Я вздохнул и одновременно услышал вздох прямо за спиной. Я не видел самой женщины, но слышал, как она дышит — тяжко, со свистом, словно у нее была астма. Моей спины что-то коснулось, я инстинктивно дернулся, но тут же понял, что вреда она мне не причинит.
И правда… по спине и плечам прошлась щетка, потом она отряхнула от пыли рукава и, наконец, ей пришлось выйти вперед.
В контровом свете я смог увидеть только длинное темно-синее платье почти до щиколоток и руки, сжимающие приличного размера щетку.
«Может быть, этой щеткой чистят свиней перед тем, как их зарежут…» — пронеслось у меня в голове.
Я не помнил, чтобы на рынке резали свиней, хотя несколько раз с матерью был в мясном отделе — он казался мне ужасным, страшным и такими же чудовищами представлялись продавцы в белых, похожих на докторские, халатах. Сквозь их растянутые фальшивыми улыбками рты блестели золотые зубы, с железных рам над прилавками свисали огромные свиные туши, а по их желтоватым ребрам ползали мухи.
Я вспомнил это так ясно, что невольно зажмурился. Видимо, Леонтьевна заметила мою реакцию, наклонилась и потрепала меня по шее.
— М…м…ммм… — промычала она негромко, и в этом мычании я услышал нотки сочувствия. Утешая, она гладила меня по загривку и от нахлынувших чувств, на глаза навернулись слезы, а в горле встал ком.
Потому что…
…я вдруг вспомнил кое-что еще, а именно — маленькую женщину, пробиравшуюся с тряпкой внутри этих прилавков, там, где стояли страшные мужики в своих заляпанных кровью халатах, а она — бесстрашная, расталкивала их, орудовала веником, тряпкой, сгребала мусор в ведро и… что-то мычала.
Я еще спросил у мамы:
— Мам, а что говорит эта тетя? — я приподнялся на цыпочки, чтобы показать на нырнувшую куда-то вглубь женщину.
— Антон! — одернула меня мама, — ну-ка перестань. Тихо! — она наклонилась ко мне и прошептала: — Эта тетя — уборщица, она не может говорить.
Я помню ужас, который парализовал меня тогда. Как так? Как не может говорить? А как тогда она сообщает всем, что ей нужно? Как она живет в этом мире без слов, используя лишь это нечленораздельное мычание? Все эти вопросы мигом пронеслись в моей голове, но задать их матери я не решился. Когда мы выходили из мясного отдела, я еще раз обернулся и увидел кончик швабры и ее худые плечи в темно-синем халате, мелькающие в самом центре этого страшного места.
— Значит, это были вы… — прошептал я.
— М…м… — послышалось в ответ.
Она снова зашла мне за спину, ее пальцы коснулись моей шеи, по телу пронеслась волна электрического тока, и я едва не подскочил, и только связанные сзади руки (которые, слава богу, сняли с крюка), удержали меня от рывка к приоткрытой двери.
— Леонтьева, хорош драить! Он чистый уже!
— Да она глухая, забыл, что ли? Иди ткни ее!
— Сам иди, я ее боюсь, говорили, что она ведьма какая-то.
— Ну ты и дебил…
— Карася помнишь? У шефа водителем работал?
— Два года назад? Я только пришел. Никогда его не видел.
— А-а, ну вот. Она написала ему, что он с обрыва на машине в реку упадет и умрет. Карась, как сейчас помню, от смеха чуть не подавился. Какой тут у нас обрыв? В результате однажды утром, когда он ехал, перед его тачкой дорога провалилась и он туда рухнул целиком. Выбраться не смог, яма узкой очень была — машину мгновенно затопило.
— Откуда ты знаешь, что она ему что-то писала? Веришь в слухи всякие, которые бабки возле подъездов плодят.
Гнетущее молчание длилось секунд десять. Я напряженно вслушивался в низкий гул холодильников, боясь пропустить хоть слово из их неторопливой беседы. Они разговаривали где-то за спиной, там был еще один выход. С той стороны тянуло сигаретным дымом.
— Я сам был свидетелем, — наконец ответил второй. — Она подошла к нему вечером, постучала в окошко «Волги», Карась открыл, а она подала ему записку.
— Записку?
— Ну да, она со всеми так общается, записками. Говорить же может, вот и пишет. Только есть одна странность в ее записках. Карась потом мне показал ее, я сразу заметил, что это ерунда какая-то.
— Что за странность?
Снова наступила пауза.
Леонтьевна меж тем продолжала чистить полы моего пиджака и делала это так сосредоточенно, будто это было самым важным делом на свете. Шуршание щетки заглушало разговор этих двух типов. Она мешала мне слушать, и я даже начал на нее злиться.
— Эта записка была напечатана на машинке.
— Не понял. На печатной, что ли?
— Да, на печатной, дурень. На какой же еще!
Пауза после этих слов была еще длиннее и напряженнее. Кажется, мои похитители забыли и про меня и про уборщицу. Я прикрыл глаза и сквозь щелки сомкнутых век смотрел на земляной пол сарая. Я боялся, что женщина выйдет из-за спины и мне придется взглянуть на нее. Придется увидеть ее лицо.
— А ты видел саму записку? Что там было написано?
— Я ж объясняю тебе, после того как Карась прочитал ее и начал ржать, он передал ее мне, я сидел на месте шефа на пассажирском сидении.
— «Ну и дура глухонемая!» — сказал мне Карась. — Ромыч, глянь, что она придумала!
Он передал мне записку, но я не увидел в ней ничего смешного.
— И что ей было?
— Кому? Леонтьевне? Ничего, конечно. А что ты ей сделаешь? А потом, когда Карась того… навернулся, о записке никто и не вспомнил. Да о ней, в общем-то никто и не знал. Кроме меня.
Парни замолчали.
Я прикрыл глаза полностью и перенесся в тот роковой вечер, когда я сунулся играть на ставки, загремел в вытрезвитель, а потом оказался рядом с Лешим — как-то его фигура всплыла в моей памяти сама собой — неказистая, нескладная, не от мира сего. Мы только что вышли за порог вытрезвителя, он что-то говорил о своей матери, а потом я задал вопрос:
«А где твоя мать работает?»
И… Леший перевел разговор. Он ничего не ответил. Я решил, что прослушал ответ, потому что мое состояние было неважным, да и момент не слишком располагал к внимательному слушанию, однако…
Фамилия его матери — Лапина М.П. находилась в списках работников завода, и не просто завода, а секретного отдела НИОКР… и фамилия эта была первой в списке. Может быть, это ничего не значило, однако… не у каждого советского человека в те времена дома присутствовала печатная машинка, и уж тем более, не у каждой уборщицы…
Как же она одновременно могла работать и на заводе, и на рынке? Впрочем… если уборщицей, вполне возможно, но уборщица вряд ли входит в список штатных работников НИОКР…
Если только…
— Убери ее оттуда, хватит, чего она так долго?! — рявкнул хриплый голос.
Послышались шаги, уборщица отпрянула от меня, я услышал ее удаляющиеся шаркающие шаги, хлопнула дверь. Передо мной появились ноги в спортивном трико и в кедах.
— Вставай. Во сколько вы там начинаете?
Вопрос поставил меня в тупик. Я думал о том, каким образом мать Лешего, работница ОКБ «Звезда» и уборщица рынка могли оказаться одним и тем же человеком. Если, конечно, все это не было моими фантазиями после адской ночи в цеху по разделке свиней.
— Слышь, ты че, уснул что ли?!
— Что? — я поднял взгляд и уставился на парня.
Это был один из вчерашних — небритый, с волчьим взглядом, коротким ежиком и шрамом на лбу. «Типичный уголовник», — сказали бы в те времена, но пройдет еще несколько лет и эти люди станут сначала уважаемыми бандитами, а после…
— Во сколько начинаете на этом своем заводе? — мясник явно начинал терять терпение.
Я понятия не имел, во сколько открывается завод. Отец ехал туда к семи утра.
— В семь.
— Че так рано? — лениво протянул парень.
— Работяги же! — засмеялся второй своей удачной шутке.
— Бери газету! — кивнул стоящий передо мной парень на «Советский спорт», валяющийся под ногами. — По пути заедем в киоск, возьмем еще свежую. И смотри, без фокусов. Твой лимит на фокусы закончился.
Я кивнул.
— Ну вот и молодец. Поехали, Ромыч!
— Бери газету, глухой что ли?
Я тряхнул связанными за спиной руками.
— А-а! — осклабилось лицо со шрамом. — Значит, ты не этот, как его… Гудини! А шеф думает, что ты фокусник. Иначе бы сбежал за ночь.
Он зашел мне за спину и освободил руки. Я поднял газету. Это был номер за среду, шестое мая. На первой странице красовалась фотография худощавого легкоатлета, бегущего среди соперников по стадиону навстречу камере. Заголовок статьи гласил: «Илья Шаров — новая звезда легкой атлетики» и чуть ниже — «Что случилось на стадионе во время чемпионата СССР в беге на 5 тысяч метров?»
В голове шевельнулось что-то знакомое, я всмотрелся в лицо спортсмена и вдруг вспомнил. Фото из какого-то календаря с бегущими спортсменами, в числе которых был и Шаров, висело на стене в моей комнате. Я был не особый фанат бега, но в ту пору фотографий Шварценеггера еще не появилось и на стены вешали что придется.
— Что уставился? — мясник чувствительно ткнул меня в бок. — Выходи, не рыпайся.
На этот раз они не стали накидывать мне на голову мешок, и когда я вышел, то сразу понял, что нахожусь на задворках рынка. Это, конечно, был не тот современный рынок, что теперь, но, когда Жигули выехали за ворота, я увидел башенки пристройки позади рынка — в девяностые годы здесь будет склад алкоголя, разгул преступности и настоящий дикий запад во всей красе. Во всю длину стены на задворках рынка, вдоль которой мы сейчас ехали, будут висеть джинсы, кожаные куртки, турецкий, польский и китайский ширпотреб, и толпы людей, идущих мимо, наконец-то смогут купить то, о чем так мечтал подвозивший меня таксист.
— Че ты туда уставился? — насторожился второй парень — Ромыч, который сидел вполоборота на пассажирском сидении возле водителя и не спускавший с меня глаз.
Я покачал головой.
— Хорошее место для торговли, — сказал я.
— Где? Там что ли?! — он глянул на грязную желтоватую стену и заржал как конь. — Гудини! Здесь даже менты боятся ходить, какая торговля?
Через пять минут автомобиль тормознул у киоска «Союзпечати», и мясник купил еще одну газету. Он бросил мне ее на заднее сидение, потом глянул на время.