Они повернули вправо, туда, где часть бараков была огорожена колючей проволокой.
– Здесь мы держим его и других заключенных в ожидании суда.
– Не в блоке для допросов? – спросила Элеонора. Там бы им было самое место.
– Если бы. Тот блок мы сохраняем в качестве вещественного доказательства.
Охранник на входе встретил их встревоженным взглядом.
– Свои, – сказал Мик, показывая ему удостоверение. Охранник отступил в сторону. Мик обратился к Элеоноре: – Не пожалеете?
– Это вы о чем? – Она сложила на груди руки.
– Я давно в этом варюсь, и каждый раз это одно сплошное жестокое разочарование. Порой выясняется, что правда, – мрачно добавил он, – это нечто совершенно противоположное тому, что мы ожидали найти.
И как только правда откроется, рассудила про себя Элеонора, ее уже не спрячешь, как не запихнешь во флакон сбрызнутые духи. Еще не поздно уйти. Но она вспомнила Мари. Та вечно добивалась правды, постоянно спрашивая: куда направят агентов, какие задания будут выполнять? Сама она тоже не успокоится, пока не узнает: почему?
– Я готова.
– Тогда пойдемте. – Элеонора расправила плечи. Пол в бараке был земляной, от каменных стен исходил гнилостный запах. Они пошли по коридору и остановились у одной из запертых дверей.
– Здесь.
Эта дверь отличалась от остальных: для большей надежности она была окантована железом и в середине имела глазок.
Элеонора заглянула в смотровое отверстие. При виде Ганса Криглера (она его сразу узнала) Элеонора отпрянула от двери, хватая ртом воздух. Лицо, которое она множество раз видела в донесениях и на фотографиях, теперь находилось всего в нескольких метрах от нее. Выглядел он так же, как на снимках, может быть, немного более худым и теперь был в тюремной робе цвета хаки. Она слышала, что солдаты союзных войск вымещали свою ненависть на арестованных нацистах, но на Криглере следов побоев и издевательств заметно не было, разве что на щеке рдел розовый шрам. И внешне он был самый обыкновенный обыватель – книготорговец или лавочник, какие во множестве встречались до войны на улицах Парижа и Берлина. Но никак не чудовище, каким она его себе представляла.
– Можете войти. – Мик кивком показал на дверь.
Элеонора медлила, будто ее ноги вдруг приросли к полу. Она смотрела на человека, который, возможно, мог ответить на все ее вопросы. Пожалуй, впервые она засомневалась: а нужна ли ей эта правда? Не проще ли вернуться и сказать родным погибших, что она узнала, где и как умерли девушки? Это она действительно выяснила, и для большинства этого было бы достаточно. Но потом Элеонора представила родителей девушек, вопрошающих с болью в глазах: почему? Она ведь поклялась себе, что установит, как это произошло, по какой причине. Нужно узнать всё.
Криглер размещался в маленькой камере прямоугольной формы, где имелись койка с одеялом и небольшая лампа. В углу стоял кофейник.
– Шикарно живут у вас заключенные.
– Таковы требования Женевской конвенции, Элли. Это офицеры высокого ранга. Мы стараемся соблюдать все установления, чтобы нас не обвинили в ненадлежащем обращении.
– С моими девочками наверняка не очень-то церемонились, – покачала головой Элеонора.
– Входите, – повторил Мик, обеспокоенно глянув через плечо. – У нас мало времени.
Элеонора сделала глубокий вдох и открыла дверь.
– Герр Криглер. – Она обратилась к нему как к гражданскому лицу, считая, что он недостоин офицерского звания. Криглер повернулся к ней. Лицо его оставалось бесстрастным. – Я – Элеонора Тригг.
– Я знаю, кто вы. – Он поднялся из вежливости, словно они были в кафе, собираясь вместе выпить кофе. – Рад, что мы наконец-то познакомились лично. – В его голосе не слышалось страха. Тон у него был фамильярный, почти что сердечный.
– Вам известно, кто я? – опешила Элеонора.
– Конечно. Нам все известно. – От нее не укрылось, что Криглер употребил настоящее время. Он жестом показал на кофейник. – Может быть, кофе? Я попрошу, чтобы принесли вторую чашку.
Я скорее яд проглочу, чем стану пить кофе с вами, хотела сказать Элеонора, но вместо этого просто покачала головой. Криглер отпил из чашки кофе и поморщился.
– Да, у нас в Вене кофе намного вкуснее. На Штефансплац есть маленькое кафе. Мы с дочкой любили там лакомиться шоколадным тортом с кофе.
– Сколько лет вашей дочери?
– Теперь уже одиннадцать. Я не видел ее четыре года. Но вы, насколько я понимаю, пришли поговорить не о детях и кофе. Хотите расспросить меня про ваших девочек?
Словно он ждал ее. И эти приводило Элеонору в смятение.
– Про женщин-агентов, – поправила она его. – Про тех, кто не вернулся домой. Мне известно, что их нет в живых, – добавила она, не желая слышать это из его уст. – Я хочу знать, как они погибли – и как их вычислили.
– Погибли в газовых камерах или были расстреляны, здесь или в каком-то другом лагере. Какая разница? – От его хладнокровного тона она побледнела. – Они были шпионками.
– Они не были шпионками, – рассердилась Элеонора.
– А кем же они, по-вашему, были? – парировал Криглер. – Одеты были в штатское, вели подрывную деятельность на оккупированной территории. Их арестовали и убили.
– Это я знаю, – сказала Элеонора, беря себя в руки. – Меня интересует, как их вычислили? – Криглер, продолжая упорствовать, отвел взгляд. – Между прочим, у тех женщин тоже были дети, дочери, как у вас. И эти дети никогда больше не увидят своих матерей.
Она заметила, как что-то дрогнуло в глазах Криглера, в них промелькнул страх.
– И я свою больше никогда не увижу. Меня повесят, – произнес он.
Если есть на свете справедливость.
– Наверняка вы этого знать не можете. Если будете сотрудничать со следствием, возможно, вас приговорят к пожизненному заключению. Так почему бы не рассказать мне правду? – настаивала Элеонора. – То, о чем я спрашиваю, к обвинению не имеет отношения, – добавила она, на мгновение позабыв про обещание помочь, что она дала Мику. – Со стороны своих вам опасаться больше нечего. Все остальные либо арестованы, либо их уже нет в живых.
– Бывают такие тайны, которые лучше унести в могилу.
Что же это за тайны такие? Почему человек, стоящий на пороге смерти, предпочитает хранить молчание?
Элеонора решила испробовать другую тактику. Она достала из сумки фотографии и дала их Криглеру. Он стал их просматривать. Потом вдруг остановился и вытянул в руке один снимок.
– Мари. – Взгляд его вспыхнул, будто он что-то вспомнил. Криглер показал на свое лицо, на незарубцевавшийся шрам. – Она пустила в ход когти, оцарапала меня вот здесь и здесь. – Оставила на нем отметину, которая никогда не изгладится. – Но в конечном итоге сделала все, что от нее требовалось. Не ради спасения собственной жизни, а чтобы спасти его.
– Веспера?
Он кивнул.
– Но я все равно его пристрелил. – Криглер, казалось, осмелел. – Ничего личного, – добавил он невозмутимо. – Мне он больше был не нужен… впрочем, как и она.
– А что стало с Мари? – спросила Элеонора, со страхом ожидая ответа.
– Ее вместе с другими женщинами перевели из Френской тюрьмы.
– Когда?
– В конце мая. – Сразу же после того, как Джулиан вернулся из Лондона. Гораздо раньше, чем считала Элеонора.
– Значит, к тому времени у вас уже была ее рация? – Он кивнул.
– Но мы по-прежнему получали донесения. – И передавали радиограммы, добавила про себя Элеонора. Все ее тогдашние опасения подтвердились.
– Донесения, что передавали мы. Первую рацию мы взяли в Марселе. Но поскольку Лондон уже знал, что та группа раскрыта, радировать с нее не имело смысла. Мы поиграли с частотами и нащупали ту, что использовала группа Веспера. Нам удалось имитировать почерк вашей радистки и добиться того, чтобы Лондон передавал нам информацию.
Радиоигра, как и сказал ей Анри в Париже. Элеонора вспомнила про свои подозрения: одни радиограммы Мари не вызывали опасений, другие были совершенно не в ее стиле. Последние, догадалась она, на самом деле посылала немецкая разведка. Первое время Элеонора скрывала свою обеспокоенность, но потом, когда изложила Директору все подозрительные факты, он отмел ее тревоги. И вот теперь эти факты лежали перед ней, как выигрышный расклад карт. Если бы она повела себя более настойчиво, надавила на Директора…
Впрочем, сейчас не время упиваться чувством вины. Драгоценные минуты, выделенные ей на разговор с Криглером, неумолимо истекают.
– Но каким образом? В Париже я узнала, что вы завладели нашими станциями и использовали их для ведения радиообмена с Лондоном. Но ведь у вас не было проверочных кодов. Как вам это удалось?
– Мы сами не думали, что получится. – На его губах заиграла усмешка, и Элеонора с трудом сдержалась, чтобы не залепить ему пощечину. – Ведь британцы запросто могли раскрыть наш обман – по множеству разных признаков. Сначала мы решили, что они просто невнимательны, так как у них слишком много работы. А потом поняли: кто-то в Лондоне хочет, чтобы мы получали сообщения.
– Не понимаю. Это вы о чем?
– В середине мая 1944-го мне случилось на время покинуть штаб-квартиру. Один из моих замов, полный dummkopf[19], слишком много возомнил о себе. Направил в Лондон сообщение, в котором дал понять, что оно от нас. Я, когда это узнал, отдал его под трибунал за предательство.
– Кто конкретно в Лондоне? – Элеонора сама не раз посылала сообщения. Но ни о какой радиоигре слыхом не слыхивала.
– Понятия не имею. Кто-то знал и продолжал передавать нам радиограммы.
Элеонора судорожно перебирала в уме всех, кто имел доступ к ведению радиообмена с группой Веспера. Очень узкий круг людей: она сама, Джейн, Директор. Никто из них, она была уверена, не пошел бы на такое.
Только она собралась задать свой следующий вопрос, Мик, постучав в дверь, жестом велел ей выйти в коридор.
– Всё, время вышло, – сказал он, когда она неохотно покинула камеру. – Вы выяснили, что хотели?