Элеонора тщательно и быстро оделась, дрожащими пальцами застегивая пуговицы на накрахмаленной белой блузке, которая вместе с синей юбкой служила ей униформой, когда она работала в УСО. Перед ее домом на обочине тихо урчал черный «остин». Элеонора приблизилась к автомобилю. Из окна со стороны водителя выплывала, растворяясь в низко стелющемся тумане, тонкая струйка дыма.
– Доддс, – окликнула шофера Элеонора, в качестве приветствия назвав его по имени. Она улыбнулась, разглядывая знакомый силуэт, который не видела более полутора лет: из-под низко надвинутого на лоб черного котелка топорщилась бахрома седых волос. – Какими судьбами?
– Приказ Директора, – только и сказал в ответ Доддс. Элеоноре этого было достаточно. Она села на заднее сиденье и захлопнула дверцу машины. Ее опять вызывали внезапно, как это было в прошлый раз, когда за ней на рассвете прислали Доддса. Но подразделение женщин-агентов давно расформировали; оно осталось где-то в сносках истории УСО. Элеонора терялась в догадках, зачем она понадобилась Директору.
Доддс тронул машину с места. Как всегда, он не заговаривал, а смотрел прямо перед собой на дорогу, ловко поворачивая у красной телефонной будки на углу. Автомобиль бесшумно петлял по спящим безлюдным улицам в северной части Лондона. Ставни на домах были закрыты, и лишь иногда им встречался на пути грузовик, в который водитель загружал товары для доставки ранним утром. Светомаскировку отменили несколько месяцев назад, но фонари по-прежнему светили тускло, словно по привычке, от которой нелегко избавиться. Сегодня было 4 января, и на некоторых окнах все еще оставались рождественские украшения. Праздники прошли в атмосфере унылости, словно никто не помнил, как справляют торжества в мирное время. Трудно создать праздничное настроение, рассудила Элеонора, при дефиците таких насущных продуктов, как кофе и сахар, тем более что многие встречали Рождество без своих любимых, не вернувшихся с войны.
Они доехали до угла Бейкер-стрит, и Элеонора обомлела: Норджби-Хаус разрушил пожар. Шиферная крыша загнулась вверх, как крышка открытой консервной банки, пустые оконные рамы напоминали обугленные оправы очков без стекол. Жар от тлевших на земле камней и дерева, казалось, просачивался, даже сквозь закрытые окна автомобиля.
– Боже, что это?! – воскликнула Элеонора. Когда начался пожар? Напишут ли об этом в утренних газетах? Вряд ли, решила она. Элеонора точно не знала, что происходит, но догадалась, что, вероятно, Директор вызвал ее столь неожиданно именно в связи с пожаром.
Ей отчаянно хотелось выбраться из машины и поближе взглянуть на Норджби-Хаус, но Доддс и не думал останавливаться. Он провез ее по Бейкер-стрит до дома № 64 – центрального корпуса штаба УСО. В сопровождении Доддса Элеонора вошла в здание. Оно было чуть просторнее Норджби-Хауса, но атмосфера в нем была куда более казенная. В холле ей встретились военные из числа старших офицеров. Некоторые лица были ей знакомы, но никто из мужчин с ней не поздоровался.
Доддс проводил ее на третий этаж до приемной кабинета начальника и, не сказав ни слова, закрыл за ней дверь. Элеонора осталась одна. Она не повесила пальто на вешалку, стоявшую в углу, а перекинула его через руку. Зловеще шипела печка; где-то в невидимой пепельнице тлел не до конца затушенный окурок, наполняя комнату едким табачным дымом. Элеонора прошла к окну, выходившему во двор здания. Над краем крыши вдалеке вырисовывались руины сгоревшего дома, служившего оперативным центром, где раньше проводились ежедневные оперативные совещания. Из разбитых окон выпархивали, словно конфетти, ошметки карт и фотографий, которые некогда считались секретными документами.
Неужели и впрямь миновало полтора года с тех пор, как она стояла здесь со шляпкой в руке и просила, чтобы ее отправили на поиски девушек-агентов? Столько всего произошло за это время: открытие второго фронта, победа в Европе и затем окончание войны. Последний раз, когда она была здесь, Директор ее уволил, в весьма нелюбезной форме попросив покинуть рабочее место, которое некогда было за ней закреплено. Даже теперь, вспоминая тот день, Элеонора испытывала острую боль, будто это было вчера.
Щелчок дверного замка вывел ее из раздумий. Секретарь приемной Имоджин холодно смотрела на нее, словно видела впервые.
– Он вас ждет.
– Элеонора. – Директор не поднялся со своего кресла, когда она вошла. Перед ней сидел руководитель высокого ранга, но глаза его лучились теплом: он помнил, что некогда их связывали доверительные отношения. Холодности, с которой она столкнулась в день увольнения, как не бывало. Элеонора чуть расслабилась.
Директор жестом предложил ей сесть. Теперь, с более близкого расстояния, она увидела, что война наложила на него свой отпечаток, – впрочем, как и на нее. Закатанные рукава, расстегнутый ворот и покрытые щетиной щеки и подбородок свидетельствовали о том, что он не уходил с работы со вчерашнего дня. Директор всегда заботился о своей внешности, но сегодня он выглядел растрепанным.
Он проследил за взглядом Элеоноры, смотревшей на дымящиеся руины Норджби-Хауса.
– Да, Олимп пал, – одеревенелым голосом произнес Директор, словно не веря своим словам.
Это не ее проблема, напомнила себе Элеонора. Ее вышвырнули из управления много месяцев назад. Ее мир давно рассыпался в прах, но не в огне, что охватил пыльное здание близ Бейкер-стрит, а где-то во мраке оккупированной Франции, когда она не сумела спасти своих девочек и многих потеряла навсегда. Однако Норджби-Хаус был символом организации, которую она создавала, не щадя себя. И теперь он уничтожен. У Элеоноры защипало в глазах.
Она присела на краешек стула.
– Что случилось?
– Пожар, – ответил Директор, констатируя очевидное.
– Возможно, несчастный случай, – выдвинула она предположение. Заваленный бумагами Норджби-Хаус, где постоянно курили, был пороховой бочкой, которая только и ждала, чтобы к ней поднесли спичку.
– Возможно, – согласился Директор, но по его скептическому тону Элеонора поняла, что в несчастный случай он не верит. – Будет проведено расследование.
Но это отнюдь не значит, подумала Элеонора, что истина будет установлена.
– Зачем вы меня вызвали, сэр?
– Чертовщина какая-то, – пробормотал Директор. Это он о пожаре или о чем-то еще? Имоджин оставила на краю его стола поднос с чайными принадлежностями. Директор разлил по чашкам чай. – Нас закрывают. Все Управление. Распоряжение с самого Уайтхолла. Война окончена, и теперь они считают, что мы больше не нужны. Мы отзываем всех агентов.
– Всех, которых можно найти, – поправила его Элеонора. – О других что-нибудь известно? О моих девочках?
– Семерых нашли, – отвечал директор. Элеонора на мгновение воспрянула духом. Но потом он показал ей список, и она увидела пометки: Аушвиц, 1945 г.; Равенсбрюк, 1944 г. – Установлено, что они погибли в этих лагерях.
Погибли. Элеонора почувствовала, как ее затопляют горе и чувство вины.
– А остальные пятеро?
– По ним поиски прекращены. Пропали без вести. Предположительно погибли, – безжалостно заявил Директор. Ужасный вердикт, зловещий, но не точный.
– И это все, что вы готовы сообщить их семьям? Во имя всего святого, это же чьи-то жены, дочери, матери!
Да, некоторые семьи, возможно, смирятся с утратой, опустят в землю пустые гробы или организуют панихиду. Но других вопросы без ответов поразят в самое сердце. Как, например, мать Роды Хоббс. Элеонора навещала ее буквально несколько дней назад, расспрашивала про дочь. Та безудержно рыдала.
– Рода была обычной машинисткой, – возразила она, когда Элеонора предположила, что, возможно, ее дочь погибла на войне. – Когда я последний раз с ней говорила, она сказала, что просто должна доставить какие-то документы в Плимут. – Элеонора вспомнила, как Рода садилась в «Лисандр», который унес ее за Ла-Манш, откуда она так и не вернулась.
Родители девушек, как мать Роды, должны знать о доблести своих дочерей – и об их судьбе. Элеонору душила испепеляющая ярость: девушек, отдавших все за некие обещания, предали.
– И о них ничего не известно?
– Я не могу с вами это обсуждать, у вас теперь нет допуска к служебной информации. – Для нее это была не новость, но слова Директора прозвучали, как пощечина. – Но, полагаю, кое-что вы вправе знать: есть отчеты из концлагерей. Не документальные, конечно, – рассказы очевидцев. По их словам, женщин-агентов сразу казнили. – Элеонора отвернулась, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. – Сведений о том, что они живы, у нас нет. Думаю, питать какие-либо надежды бессмысленно. Мы должны признать их погибшими.
Если бы Директор внял ее просьбе и отправил на поиски много месяцев назад, возможно, она и нашла бы кого-то из них в живых. Теперь поздно.
Элеонора пыталась унять дрожь в руках. Она взяла чашку с горячим чаем «Эрл грей», которую предложил ей Директор, и, грея о нее руки, ждала, что он скажет дальше.
– Нам до сих пор неизвестно, как их раскрыли. Как немцам вообще удалось затеять с нами радиоигру.
Директор прочистил горло.
– Вы ведете свое расследование. Полагаю, у вас есть записи?
Элеонора резко поменяла позу, так что чай выплеснулся из чашки, обжигая ей пальцы.
– Сэр? – изобразила она удивление, будто не понимая, на что он намекает. Она приготовилась отрицать, что у нее есть какие-либо документы. При увольнении ей настоятельно порекомендовали забыть про ее девочек. Но Элеонора, разумеется, не прекратила поисков. Она штудировала старые газеты, рылась в материалах, что хранились в Национальном архиве, расположенном в Кью-Гарденс, через знакомых наводила справки в правительственных кругах. Она не только изучила все документы, которые ей удалось заполучить, но и лично переговорила со всеми, кто так или иначе был связан с ее подопечными, включая оставшихся в живых агентов и родственников тех, кто не возвратился домой. Она услышала массу замысловатых рассказов об арестах и десятки историй, наводивших на ложный след. Но ничего из того, что она узнала, не пролило свет на то, что случилось с пропавшими девушками и как немцы их раскрыли.