
— Что случилось? Почему?
В руках у меня пачка листовок, извлеченная из буфета.
— Ты солгала мне, Шейна. Мне нельзя находиться здесь. Фотографию этой девушки показывали в новостях. Это Эммануэль Вуд, она недавно пропала.
Он скрипит зубами.
— Я, блин, сотрудник посольства, Шейна. Мне нельзя быть здесь.
— Черт, — хлопаю себя ладонью по лбу, делая вид, что не подумала об этом. Он хмурится еще сильнее.
— Извини. Еще пара минут, и мы уйдем. Ладно?
— Шейна, нет. Не ладно. Знаешь, если вытягиваешь короткую спичку, не надо пытаться сбагрить ее кому-то другому.
Я открываю рот, чтобы возразить, но он поднимает руку, останавливая меня.
— Мне надо уходить. Не могу поверить, что ты привела меня сюда.
Краем рубашки Жан-Люк, бормоча что-то по-французски, вытирает пивные подставки, к которым только что прикасался, дверную ручку, затем открывает дверь ногой.
— Эй, погоди, ты куда?
Он медленно поворачивается. Потом прищуривается, окидывая взглядом комнату за моей спиной.
— Куда угодно, Шейна, лишь бы подальше отсюда. Это… так нельзя.
Мы знакомы всего несколько дней, но он, не задавая вопросов, пытался помочь мне. Он первый, с кем я почувствовала хоть какую-то человеческую близость за долгое время. Осознание всего этого наполняет меня липким холодом. При виде его раздражения у меня сжимается грудь.
— Мне… мне очень жаль, — мое извинение звучит неубедительно.
Жан-Люк криво усмехается, переступает порог и захлопывает дверь ногой. Слышатся его удаляющиеся шаги по ступенькам, и мне хочется броситься за ним и все рассказать, хотя я понимаю, чем он рискует. Наконец отбрасываю эмоции. Жан-Люк не простит мне обмана. Его прощальная усмешка сказала об этом без всяких слов. Ну и пусть. Не он первый.
Если Ману действительно пропала, она не будет возражать, если я заберу фотографию. Мне просто нужно что-то, оправдывающее Анжелу. Хотя бы недавнюю записку от нее со словами «лучшей подружке» в постскриптуме. Все что угодно, лишь бы доказать, что сестра непричастна к ее исчезновению.
Я готова даже залезть в кладовку Ману, но из-за этого жуткого запаха плесневеющего сыра… Нет, не сыра, а чего-то гораздо более противного…
Чем ближе я подхожу к кухне, тем вонь становится нестерпимей. От нее щиплет глаза и начинаются спазмы в желудке. На тарелках в раковине протухшие остатки ужина — гнилая капуста, недоеденный бифштекс и горох, ссохшийся до такой степени, что им можно стрелять из пневматического пистолета. Чем ближе к раковине, тем более удушливым становится воздух в непроветриваемой квартире, и я прикрываю рот, чтобы сдержать рвотные позывы. Тут явно не только грязная посуда. Осторожно, двумя пальцами приподнимаю концы тарелок, чтобы обнаружить источник запаха, и понимаю, что смрад идет не от раковины, а из закрытого шкафчика под ней. Я отступаю на пару шагов. Меня охватывает ужас. Сердце заглушает басы техно с лестницы. Новая волна тошноты подкатывает к горлу. Я еще надеюсь, что это просто мусорный бак или остатки какой-нибудь испортившейся еды…
А может, подгузники? Но в квартире нет признаков присутствия детей.
Дохлая крыса?
Я тянусь к дверце шкафчика дрожащей рукой, мысленно жалея, что рядом нет Жан-Люка. Когда полиция была здесь в последний раз? Дергаю за ручку, но шкафчик не открывается. Я снова тяну. Что-то его держит. Дверцу перекосило и заклинило. Упираюсь ногой в соседнюю дверцу и дергаю изо всех сил.
Шкафчик распахивается, и передо мной предстает скрюченный в три погибели обнаженный труп. Черная сеть вен паутиной оплетает руки и ноги. Ногти сложенных на груди рук покрыты лаком с блестками. Черные волосы спадают вперед, закрывая лицо. Оглядываюсь на дверь — она по-прежнему закрыта.
Чтобы не закричать, я закрываю рот обеими руками. Слова Валентина эхом отдаются у меня в ушах. «Соседи. Серийный убийца». На запястье трупа сувенирный браслет, с цепочки свисают маленькие фигурки. Эйфелева башня. Сердечко. Собака. Мальчик и девочка держатся за руки.
Медленно считаю до десяти, но вид этой руки с браслетом не дает успокоиться. Такое ощущение, что фигурки вот-вот качнутся.
Ни к чему не прикасаясь, носком ноги приоткрываю дверцу шкафа, чтобы заглянуть внутрь. Черные отметины на лодыжках. Следы веревки.
Желудок судорожно сжимается, и остатки съеденного на завтрак круассана разбрызгиваются по полу, усиливая и без того отвратительный запах. Я вскакиваю и ударяюсь о столешницу. Перед мысленным взором проносятся все предметы, на которых я оставила отпечатки пальцев, и это вызывает новый приступ рвоты. Анжела в числе подозреваемых, как сказал Валентин.
Іде-то снова скрипят половицы. Я вытираю подбородок тыльной стороной ладони, хватаю со стола кухонное полотенце, протираю им пол и запихиваю в пластиковый пакет, найденный в кладовке. Немного отдышавшись, подхожу на цыпочках к входной двери. На пустой лестничной клетке стоит резкий запах пота.
Кто убил эту женщину? Как давно она лежит здесь? Сообщение Валентина о том, что Ману пропала, становится еще более зловещим. Это сама Ману? Ведь тело могли засунуть туда после того, как в доме побывала полиция, иначе его бы обнаружили. Ведь так? Даже когда я пытаюсь рассуждать логически, смысл происходящего ускользает от меня. Что, черт возьми, происходит? Я надеялась очистить Анжелу от подозрений Валентина, а вместо этого погрузилась в новый кошмар.
Подгоняемая лихорадочным ритмом техно, ковыляю вниз, и мои лихорадочные вздохи переходят во всхлипывания.
Соседка. Клиент проститутки на лестнице. Жан-Люк. Все они могут опознать меня и сообщить о моих подозрительных действиях. Я иду, не держась за перила, стараясь больше ни к чему не прикасаться, наивно надеясь, что следы моего пребывания здесь не обнаружатся.
Добираюсь до фойе первого этажа с одной и той же снова и снова повторяющейся мыслью в голове: второй труп за неделю. Входная дверь распахивается от порыва ветра, и я вылетаю на улицу. За спиной гремит техно, перемежающееся ритмичными воплями, которые звенят и звенят у меня в ушах, пока уличный шум, наконец, не заглушает их.
Глава 17
Воздух обжигает горло и легкие. Окраины Парижа окутаны ядовитым туманом, и проезжающий грузовик выплевывает в воздух очередную порцию серого дыма. Слезы застилают мне глаза, но я не замедляю шаг. Бегу, пока не замечаю такси со светящимся знаком «Unoccupied»[41], залезаю в него и захлопываю дверь. Задыхаясь, с трудом выдавливаю из себя адрес.
— Eh, mademoiselle, Qa va?[42] — Он поворачивается ко мне с переднего сиденья, за солнцезащитными очками не видно глаз.
— Все хорошо. Давайте поедем, пожалуйста. — Таксист не спешит, и я добавляю по-французски: — Allez!
В плотном потоке машин мы выезжаем на главную дорогу в самый разгар часа пик. Водители безбожно сигналят, жестикулируют и подрезают друг друга, при этом умудряясь почти не отрываться от своих телефонов. Все как обычно. И это успокаивает. Еще несколько минут назад мне казалось, что я попала в какой-то потусторонний мир.
Я вынимаю из сумки руку, в которой судорожно сжимаю рамку с фотографией, причем с такой силой, что на руке остался отпечаток от уголка в виде буквы «L», похожий на указующий перст. Он остается виден даже тогда, когда мы переезжаем на другой берег Сены. Воровка. Улики. Подозреваемая.
Водитель резко нажимает на тормоза, и рамка вылетает у меня из рук. Она со звоном падает на пол, подставка отваливается от удара. Черт! Я поднимаю глаза. Мы едва не врезались в бампер грузовика. Водитель бросает на меня раздраженный взгляд в зеркало заднего вида. Я подбираю с пола щепки. Хорошо хоть, стекло цело.
— Смотрите на дорогу, пожалуйста, — мямлю я, но он, не обращая внимания, ищет в телефоне новую песню.
— Эй, s’il vous plait, дорога! — Я показываю подбородком на увеличивающуюся дистанцию между нами и грузовиком. Сзади уже сигналят.
— Allez?
Таксист уже давно бормочет что-то по-французски, но сейчас он повышает голос. Наконец он совсем останавливает такси и кричит что-то типа того, что если мне что-то не нравится, то не фиг ездить в час пик. А потом вообще указывает мне на дверь. Мы не доехали несколько кварталов, но я оплачиваю полную стоимость поездки и выхожу из машины.
— Nous sommes arrives, mademoiselle! — кричит водитель, когда я захлопываю дверцу. Когда он отъезжает, чтобы снова влиться в безумный поток машин, я пытаюсь собраться с мыслями. «Nous sommes arrives, mademoiselle!» Приехали. Те же самые слова (но совсем другим тоном) произнес таксист в первый день, когда привез меня на Монмартр. Ступив на тротуар, я сразу чувствую себя совершенно беззащитной, словно иду по улице голая. Как будто Вселенная, напившись кальвадоса, загадывает мне загадку на свинской латыни. Дойдя до ближайшего мусорного бака, я бросаю туда пластиковый пакет с блевотиной.
Через пять кварталов плотный поток прохожих выливается на Елисейские Поля. Анжела была здесь во вторник. Из магазина выходят две женщины в одинаковых широкополых черных шляпах, обсуждая удачную покупку. В витрине красуются манекены в купальниках и в точно таких же шляпах. Ныряю внутрь. Усаживаюсь у стойки с одеждой и жду, пока замедлится пульс, раздумывая над всем тем, что со мной произошло и стоило ли мне вообще покидать сегодня квартиру Анжелы.
Труп. В квартире Ману лежит труп. И тут меня пронзает новая мысль, и я зажимаю рукой рот. А что, если это Анжела?
— Шейна?
Я вскрикиваю и сбиваю стойку с ночными рубашками. Они кучей валятся на пол. Из-за вешалки с женскими джинсами на меня смотрит Себ. Темные брови сдвинуты, из хозяйственной сумки, висящей на руке, торчит желтый кабачок.
— Так вот почему ты не отвечала на мои звонки и сообщения… Бегаешь за покупками, вместо того чтобы выяснять, что случилось с Анжелой? Вчера у входа в катакомбы ты тоже оказалась в перерыве между походами по магазинам?