— Пока не окажешься здесь, не знаешь, как себя поведешь, — наконец говорит она, — некоторым здесь нравится. Другим… не очень. Назови еще раз координаты.
— Сорок восемь градусов, пятьдесят три минуты, пять целых семь десятых секунды северной широты, два градуса, двадцать минут, одна секунда восточной долготы. Мне не нужно заглядывать в свои записи, координаты из божественного расследования Анжелы я заучила наизусть.
Чан разводит руки в стороны, касаясь противоположных стен.
— Сорок восемь градусов, да? Нам придется пройти под рекой. Это моя любимая часть подземелья. А что это за координаты? Откуда они у тебя?
— Я нашла их в компьютере Анжелы и думаю, что там зарыты сокровища.
Чан смеется. Звук ее голоса тает в темноте.
— Не верь всему, что читаешь в интернете.
Минут пять мы идем по наклонному коридору, спускаясь все ниже и ниже под землю, и эти минуты кажутся вечностью. Кое-где из гладкого потолка торчат куски скалы, и у меня появляется уникальная возможность полюбоваться архитектурой туннелей. Чан рассказывает, как она впервые оказалась здесь со своим мужем, они тогда увлекались исследованием пещер на юге Франции. Интерес к спелеологии и привел их в парижские катакомбы. Подозреваю, она говорит все это лишь для того, чтобы меня успокоить. Но у меня опять начинается приступ клаустрофобии, и мне снова становится нечем дышать. Кружится голова, к горлу подступает тошнота, такое состояние я испытывала всего пару раз в жизни: когда у меня был мононуклеоз и после употребления испорченной устрицы. Я останавливаюсь и прислоняюсь к стене. Чан в это время рассказывает о людях, которых водила по катакомбам. Очень хочется надеяться, что все они вышли отсюда живыми.
Мы перешагиваем через кучу мусора, обертки от фастфуда и старую подушку. Подземный хостел для бездомных. Идем по старому канализационному желобу. К счастью, туннель пуст, и, похоже, им не пользовались целую вечность. Я обхватываю себя руками, пытаясь согреться и успокоиться. Чан заворачивает налево и резко останавливается.
— Что случилось? — спрашиваю я, подойдя к ней.
В куполообразной нише из нескольких десятков черепов сложен большой крест, под которым зияет вход в уходящий вниз туннель. Я хватаюсь за сердце:
— Неужели нам туда? — и показываю лучом фонарика на черную бездну под крестом.
Чан прочищает горло:
— Нет, нам правее. Сначала спустимся по старому канализационному туннелю к реке.
Я киваю и иду за ней в правый проход. Черепа встречаются все чаще и чаще. Чан проходит мимо, не обращая на них никакого внимания. Бетон под ногами уступает место грязи и лужам. Я пытаюсь думать о чем-нибудь приятном, повторяя про себя разные мантры.
Это совсем не тот темный шкаф, в котором Анжела заперла меня однажды. Это могильник шести миллионов неизвестных парижан.
По мере того, как мы опускаемся ниже под землю, лужи становятся все больше и глубже. Я стараюсь не думать о том, где нахожусь и что делаю, чтобы не перехватило горло. Глубоко дышу через нос. Капля воды падает на лоб. Здесь еще прохладнее, чем было вначале, и рубашка с длинными рукавами меня абсолютно не греет.
— Далеко еще до реки? — спрашиваю я.
— Мы уже под рекой, — доносится до меня голос Чан откуда-то издалека.
Позади падает камень. Оборачиваюсь, но луч фонарика высвечивает лишь грязь и лужи. Вспоминаю, что говорила мама: «Шевели ногами, Шейна»; Перехожу на бег, чтобы догнать Чан. Прикусываю губу. На языке появляется металлический привкус, признак того, что я жива. Жива. И, надеюсь, в здравом уме.
— Чем ты занимаешься в Америке, Шейна?
Путь нам преграждают лежащие в грязи бетонные плиты, и Чан, забравшись на них, подает мне руку. Со стороны это наверняка выглядит довольно смешно: крошечная мадам Чан помогает здоровенной Шейне.
— С понедельника начинаю учиться в медицинской школе, — взобравшись на плиту, отвечаю я.
— Ух ты. Здорово. Мы, конечно, только познакомились, но мне кажется, тебе эта профессия отлично подходит. А судьей никогда не хотела стать? Или диджеем?
— Нет, ни в коем случае. Ой, помогите!
Я скольжу вниз по наклонной плоскости, еще секунда — и грохнусь в грязь. Чан хватает меня за руку, и с ее помощью я удерживаюсь на ногах.
— Рада, что будешь учиться в медицинской школе?
Мы продолжаем двигаться вперед в полутьме. По какой-то причине я почувствовала симпатию к Чан в первую же минуту знакомства, а игра в прятки с полицией сблизила нас еще больше. Молча обдумываю ответ.
— Наверное, да. Хотя, честно говоря, не знаю. Родители так хотели, и вот я, можно сказать, выполняю их последнюю волю.
Чан прищелкивает языком.
— Извини, не знала, что их уже нет. А чем бы ты занялась, если бы в понедельник не нужно было идти на учебу?
Осталась бы здесь? Нанялась бы официанткой в ресторан в Ла-Хойе, где мы праздновали поступление в медицинскую школу? Вспоминая последние три года своей жизни, я понимаю, что больше всего мне нравилось работать добровольцем в госпитале для ветеранов. Не имея лицеи-зим, я занималась не столько медициной, сколько административной работой, и это оказалось гораздо интереснее, чем ожидалось. Просматривала анкеты пациентов, иногда помогала разбирать юридические документы. Все это занимало мой склонный к анализу мозг.
— Может быть, пошла на юридический.
— Это заметно.
— Чан, как вы умудрились так хорошо изучить эти туннели? Методом проб и ошибок?
Чан хохочет.
— О да! Много было ошибок. Мы с друзьями заинтересовались катакомбами еще в восьмидесятые. Тогда в городе не было столько такси, концерты заканчивались уже ночью, и потом начинались всякие приключения. Ну, и раз это были восьмидесятые, то, конечно, мы употребляли всякие вещества, поэтому часто возвращались из клубов домой по этим туннелям, чтобы не встречаться с полицией. Катакомбы были тогда весьма оживленным местом, с кем я только здесь не сталкивалась.
Мы выходим к куполообразному залу-перекрестку, от которого в разные стороны расходится несколько коридоров. Чан светит фонариком на стены, выхватывая из темноты граффити, имена и даты, написанные разными цветами. Своеобразный визуальныйдневник подземного тайного общества. Под стеной валяется брошенный баллончик с краской. Все выгладит довольно впечатляюще, я даже на какое-то время забываю о своих страхах. И тут мне в глаза бросается граффити — острые углы и черточки над перевернутыми греческими буквами. Послание от Анжелы, адресованное только мне:
Я здесь.
— А потом почти все входы в туннели закрыли, — продолжает Чан. — На правом берегу вообще не осталось ни одного. А теми, что остались в южной части Парижа, пользуются лишь такие авантюристы, как я, да еще торговцы людьми, и с ними лучше не встречаться.
Чан продолжает болтать, направляясь в левый коридор, но я остаюсь на месте. Такие авантюристы, как я. Или как Анжела. Она знала об этом входе в подземелье. И она оставила мне подсказку. Значит, я на верном пути. Я здесь.
Мы идем по узкому проходу, украшенному костями, пока не оказываемся в круглом зале, выложенном черепами. Впалые скулы и пустые глазницы образуют аккуратные ряды. Здесь тоже сходится несколько туннелей, но входы в них заколочены досками, открыт только один слева. На каменной табличке, установленной над узким входом, видны буквы:
ARRBTE
C’EST ICI L’EMPIRE DE LA MORT
«Остановись. Ибо здесь царство смерти».
— Чан?
Из горла вырывается какой-то писк. Вопреки здравому смыслу и этому предупреждению мы собираемся войти туда. Впервые в жизни осознаю, что внутри меня находятся точно такой же череп и точно такие же кости, как и те, что рассыпаны здесь повсюду.
— Впечатляет, правда? — Чан стоиту входа, почти касаясь головой таблички с надписью. — Первые строители катакомб были очень романтичны.
Я прохожу за ней сквозь арку, бормоча себе под нос проклятия. Как ни странно, с каждым шагом моя тревога уменьшается, несмотря на низкий потолок, жуткий холод и тьму за пределами кругов света от наших фонариков. Неужели ко всему этому действительно можно привыкнуть?
За углом мерцает свет. Кто-то, как и мы, нелегально находится здесь в неурочное время. Торговцы людьми? Хочу закричать, чтобы предупредить Чан, но она скрывается за поворотом. Осторожно заглядываю за угол и вижу коридор, освещенный рядами электрических лампочек. Налево и направо уходят дорожки, стоит табличка с указателем маршрута экскурсии. Это, должно быть, тот самый длинный маршрут, по которому Себ хотел провести меня в понедельник.
Чан стоит за углом, совершенно не обращая внимания на мое отсутствие, открыв приложение компаса на телефоне.
— Это где-то здесь, — говорит она. — Сорок восемь градусов северной широты…
Я жестом прошу ее передать мне телефон с компасом и смотрю на экран.
— Нет. Это не здесь.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что мы пришли не туда, куда надо. Анжела не выбрала бы это место для того, чтобы спрятаться здесь. Черепа со стен тупо смотрят на меня, пока я пытаюсь понять, где ошиблась.
Чан удивленно смотрит на меня.
— Это самая восточная точка лабиринта. Дальше хода нет.
Стрелка компаса делает полный оборот, наконец, останавливается.
— Он правильно показывает? Где восток? Там? — спрашиваю я Чан.
Она отрицательно качает головой.
— Нет, мы слишком глубоко забрались; компас тут не работает. Что мы должны были найти? Зарытые сокровища? — усмехается она, демонстрируя ямочку на подбородке.
Из глубины туннеля доносится запах сырости и разложения. Несмотря на холод, на лбу снова выступает пот. Может, она права? Если говорит, что дальше пути нет, значит, так и есть. Она ведь излазила эти катакомбы вдоль и поперек.
И что, все это зря?
Просто глупо и смешно.
Есть еще один способ. Надо довериться интуиции. Или, как говорит Анжела, связи на подсознательном уровне. Я иду по направлению туристических указателей по грунтовой тропе, уходящей куда-то вниз. Чан молча следует за мной. Черепа, черепа, кости, снова черепа, полки с черепами, полки с костями, стены с черепами, кости… Похоже, я уже привыкла к жуткому зрелищу, меня больше не тошнит при взгляде на эту мозаику.